С середины до конца 1930 годов советское общество стало свидетелем значительного идеологического поворота: угроза войны и необходимость массовой мобилизации явились причиной того, партийная пропаганда и массовая культура обрели резко прагматическую направленность. Как ни парадоксально, русские национальные герои, система соответствующих образов и мифов использовались в течение этого времени для популяризации господствующей марксистско-ленинской идеологии — популистский прием, временами угрожавший затемнить интернационализм и классовое сознание, характерные для советской массовой культуры на протяжении почти двух предшествовавших десятилетий.

В настоящей работе рассматриваются изменения в партийной идеологии во второй половине 1930 годов, а также тот отклик, который этот переворот вызывал среди русскоговорящих граждан Советского Союза в течение почти двадцати лет. Заслуживает исследования характерная для этого периода выборочная реабилитация героев и исторической системы образов царской России, которая шла вразрез со сложившимися традициями; не меньший интерес представляет то, как восприняли идеологический поворот отдельные советские граждане. Используя источники, отражающие проблески общественного мнения, настоящая работа анализирует не только формирование и распространение сталинской идеологии с начала 1930-х и до середины 1950 годов, но и ее восприятие на уровне массового сознания.

Долгое время оставаясь источником разногласий, идеологические повороты 1930 годов описывались их современниками, Львом Троцким и Н. В. Тимашевым, в таких терминах как «преданная революция», «Термидор» и «Великое Отступление». Спустя годы исследователи вновь и вновь возвращались к вопросу об использовании сталинским режимом руссоцентричных героев, лозунгов и призывов. Вслед за Тимашевым некоторые ученые связывали этот феномен с националистическими симпатиями партийных руководителей [1], с ослаблением перспектив мировой революции [2] и ревизией марксистских принципов сталинской элитой [3]. Для других произошедшая трансформация связывалась с нарастанием угрозы, исходящей из внешнего мира (главным образом, с приходом Гитлера к власти в 1933 году) [4], появлением внутреннего этатизма [5], триумфом административного прагматизма над революционным утопизмом [6] и эволюцией советской национальной политики [7]. Некоторые утверждают, что данный феномен достиг полного развития только в 1940 годы в связи с тяжелым положением, вызванным войной [8]. И часть теоретиков вообще не склонна рассматривать происходившие перемены как симптомы более значительной идеологической динамики [9].

Большинство расхождений обусловлено тем, что очень сложно выявить происхождение руссоцентричной риторики и системы образов в середине 1930 годов. Истоки руссоцентризма в сталинской массовой культуре трудноразличимы из-за одновременных пропагандистских кампаний, ратующих за «советский патриотизм» и «дружбу народов» [10]. Кроме того, отсутствие целого ряда принципиально важных архивных фондов усложняют исследование скрытого от посторонних глаз механизма принятия политических решений [11]. Тем не менее, существуют источники, способные пролить свет на развитие идеологии между 1931 и 1956 годами. Главный тезис настоящего исследования состоит в следующем: в течение 1930 годов партийное руководство было настолько озабочено государственным строительством [12], массовой мобилизацией и обретением легитимности, что прибегало к руссоцентризму как к популистской идеологии. Другими словами, для партийной верхушки 1930 годов на передний план вышел своего рода прагматизм; стало ясно, что утопичный пролетарский интернационализм, определявший советскую идеологию в течение первых пятнадцати лет, на самом деле практически свел на нет все попытки мобилизовать общество на индустриализацию и войну. В поисках более сильной вдохновляющей идеи Сталин и узкий круг его приближенных в итоге остановились на руссоцентричной форме этатизма как на самом действенном способе поддержать государственное строительство и достичь массовой лояльности режиму.

Однако данный национал-большевистский курс был не просто способом мобилизовать русскоговорящее общество на индустриализацию и войну, — он обозначил собой преображение советской идеологии: молчаливое признание превосходства популистских и даже националистических идей над пропагандой, построенной вокруг принципов утопического идеализма. Прагматичное, если не сказать совершенно циничное, использование сталинской партийной верхушкой русских национальных героев, мифов и системы образов для популяризации господствующего марксистско-ленинского курса явилось сигналом символического отказа от прежней революционной традиции в пользу стратегии, рассчитанной на мобилизацию массовой поддержки непопулярного режима любыми средствами. И последнее, — и самое интересное — этот идеологический переворот должен рассматриваться как катализатор формирования массового национального самосознания в русскоговорящем обществе с конца 1930-х до начала 1950 годов — наиболее жестоких и трудных лет советского периода.

Основой для настоящего исследования послужили продуктивные идеи таких выдающихся теоретиков, как Б. Андерсон, Э. Геллнер, Э. Хобсбаум и М. Хрох [13]. По их мнению, печать и народное образование играют ключевую роль в распространении национального самосознания от социальных элит к простым людям во всем обществе в целом.

Рассматривая подобное «национальное пробуждение» в боль­шинстве стран Европы в течение второй половины XIX столетия, Андерсон определяет процесс формирования нации как процесс, при котором огромное разобщенное скопление индивидуумов, зачастую не объединенных ничем, кроме общего языка, побуждается к «воображению» себя национальным сообществом. Р. Брубейкер, Дж. Брейли, П. Брасс и другие подчеркивают роль корыстных политических дельцов и государства в этом процессе [14]. Важно отметить, однако, что из-за сложного ряда причин, национальное самосознание в русскоговорящем обществе оставалась в зачаточном состоянии и была полна внутренних противоречий значительно дольше, чем в других европейских обществах, приняв современную, систематическую форму только в сталинскую эру, много лет спустя после падения старого строя. В настоящей монографии обсуждаются обстоятельства, сопутствовавшие позднему развитию русского национального самосознания, а также последствия его формирования в одном из наиболее авторитарных обществ XX века.

Немногие проблемы породили за последние годы такое разнообразие в научных подходах, как проблемы национализма и формирования национальной идентичности. Однако, несмотря на абстрактный интерес к роли, которую сыграли политические деятели, средства печати, всеобщее народное образование и массовая культура в формировании национального самосознания, подробному изучению этого процесса на эмпирическом уровне с рассмотрением не только формирования и распространения национальной идеологии, но и ее массового восприятия посвящены, как ни удивительно, лишь немногие работы [15]. Сосредоточившись исключительно на теории, национальных элитах или газетах, большинство ученых пренебрегли ролью простого народа в этом процессе. Это вызывает сожаление, потому что автоматическое соединение формирования и распространения идеологии с ее восприятием кажется опрометчивым — в конце концов, публика редко воспринимает идеологические заявления в чистом виде. Пытаясь избежать методологической пристрастности истории «взгляда сверху вниз», данное исследование берет на вооружение разнонаправленный подход к проблеме идеологии и массовой мобилизации для учета отличительных особенностей формирования национальной идентичности на массовом уровне.

Глава 1 начинается с исследования русскоговорящего общества начала XX века — времени, когда во многих европейских странах наблюдалось ускорение социальной динамики, обычно способствующей мобилизации масс и формированию национального самосознания (распространение грамотности и массовой печати). Однако, несмотря на то что в течение этого периода всеобщее народное образование и массовая культура уже стали частью повседневной жизни в таких странах, как Франция, ряд факторов не давал русскоговорящему обществу воспользоваться благами этих базовых общественных учреждений до начала 1930 годов.

В главах 2-6 рассматриваются вопросы формирования массового национального самосознания в Советском Союзе на протяжении десятилетия, предшествовавшего Великой Отечественной войне. Сначала исследуется развитие стратегии партийного руководства, направленной на социальную мобилизацию и внедрение чувства патриотизма в массы. Отдельные главы посвящаются анализу различных сторон этого процесса: формированию идеологии внутри партийной верхушки; ее распространению через всеобщее народное образование, партийные кружки политграмоты и официальную массовую культуру, а также ее восприятию обществом в целом. Будучи эмпирическим по своему замыслу, данный подход уделяет особое внимание сложностям, с которыми связано формулирование группового самосознания, трудностям его перехода на массовый уровень и особенностям его восприятия на массовом уровне. Формирование массового национального самосознания является долгим процессом, требующим постоянного внимания и последовательности; в главах 7-10 прослеживается его динамика в военные годы, в главах 11-15 — до середины 1950 годов. При рассмотрении каждого периода отдельные главы обращаются к формированию идеологии, ее распространению и восприятию, подробно описывая строго контролируемый процесс, в котором массовая агитация в общеобразовательных школах и партийных кружках была усилена широким вниманием к аналогичным темам во всей официальной советской массовой культуре (литературе, печати, кино, театре, музеях и т. д.). Оставаясь долгое время превратно истолкованным, использование сталинским партийным руководством русских национальных героев, мифов, иконографии было в высшей степени прагматичным шагом, направленным на наращивание глубоко скрытых аспектов марксизма-ленинизма популистской риторикой, разработанной для поддержания легитимности советского государства и насаждения чувства лояльности к СССР во всем обществе. В книге приводятся доказательства того, что в эти годы главная цель Сталина и его приближенных заключалась не столько в продвижении этнических интересов русских, сколько в воспитании максимально понятного, популистского чувства советского самосознания через эффективное использование руссоиентричной риторики.

Хотя этот процесс проходил на массовом уровне и был в итоге достаточно хорошо продуман, его результаты, тем не менее, были ограничены в связи с низким уровнем образованности общества. Другими словами, настоящее исследование показывает, что своеобразное восприятие официальной линии русскоговорящим обществом в течение приблизительно двадцати лет привела к едва ли ожидаемому партийной верхушкой результату — образованию все в большей степени последовательного и ясного русского национального самосознания на массовом уровне. Хотя официальная линия пыталась продвигать марксизм-ленинизм, пролетарский интернационализм и советский патриотизм посредством языка руссоцентричной системы образов и иконографии, многие философские аспекты этой пропаганды просто-напросто не нашли отклика у тех, кому они были адресованы. Ирония состоит в том, что зарождающийся в сталинскую эпоху общественный менталитет принял форму, качественно более «русскую», нежели «советскую» (по крайней мере, в классическом марксистском значении слова), и это нечаянное следствие партийного популизма с тех пор отразилось на всех бывших территориях СССР.

Как становится ясно из приведенных ранее соображений, данное исследование отводит государству и политическим деятелям более значительную, по сравнению с подходом Андерсона и Хроха, роль в формировании национальной идентичности на массовом уровне, поскольку зачастую именно в руках этих деятелей сосредоточены средства проведения в жизнь последовательного национального курса через массовою культуру и народное образование во всем обществе в целом. Данное исследование также показывает, что популяризация этнически унифицированных героев, мифов, символов и системы образов не обязательно должна быть ярко выражено националистической по своему характеру, для того чтобы ускорилось формирование соответствующего национального сообщества. В основу данной работы положено эмпирическое исследование, которое необходимо для детального понимания того, каким образом у русскоговорящего населения СССР сформировалось национальное самосознание. Кроме того, здесь объяснены не только причины столь позднего формирования идентичности (в середине двадцатого века), но и то, почему оно произошло и было принято в обществе, которому прививались идеи утопических социальных идентичностей, основанных на классовом сознании и пролетарском интернационализме.

Для разъяснения различных аспектов последующего обсуждения необходимо дать определения некоторым терминам. В настоящем исследовании за аксиому принимается то, что национальное самосознание является главным образом результатом членства в обособленном сообществе («народе»), которое определяет себя как степенью чужеродности других сообществ, так и своей собственной этнической самобытностью. Это чувство самобытности, сообщающееся со статусом нации, зачастую наделяет членов сообщества чувством принадлежности к «высшей» или «элитной» группе [16]. Историческая, географическая, культурная и лингвистическая исключительность играет важную роль в образовании этого чувства принадлежности, которое, как правило, вытесняет другие формы идентификации, в основе которых лежат расовые, классовые, гендерные, религиозные или экономические категории [17].

В свете разнообразия научных взглядов, касающихся вопроса национальной идентичности, правильным было бы дать некоторые пояснения. Ученые редко сходятся в том, какие факторы играют решающую роль в формировании национального самосознания, – расовая, этническая принадлежность, язык, культура, религиозные убеждения или географические границы – каждый находит своих сторонников и скептиков. Единственным пунктом, как правило, не вызывающим разногласий, является важность истории в определении национальной идентичности [18] . Регулярность, с которой исторические события изобретаются, скрываются, подвергаются новым толкованиям и искажаются, свидетельствует о главенствующей роли прошлого в концептуализации нацией настоящего. Перефразируя Э. Ренана, можно сказать так: неправильное понимание истории — составная часть национального самосознания [19]. Настоящее исследование рассматривает исторический нарратив — миф об общих национальных истоках с его пантеоном героев — как ключ к формированию ясно выраженного чувства национальной идентичности [20].

Поскольку настоящая работа посвящена массовым национальным идентичности и сознанию, она сосредоточивается на последовательных и самосогласованных взглядах и отношениях — на убеждениях, которых придерживаются члены всех социальных слоев данного общества. На последующих страницах особое внимание уделяется национальным элитам. Тем не менее, нами были предприняты попытки расширить рамки исследования и рассмотреть взгляды и убеждения не только интеллигенции и партийного руководства, но и всего общества [21]. Таким образом, данное исследование является по сути своей анализом истоков массового русского национального самосознания — присущего огромному количеству людей чувства особого значения, внушаемого сознанием связи с общей территорией, государством, обществом, историческим опытом.

Для понимания последующих рассуждений принципиально важно различие между руссоцентризмом и русским национализмом. Первый — это выражение этнической гордости и происходит из сильного, ясно выраженного русского национального самосознания, в то время как последний, согласно определению Геллнера, является намного более политизированным понятием, связанным с групповыми стремлениями к политическому суверенитету и самоуправлению в соответствии с национальными приоритетами [22]. Хотя в настоящем исследовании много места уделено рассмотрению различных форм выражения русской национальной гордости с конца 1930-х до середины 1950 годов, «национализм» как таковой редко находит место в изложении. В конце концов, партийное руководство никогда не поддерживало идею русского самоопределения или сепаратизма и решительно подавляло всех ее сторонников, осознанно проводя черту между положительным явлением формирования национальной идентичности и вредоносностью созревших националистических претензий [23].

Курс, проводимый сталинской партийной верхушкой и обозначенный М. Н. Рютиным как «национал-большевизм», облачал марксистско-ленинское мировоззрение в руссоцентричную, этатистскую риторику. Национал-большевизм в этом смысле описывает специфическую форму марксистско-ленинского этатизма, вобравшую в себя следование коммунистическим идеалам и более прагматичные, государственнические, великодержавные традиции. Поскольку великодержавность стремилась стать доминирующим компонентом, идеологии, роль марксизма-ленинизма и пролетарского интернационализма часто ограничивалась лишь уровнем риторики [24].

Такие термины, как патриотизм и популизм, также требуют разъяснения. Первый, в значении лояльности и преданности чьей-либо родине, является вдохновляющей идеей, центральной для большинства попыток государств мобилизовать массы. Популизм — это жанр политической кампании, который также часто используется во время мобилизации масс. Это стиль пропаганды, используемой на массовом уровне; он, как правило, апеллирует к наименьшему общему знаменателю общества. Лозунги отличаются упрощенным содержанием и носят эмоциональный, иногда провокационный характер; их цель — сыграть на чувствах, а не на разуме. Среди синонимов этого термина слова с более ярко выраженными шовинистическими коннотациями — нативизм или «квасной патриотизм».

И последнее. Как уже ясно из предшествующих рассуждений, группе людей, называемой «партийная верхушка» или «партийное руководство», в настоящем исследовании уделено большое внимание. Эти словосочетания означают людей, ответственных за принятие решений в советской системе, и вместе с тем пытающихся превзойти более традиционную номенклатуру. Несмотря на то что в последних работах Сталин представлен правителем, сосредоточившим в рассматриваемый нами период в своих руках огромную власть, приписывать ему каждое решение, принятое во время его нахождения у власти, было бы редукционизмом. Такая парадигма «марионетка-кукловод» не только мифологизирует способности Сталина (воспроизводит миф печально известного культа его личности в историческом анализе), но и делает менее заметной решающую роль, которую играли высокопоставленные члены партии, вроде А. А. Жданова, А. С. Щербакова, Г. Ф. Александрова. Однако, признавая необходимость расширения поля исследования за пределы сталинского секретариата, было бы ошибочным предполагать, что власть была диффузно распределена, как это подразумевается в понятии «партия» или даже «ЦК партии». Словосочетания «партийная верхушка» и «партийное руководство» используются на страницах настоящей книги для обозначения небольшой привилегированной группы членов партии из окружения Сталина, обладавших властью в советском обществе с начала 1930-х до середины 1950 годов.

Давно известно, что в сталинское время партийное руководство время от времени присваивало систему образов и символы старого строя. В настоящем исследовании разрешается давнишняя полемика о природе и значении заигрывания с русским национальным прошлым (в особенности, использование героев царизма, его мифов и иконографии) и при этом доказывается, что подобная практика во второй половине 1930 годов привела ни больше, ни меньше как к идеологическому повороту. Крайне прагматичный и беззастенчиво популистский, этот идеологический сдвиг произвел на русско-советское общество трансформирующий эффект, остававшийся в значительной степени незамеченным учеными до сегодняшнего дня.

Истоки этого переворота можно проследить до конца первого десятилетия советской власти. Разочарованные провалом ранних пропагандистских кампаний, с конца 1920-х до начала 1930 годов Сталин и его приближенные начали поиски новых способов поддержки легитимности большевистского правления. Эти поиски осложнялись необходимостью мобилизовать массовую поддержку общества, которое на поверку оказалось слишком плохо образованно, чтобы вдохновиться марксизмом-ленинизмом в чистом виде. Отмежевываясь от строгого использования идеалистических и утопических лозунгов, Сталин и его соратники постепенно перекроили себя под государственников и начали выборочно реабилитировать известные личности и общепризнанные символы из русского национального прошлого. Ранние марксистские лозунги были интегрированы в реконцептуализированную историю СССР, делавшую значительный акцент на русских аспектах советского прошлого. В то же самое время главный нарратив был упрощен и популяризирован, чтобы максимально увеличить его привлекательность даже для самых малообразованных граждан СССР. К 1937 году партийная идеология обрела направление, которую мы обозначаем как национал-большевизм.

Более последовательный и четко сформулированный, чем это представлялось ранее, новый катехизис играл основополагающую роль в государственных школах и партийных образовательных учреждениях на протяжении почти двадцати лет. Учебники, изданные в 1937 году, заменили все конкурирующие учебные материалы и распространили историографическую ортодоксию на почти тысячу лет русско-советской истории. Будучи обязательными учебными пособиями для всех возрастов, новые тексты также определяли описание исторических событий и личностей в работах А. Н. Толстого, С. М. Эйзенштейна и большого числа других великих имен этого времени в различных областях, от беллетристики и поэзии до театра и кино. Масштаб учебной программы и сопутствующей ей агитационной кампании, проявляющийся в непрерывном участии в ней ведущих чиновников, в размерах тиражей учебников и широте их влияния на массовую культуру, — все указывает на то, что новый национал-большевистский нарратив должен рассматриваться как один из великих проектов сталинской эпохи.

Ирония заключается в том, что, несмотря на свою монолитность, национал-большевизм не вполне преуспел в передаче своей главной идеи всему обществу в целом. Запланированная для продвижения государственной легитимности и массового чувства советского патриотизма пропаганда стимулировала и другие виды чувств и эмоций на массовом уровне. Это утверждение не должно удивить читателей: публика редко усваивает то, что ей говорят, целиком, без некоторой степени упрощения, эссенциализации или искажения. В рассматриваемом нами случае, несмотря на сознательные усилия партийных руководителей уравновесить популистский руссоцентричный этатизм с марксизмом-ленинизмом и пролетарским интернационализмом, население в большинстве своем, как правило, не смогло понять более философичные «социалистические» аспекты проводимого курса в чистом виде. Слишком сложные и абстрактные, чтобы занять воображение широких масс и сыграть созидательную роль в формировании исторического менталитета общества, эти элементы отступили перед более знакомыми аспектами нового партийного нарратива, в особенности, перед русской национальной системой образов, героев, мифов и притч. Другими словами, хотя Сталин и его окружение в период между 1931 по 1956 годами намеревались продвигать лишь патриотическое чувство лояльности партии и государству, их подход к массовой мобилизации нечаянно способствовал ни больше, ни меньше как формированию русского национального самосознания в советском обществе. Поскольку это новое чувство идентичности оказалось долговечным и пережило развал самого СССР в 1991 году, понимание и оценка сложного наследия сталинской эпохи будет необходимым не только тем, кто изучает прошлое, но и тем, кого волнует настоящее и будущее русскоговорящего общества.

В исследованиях, посвященных России в царские времена традиционно уделяется большое внимание идеологии «официальной народности» при Николае I, нашедшей свою каноническую формулировку в триаде «православие, самодержавие, народность», и дебатам славянофилов и западников в середине XIX века. Важно помнить, однако, что подобные ясно выраженные представления о групповой идентичности в то время мало занимали российское общество в целом, если не считать нетитулованное мелкопоместное дворянство и небогатую городскую интеллигенцию. Будучи малообразованной, или вообще не получившей никакого образования, большая часть русскоговорящего населения империи с трудом могла представить себе большее политическое сообщество, чем то, что определялось их местными экономическими, культурными и родственными связями. Процесс, превративший, согласно Ю. Веберу крестьян во французов в XIX веке, едва набирал обороты на русскоговорящих территориях Восточной Европы на рубеже XX века [25].

Тридцать лет спустя ситуация практически не изменилась, несмотря на три революции, две войны и продолжительной период междоусобной борьбы. В этой главе исследуется парадоксальное отсутствие ясного, последовательного чувства массовой идентичности как в последние годы империи, так и в течение первого десятилетия советского строя. Стоит особенно отметить поразительное сходство провальных попыток царского режима мобилизовать население в 1914-1917 годы и неспособности партийной верхушки сделать то же самое через десять лет, когда в 1927 году возникла новая угроза войны. Подобные выводы, возможно, не применимы к более образованным слоям русскоговорящего общества, независимо от строя государственного управления, царского или большевистского. Но оба режима нуждались именно в массовой поддержке, и их усилия объединить массы в течение первых десятилетий XX в. проходят длинный путь к закладыванию основ русского общества по обе стороны революционного рубежа.

В недавно вышедшей книге, посвященной общественному мнению в раннесоветский период, говорится, что русская национальная идентичность еще до середины 1930 годов, как ни удивительно, имела аморфный характер. Отмечая, что «русскость» чаще всего определялась в имплицитной оппозиции к другим группам, например, к евреям и армянам, и обычно не выражалась более непосредственно, автор исследования приходит к выводу, что едва ли можно понять, что означала русскость для простых рабочих и крестьян [26].

Чем объясняется подобное отсутствие ясно выраженного чувства национальной идентичности? В сущности, у русских еще до середины 1930 годов не было чувства общего наследия и осведомленности о славной истории с пантеоном полумифических героев-патриотов[27]. По утверждению Б. Андерсона, именно такие притязания на древнейшее происхождение, поддерживаемые печатными средствами массовой информации и всеобщим образованием, мобилизовали «новые воображаемые сообщества», оформившиеся в Европе в XIX и начале XX вв. Повествование о правящих династиях, эпических сражениях, героических подвигах на поле боя были ключевыми для этих новых национальных историй, так как это была «эпоха, когда еще сама "история" воспринималась многими в терминах "великих событий" и "великих вождей"». Зачастую весьма хитроумные (например, английские историки величали Вильгельма Завоевателя национальным героем, хотя он не знал ни слова по-английски), эти нарративы, их создание и популяризация были ключевым аспектами консолидации национальных сообществ по всей Европе [28]. В России пренебрежение такой популистской политикой со стороны царского режима (в особенности, пренебрежение печатными средствами массовой информации и народным образованием) препятствовало возникновению столь же последовательного и ясного национального самосознания на массовом уровне [29].

Конечно, отсутствие всеобщего народного образования не означало, что крестьянство и зарождающийся рабочий класс не имели никакого представления об истории российского государства. Этнографические материалы, собранные Русским Географическим обществом и другими организациями, существовавшими в XIX в., ясно показывают, что простой народ проявлял удивительную осведомленность об исторических событиях и личностях, особенно о «великих событиях» и «великих вождях», о которых говорится в вышеприведенной цитате из Андерсона. Несмотря на то, что массовое понимание носило упрощенный и несколько однобокий характер, фольклорные традиции демонстрируют существ значительного массового интереса к великим вождям (Иван Грозный, Петр I), царским генералам (Суворов, Кутузов) и крестьянским бунтовщикам (Разин, Пугачев). Более того, число источников столь велико, что можно проследить существенные региональные вариации: так, Ивана Грозного помнили как «народного царя» на территориях между Москвой и Казанью, в то время как в Новгороде он остался в памяти как «бич Божий». Пугачев, о котором сохранились светлые воспоминания в бассейне Волги, был значительно менее известен вне областей, где он возглавил народное восстание в XVIII веке [30]. Вообще говоря, при ancien regime у простых русских людей был довольно обширный — с учетом вариаций — словарь героев, мифов и символов.

Однако именно из-за региональных вариаций такую осведомленность об исторических событиях и личностях не стоит ошибок но принимать за последовательное национальное самосознание на массовом уровне в XIX в. Несомненно, современная русская национальная идентичность подпитывается мифами и легендами, известными в той или иной форме на протяжении нескольких веков. При этом, принимая во внимание широкое разнообразие исторического фольклора от региона к региону, было бы неосторожным полагать, будто подобные представления способствовали формированию единого, широко распространенного национального самосознания уже в XIX в. Противоречивые мнения о героях, системе образов и символах, в конце концов, скорее разобщают, чем объединяют. На этом примере хорошо видно, что они лишали старорежимную Россию чувства общего наследия, столь важного для обретения массовой социальной идентичности.

Напротив, не вызывает сомнений, что в XIX — начале XX вв. среди русских более или менее последовательной была лишь «региональная идентичность». Один исследователь иллюстрирует превосходство местных идентичностей в обозначенное время следующим наблюдением: «… Язык крестьян изобиловал словами, фразами, пословицами, описывающими уникальность их "места", где, как говорилось, "птицы поют по-другому и цветы цветут ярче"» [31]. Хорошим примером является слово «родина», которое знаменитый толковый словарь В. Даля определяет в двух значениях: как синоним политического термина «государство», и в разговорной речи как способ описания родного края, области или города жителя России [32]. Будучи красноречивым указанием на скромные масштабы «воображаемых сообществ» внутри общества, факты подобного рода подтолкнули другого исследователя к выводу, что средний крестьянин на рубеже веков «плохо понимал, что такое «русскость». Он мыслил себя не как «русский», а как «вятский» или «тульский» [33]. Представления крестьян не изменялись, даже когда они уходили из деревень, чтобы пополнить ряды зарождающегося городского рабочего класса [34].

Неудивительно, что недоразвитое и непоследовательное национальное самосознание влекло за собой и отсутствие патриотических чувств у населения. У писателей XIX в., не понаслышке знающих деревенскую жизнь, можно найти подробные свидетельства об отсутствии у крестьян чувства преданности государству и обществу в целом. Например, Л. Н. Толстой писал:

«Я прожил полвека среди русского народа и в большой массе настоящего русского народа в продолжение всего этого времени ни разу не видал и не слышал проявления или выражения этого чувства патриотизма, если не считать тех заученных на солдатской службе или повторяемых из книг патриотических фраз самыми легкомысленными и испорченными людьми народа. Я никогда не слыхал от народа выражений чувств патриотизма, но, напротив, беспрестанно от самых серьезных, почтенных людей народа слышал выражения совершенного равнодушия и даже презрения ко всякого рода проявлениям патриотизма» [35].

Провинциальная Россия не так уж много могла противопоставить такому положению вещей: это было обществе с небольшим числом учреждений, где власть чаще ассоциировалась с конкретными личностями, а не со званиями и должностями, которые они занимали. По ряду различных причин ни школы для народа (даже в той степени, насколько позволяло их положение), ни царский двор не предпринимали никаких согласованных усилий для изменения ситуации [36]. Более того, армия, как отмечает выше Толстой, полагалась на самые простые формы шапкозакидательства для поддержания боевого духа в своих рядах.

Несомненно, были попытки воздействовать на царское правительство, чтобы оно предприняло шаги для улучшения ситуации. Например, по возвращении из ознакомительной поездки по европейским образовательным учреждениям в 1905 году граф Н. С. Мусин-Пушкин убеждал Министерство Народного Просвещения исправить «космополитический» уклон учебных программ российских школ, изменив его на патриотический и «национальный». Он особенно подчеркивал в своем отчете, что российские чиновники, обращаясь на Запад за моделями и примерами образовательных систем, так и не поняли важность общеевропейской тенденции: образование становится все более национально ориентированным. Он выражал недовольство тем, что «мы, переняв из Германии все наши школьные порядки, всю нашу школьную систему, не переняли только одного — самого главного — их школьного духа, того живительного, национального, патриотического направления, которым проникнута вся немецкая школа». Особую важность, по словам Мусина-Пушкина, представляют такие школьные предметы, как история, которая помогла немецким студентам понять «исторические задачи немецкого народа». Германский опыт он противопоставлял российской ситуации, где «наше русское юношество не воспитывается в лучших национальных идеалах, в духе веры, преданности к престолу и отечеству, в уважении родной истории, родной старины и любви к историческому прошлому, выстраданному родным народом и составляющему потому его драгоценную культурную собственность» [37]. Другие вторили Мусину-Пушкину, сравнивая высокий уровень национального сознания и мобилизации в Европе с апатией и инертностью в России. Как писал один из них в 1910 году, «вся общественная жизнь Германии, проникнута национальным духом, которым, как воздухом, дышит гордая нация». «Что же мы видим в Англии? Проникнутые чувством глубокого уважения к своей тысячелетней истории, англичане высоко чтут своих предков, создавших такое мощное и великое государство; почитание старины и английских преданий возведено у них на степень священного культа» [38]. Тремя годами позже Н. Дмитриев писал, что проблема, по существу, заключается во введении в школах более последовательного и недвусмысленного исторического нарратива, ориентированного на подъем национального духа. В японских, французских и немецких учебниках национальное прошлое описано в одобрительных и вдохновляющих выражениях, тогда как в русских часто допускается двоякое толкование событий [39]. Однако подобные предложения одно за другим были отвергнуты чиновниками Министерства просвещения как предвзятые, несвоевременные или неуместные [40]. Причину неудач в продвижении национальной идеи видели также и в том, что далеко не все российские дети имели возможность пойти в школу. При этом большинство из тех, кто мог, бросали учебу, закончив всего пару классов. Таким образом, за эти годы они могли научиться только читать и писать по-русски — научиться «воображать», каково быть членом русского национального сообщества, через непосредственное соприкосновение с его историей, литературой или географией времени не хватало [41].

Но если в конце XIX — начале XX вв. содержание учебных программ и народный патриотизм были не более чем темами для философских рассуждений, то в августе 1914 года они превратились в проблемы значительной важности. Британский военный атташе, полковник Альфред Нокс, писал в своих мемуарах после Первой мировой войны, что у русских солдат отсутствует понимание целей, ради которых они сражаются, равно как и осмысленное чувство патриотизма, которое позволило бы им переносить превратности судьбы и большие поражения [42]. Ю. Н. Данилов, генерал-квартирмейстер Главного управления Генерального Штаба императорской армии, дал схожую оценку: хотя у русского крестьянина и присутствовало желание воевать, личная заинтересованность в происходящем на поле боя возникала у него, если только его родному краю угрожала опасность [43]. Генерал Н. Н. Головин дал, возможно, наиболее точную оценку духу, царившему в войсках во время войны:

«У наших западных друзей благодаря большей социальной зрелости народных масс, самый патриотизм был несравненно более осознан в массах. В этом отношении прав Ю. Н. Данилов сравнивая настроения нашего народа с настроением ребенка.

Политическое мировоззрение русской многомиллионной солдатской массы в первые годы войны всецело покрывалось формулой "за Веру, Царя и Отечество". … Русский патриотизм был … примитивен, он был — если можно так выразиться — лишь сырой материал, из которого в условиях культурной жизни и вырастают те более сложные виды "патриотизмов", которые можно было наблюдать во Франции, в Великобритании и в Америке» [44].

Нокс, Данилов и Головин заключали, что с точки зрения состояния боевого духа и национальной идентичности, русская армия была необычайно плохо подготовлена к изматывающей войне 1914 года. Два года спустя, в 1916 году, статья в журнале «Русская мысль» предупреждала: положение дел не изменилось. За год до революции русские по-прежнему страдали от «отсутствия в [русской жизни] сознательного начала национальности», что, по мысли автора, являлось следствием недобросовестной работы образовательных учреждений. Как утверждает автор, несколько преувеличивая, школа никогда «не старалась пробудить в своих воспитанниках любви к родине, любви к народу и не давала знание о России и русском народе» [45]. Тем не менее, нужно признать, что после начала войны царское правительство все-таки предприняло попытку выработать более точное и последовательное понятие о том, что значит быть русским. Однако ощутимого результата не последовало — слишком мало усилий было приложено, слишком поздно начата работа. Как следствие, карикатуры на немцев сделали больше для объединения империи, чем распространяемые в срочном порядке топорные нативистские, патриотические лозунги [46].

Принимая во внимание недоразвитость русского национального самосознания, один из историков недавно заметил, что неправильно называть события 1917 года русской революцией [47]. В самом деле, оглядываясь назад, становится ясно, что революционная политика этнического самоопределения получила гораздо больший отклик у нерусских народностей, населяющих бывшую империю, нежели у самих русских [48]. Свидетели событий в крупных российских городах даже опасались, что революционные толпы своими действиями разрушают собственные притязания на государственность. Ю. В. Готье, например, через неделю после революции сокрушался на страницах своего дневника: «Россию предают и продают, а русский народ громит, бесчинствует и буйствует, и абсолютно равнодушен к своей международной судьбе. Небывалый в мировой истории случай, когда большой по числу народ, считавшийся народом великим, мировым, несмотря на все возможные оговорки, — своими руками вырыл себе могилу в восемь месяцев. Выходит, что самое понятие о русской державе, о русском народе было мифом, блефом, что все это только казалось и никогда не было реальностью» [49].

За три последующих революционных года, с 1918-го по 1921-й, положение дел мало изменилось. Известно, что этнографы, которым была поручена подготовка к первой советской переписи населения в середине 1920 годов, напрасно искали доказательства существования ярко выраженного чувства русской национальной общности. Вместо этого они обнаружили, что крестьяне не видят разницы между белорусами, великороссами и украинцами, либо без разбора считая друг друга «русскими», либо определяя самосознание по более явным региональным особенностям. Специалисты, изучавшие местное население всего лишь в нескольких сотнях миль от Москвы, например, встретили «владимирских» и «костромских», которые, кажется, совершенно не подозревали о возможности претендовать на более широко сконструированную национальную идентичность. Еще более поучительны сообщения этнографов, проводивших полевых исследования, например, В. Чернышева. Он сетовал, что у крестьян совершенно отсутствует чувство национального сознания или принадлежности к более крупному политическому сообществу [50].

Из-за отсутствия последовательного массового национального самосознания у русских не осталось практически ничего общего кроме тенденции идентифицировать себя через оппозицию к нерусским народам. Действительно, насколько можно судить о проявлениях этнического самосознания у простых русских людей по архивным записям 1920-х — начала 1930 годов, эти чувства были смутными и направленными скорее на отрицательную характеризацию других этнических групп, чем на положительные определения того, что значит быть русским [51]. Объединенные в большей степени шовинизмом, нежели ясно выряженным национальным самосознанием, русские, когда они все-таки приписывали себе какие-то отличительные признаки, представляли собой этническое сообщество, которое определяло абстрактное почти сентиментальное — любование национальными страданиями и способностью переносить тяготы жизни.

Чувство национальной идеи личности было слабым и непоследовательным при старом порядке поэтому тот факт, что оно не получило развития в первые два десятилетия после революции, не должен удивлять. Формирование национального самосознания — это не спонтанный или неизбежный процесс; более того, приверженность советского режима на первых порах пролетарскому интернационализму в действительности препятствовала вызреванию массового чувства русской национальной идентичности в течение первых пятнадцати лет советского эксперимента. Начнем с того, что положительные оценки русскости в то время официально осуждались как царский «великодержавный шовинизм» [52]. Однако, возможно, большее значение имело продвижение партийным руководством классового чувства массовой идентичности, выраженного в марксистко-ленинских терминах исторического материализма, социальных сил и разных ступеней международного экономического развития. Неявно ссылаясь на строчку из «Манифеста коммунистической партии» Маркса и Энгельса «рабочие не имеют отечества», идеологические трактаты того времени подчеркивали превосходство классового сознания над национальным. Даже после выдвижения лозунга «построение социализма в одной стране» в середине 1920 годов советская пропаганда продолжала рассматривать класс как более фундаментальную и решающую социальную категорию по сравнению с другими парадигмами, определяемыми по этническим и национальным показателям. П. Стучке одному из создателей и теоретиков советского законодательства, занимавшему видное положение в 1920 годы, во многом удалось передать пренебрежение первых большевиков к националистической альтернативе: «В наше время П [атриотизм] играет роль наиболее реакционной идеологии, которая призвана обосновывать империалистическое хищничество и заглушать классовое сознание пролетариата, ставя непереходимые границы его освободительной борьбе». Подводя итог господствующим в прессе взглядам, Стучка объяснял, что, хотя рабочим было разумно демонстрировать лояльность организованным в их интересах обществам, подобное чувство не имело почти ничего общего с национальным или этническим единством. Советское самосознание формировала скорее интернационалистическая, пролетарская солидарность, а не национальные границы или кровь [53].

Придерживаясь принципов классового анализа, партийная верхушка даже не пыталась сплотить под знаменем социалистического строительства все сегменты общества. Заметно отклоняясь от традиционного понятия «родины», — общего для всех, — лозунги 1920 годов подчеркивали интернационалистическую парадигму пролетарского братства настолько последовательно, что лишенцы (священники и бывшая аристократия, буржуазия и царская жандармерия) считались неспособными к лояльности государству рабочих [54]. Аналогично тех, кто воспринимался как угроза советской власти, называли «классовыми врагами», а не «врагами народа».

Андерсон отмечает, что групповые идентичности обычно получают развитие благодаря знакомству с нарративом, подчеркивающим общность рода или происхождения на массовом уровне. В случае Советского Союза такая книга существовала, по крайней мере, с формальной точки зрения. Ее автор — М. Н. Покровский, основоположник марксистской историографии в СССР. Однако его «Русская история в самом сжатом очерке», чье содержание полностью соответствует другим идеологическим трудам того времени, плохо вписывается в андерсоновское понимание национального нарратива. Вместо того чтобы сосредоточиться на нации, книга выводит на первый план класс как решающий фактор в истории человеческих и материальных отношений и сосредоточивает внимание на широких схемах, подробно описывающих этапы экономического развития (феодализм, торговый капитализм, империализм) и классовые конфликты (крепостничество, рабочие волнения). Более традиционные нарративные формы, упорядоченные согласно периодам правления великих суверенов (Ярослав Мудрый, Иван Великий), подвигам известных героев (Невский, Суворов, Кутузов), крупным сражениям (Ледовое побоище, Полтавская битва, Севастополь) или даже массовым восстаниям и их предводителям (Лжедимитрий, Разин, Пугачев, Шамиль), оказались проигнорированными [55].

Такой подход к истории объясняется главным образом тем, что Покровский и его коллеги, будучи убежденными историческими материалистами и интернационалистами, с большим подозрением относились к славным страницам истории, используемым при написании национального нарратива. Обрисовывая longue duree русской истории в исключительно мрачных тонах, «Русская история в самом сжатом очерке» повествовала о шовинистической, колонизирующей нации, исполняющее волю деспотичного царского режима [56]. Неоднократно повторяя характеристики имперской России, принадлежавшие Ленину и Энгельсу — «тюрьма народов» и «жандарм Европы», — Покроиский прямо заявлял, что «В прошлом мы, русские — я великоросс самый чистокровный, какой только может быть, — в прошлом мы русские были величайшие из грабителей, каких можно себе представить». Обозревая положение дел в 1930-м, Покровский с удовлетворением пишет, что теперь «мы поняли, — чуть-чуть поздно — что термин "русская история" есть контрреволюционный термин, одного издания с трехцветным флагом и "единой и неделимой"» [57]. Подобная неприязнь к национальному прошлому, возможно, объясняет, почему в головокружительном, утопическом водовороте агитации, которым отмечен раннесоветский период, гражданской истории в государственных школах практически не уделялось систематического внимания. Что касается партийных руководителей, для них отрицание уроков дореволюционного времени вытекало непосредственно из отрицания самого старого режима, и они отказались от исторического нарратива с его потенциалом объединять людей вокруг мифа об общих корнях без долгих рассуждений.

Вместо этого были одобрены предложения заменить преподавание «голых, исторических фактов» междисциплинарным предметом обществоведение, изучение которого, как предполагалось, привьет ученикам марксистское мировоззрение посредством внедрения таких базовых понятий, как «труд», «хозяйство», «классовая борьба». Без главного подспорья на занятиях — стандартных учебников – также решено было обойтись, поскольку они устаревали, не успев выйти из печати. Чиновники рекомендовали использовать журналы и газеты с важными речами и докладами, интервью с рабочими и крестьянами, а также статьями о празднованиях революционных праздников в дополнение к революционным песням и плакатам. Считалось, что подобный материал, особенно вкупе с экскурсиями по музеям, к новым памятникам и на взводы, подходит советским ученикам больше, чем сухое историческое повествование [58]. Покровский, один из наиболее известных сторонников такого подхода, считал крайне необходимым очертить рамки, задаваемые общественными науками, иначе неопытные учителя могут поддаться искушению и вернуться к принятому в дореволюционных школах бессмысленному изучению хронологических таблиц, периодов правления царей, государственных указов, упуская, таким образом намного более существенные темы: общественные движения, этапы экономического развития, нарастание классового антагонизма [59]. Что характерно, Покровский не поддерживал даже использование своего собственного учебника, который, в любом случае, был бы слишком сложен для учеников государственных школ. Если практическое использование связанных с этим подходом еще более радикальных методов — «комплексного», «лабораторного» и «проектного» — запаздывало относительно времени их создания, то само обществоведение получило широкое распространение в общеобразовательных школах [60], а также в охватившей всю страну сети школ грамотности (ликбезах) и кружках партучебы. Образование для детей и взрослых дополняли создаваемые при поддержке государства кино, театральные постановки и публикации [61].

Как писал в середине 1980 годов один из ведущих западных специалистов по русской революции П. Кенез, такое скрещивание образовательных и агитационных практик приносило хорошие плоды. Несмотря на отсутствие унифицированного исторического нарратива, как школьники, так и взрослые, по-видимому усваивали главные аспекты официальной линии и материалистического мировоззрения [62]. К сожалению, из-за ограниченного доступа к отчетам ОГПУ, определявшим влияние такой пропаганды, Кенез возможно, переоценивал массовую притягательность и эффективность раннесоветской массовой культуры. Как показывают последние исследования, пропагандистские лозунги с акцентом на классовом сознании, союзе рабочих и крестьян, народной поддержке советской власти недостаточно последовательно отображались в каждодневных разговорах. Напротив, общество было разобщено, проникнуто недовольством, не имея общего чувства идентичности, выраженного в терминах класса, этничности или преданности государству [63]. Разочарование ясно читается, например, в опровергающем пропагандистские лозунги о солидарности рабочего класса и крестьянства постановлении сельского совета в Самарской губернии, вышедшем в 1925 году: «Считать работу РКП в этой области неудовлетворительной, так как нет равенства между рабочими и крестьянами, труд крестьянина не ценится, мало обращается внимание на образование крестьян. В урожайные годы РКП не заботится о поднятии крестьянского хозяйства — крестьянам не выдается семссуда и продовольствие, крестьянские хозяйства облагаются налогами в большем размере, чем следует» [64]. Подобные настроения не только порождали слухи, но способствовали распространению листовок манифестов, свидетельствующих об отсутствии преданности делу Советов со стороны крестьянства. Вот, что написано, в одном из таких манифестов, конфискованных ОГПУ в начале 1925 года:

«Семь лет большевики отбирают у вас скот, хлеб, разоряют ваше хозяйство, нажитое потом кровью. Русский народ, опутанный хитрыми словами большевистских вождей, не мог разобраться, где истина. Но прошла эта пора, и народ понял, что большевики — угнетатели крестьянского народа. Но они и теперь продолжают через свои газеты и коммунистические ячейки опутывать русский народ.

Граждане, теперь каждый из вас знает, что большевики являются захватчиками власти. После свержения большевиков сейчас же начнутся выборы в учредительное собрание. Земля будет отобрана у совхозов и коммун и передана крестьянам. Крестьянские леса опять будут возвращены крестьянам.

Крестьяне [!] Довольно страдать от ига большевиков. Довольно вам гнуть шей перед каждым негодяем.

Граждане, готовьтесь вступить в открытый бой с большевистской коммунистической сволочью.

Проснись, русский народ» [65].

Злость кипела и выливалась наружу и в городе, и в деревне. По обзорам ОГПУ из разных частей страны в середине 1920 годов понятно, что в рабочих районах и в сельской местности в огромном количестве распространялись листовки, а также антисоветская агитация и слухи о приближающейся войне [66]. Даже непосредственная опора партии, рабочие, например, из городов, прилегающих к Ярославлю выражали недовольство: «Сейчас у нас неважное творится, в партии не коммунисты, а карьеристы, и записались они, чтобы получать большое жалование и лучше жить». Еще резче звучит другое высказывание, подслушанное на собрании рабочих:

«Все верхи, как Ленин, Троцкий и другие, жили и живут царьками, как и раньше; рабочих, как и при царском режиме, товарищи эксплуатируют вовсе, и жить рабочему в настоящее время труднее. Если на заработок рабочего при царизме можно было купить четыре пары сапог, то в настоящее время только одну пару, а ответственные советские работники заняли мягкие кресла, получают больше ставки и ничего не делают».

Прямым следствием подобных настроений были следующие заявления: «Вот будет переворот, придет к власти другая партия, настаящая рабочая, при которой жить будет легче и свободней» [67].

В 1926 году ОГПУ докладывало, что в Москве, например, волнения и вспышки недовольства («партия стала против рабочих») среди рабочих возникают все чаще. На собрании на Московской чаеразвесочной фабрике один из рабочих выкрикнул: «Партия душит рабочий класс, требования рабочих не удовлетворяется, ячейка всегда на стороне администрации» [68]. Немногим лучше обстояло дело в Ленинграде, где на бумажной фабрике им. Г. Е. Зиновьева рабочие возмущались: «Везде и всюду пишут о широкой демократии на выборах, а между тем, коллектив ВКП диктаторски назначает своих кандидатов, не угодных рабочим» [69]. Точно также нерадужные обзоры ОГПУ в 1926 году свидетельствовали о широко распространенном у рабочих мнении о том, что условия стали хуже, чем «при царе» [70]. Среди слухов, ходивших среди костромских рабочих в 1927 году, был и такой подстрекательский: «Нас скоро превратят в колониальных рабов Китая и Индии» [71].

Возможно, партийные руководители не придавали большого значения этим обзорам, считая, что они не показывают состояния общества в целом. Тем не менее, неудавшаяся попытка мобилизовать массы всего лишь несколько месяцев спустя, в 1927 году, когда стране грозила война, вероятно, заставила их коренным образом пересмотреть отношение к массовой агитационной работе. Конфликт с Великобританией (который, несмотря на разрыв дипломатических отношений весной 1927 года, был не более чем словесной войной) вкупе с провалом в Китае и убийством советского полреда в Польше вызвал волну тревожных обсуждений в советской прессе, предупреждавших о неминуемом нападении капиталистических держав. И хотя существуют веские основания полагать, что советское руководство с самого начала знало о незначительности угрозы войны, это не помешало ему ухватиться за возможность развернуть большую кампанию, призванную мобилизовать массовую поддержку режиму [72].

То, что слухи о предстоящей войне взвинчивали спрос на хлеб и товары народного потребления в 1927 году, давно не является ни для кого секретом. Однако обзоры ОГПУ явно показывают, что массовая реакция на осложнение международного положения СССР оказалась значительно более острой, чем считалось ранее [73]. Военная угроза не способствовала росту массовой поддержки государства, напротив, она стала причиной зарождения пораженческих слухов, разнесшихся по всей стране. Осуществляемые на протяжении десяти лет пропаганда и агитация, основанные на понятиях классового сознания, солидарности рабочего класса и преданности партии как авангарду пролетариата, не смогли повлиять на широкие слои советского общества. Примеры некоторых вспышек народного гнева, зарегистрированные ОГПУ на местном уровне, поучительны и говорят сами за себя:

«Нам незачем кричать: Ведите нас против буржуазии, мы все, крестьяне, костьми ляжем на защиту Соввласти! Этого вам, коммунистам, не дождаться, так как крестьянам не за что защищать власть, она нам ничего не дала, а все права и привилегии дала вам, коммунистам, так идите и защищайте сами!» [Калужская губерния].

«Англия собирается выступить войной против СССР, но русскому человеку войны надоели, и никто не пойдет воевать. Советская власть для нас как сон и как временное явление: рано или поздно ее не будет, а должно быть Учредительное собрание» [Криворожский округ].

«Англия предъявила коммунистам — сдаться без бою, и в России поставят президента, которого пожелают Англия или крестьяне России. Если же коммунисты не сдадутся, Англия пойдет войной. С нас крови хватит, и хорошо бы, если коммунисты сдались без бою» [Амурский округ].

«Скоро будет война, дадут нам, крестьянам, оружие, а мы обратим против Соввласти и коммунистов, нам власть рабочих не нужна, мы ее должны сбросить, а коммунистов удушить» [Московская губерния] [74].

Возникает впечатление, что ни партия, ни ее материалистическая пропаганда не внушали массам преданности. Хотя, по некоторым оценкам, классово-ориентированная пропаганда в качестве способа эксплуатации социального напряжения внутри страны как до, так и после 1927/ года работала довольно эффективно [75], все же она не смогла подготовить СССР к ситуациям, требовавшим массовой мобилизации против общего внешнего врага. Спустя несколько месяцев после начала кампании по поводу военной угрозы из Москвы поступили распоряжения прекратить ее, поскольку она приносила больше вреда, чем пользы [76]. Если во времена НЭПа 1914 год с его разрушенным народным хозяйством часто служил отправной точкой для измерения социально-экономического подъема СССР в 1920 годы, то сравнивать неудачные попытки партии мобилизовать массы в 1927 году с аналогичным опытом царской России во время Первой мировой войны никто не решался. От риска катастрофы, приведшей к краху старого режима десятью годами ранее, СССР спасло исключительно то, что слухи о войне в 1927 году оказались безосновательными.

В попытке объяснить отсутствие понятного чувства общей социальной идентичности среди русских в конце XIX — начале XX веков необходимо особо подчеркнуть нежелание царского режима воспользоваться популистской идеологией, вращающейся вокруг идеи нации. Также важным было отсутствие со стороны Санкт-Петербурга внимания к основным учреждениям, которые могли бы популяризовать четко сформулированное, понятное чувство патриотической идентичности, особенно в государственных школах. В конце концов, проблема была не в том, что в обществе отсутствовал интерес к истории Российского государства, а в том, что фольклорные традиции крестьянства были несогласованными, непоследовательными, и даже противоречивыми из-за региональных вариаций. Хотя после начала Первой мировой войны руководители царского режима осознали свою ошибку, им уже не хватило времени и инфраструктуры, чтобы начать что-нибудь кроме самой нативистской из кампаний по мобилизации, результаты которой, вполне возможно, подстегнули крах режима [77].

После революции молодой советский интернационалистический режим отверг саму идею «русскости» в качестве мобилизационной идеи. Однако партийное руководство, в сравнении со столпами старого режима, с самого начала показало себя более склонным к проведению социальной мобилизации через массовую культуру, публичные представления, всеобщее образование и прессу. Несмотря на это, посыл, продвигаемый советскими пропагандистами, не нашел массового резонанса. Один историк отмечает, что даже там, где специально изучались социальные науки, судя по результатам экзаменов, ученики почти ничего не знали об истории классовой борьбы, марксизме или советском периоде. Один из отвечающих думал, что Комсомол — это международная организация бомжей; другой, вероятно, очарованный мечтами о мировой революции, утверждал, что Персия и Китай готовились присоединиться к СССР. Многие учащиеся делали орфографические ошибки в обычных словах, неправильно употребляли иностранные термины, а их письменные и устные ответы были сбивчивы и многословны. Даже в МГУ и в Педагогическом институте им. Герцена в Ленинграде многие абитуриенты продемонстрировали весьма ограниченные знания о современной ситуации и исторических событиях, значимых для официальной идеологии. На вопросы экзаменаторов они отвечали, что Бакунин был французским революционером, возглавившим чартистское движение, а империализм – лучший путь к социализму [78].

Если положение дел в школах и университетах обстояло не лучшим образом, то большая часть общества еще меньше понимала, что означает быть членом первого социалистического общества. В самом деле, такие лозунги на митингах, как «Советы без коммунистов», показывают, сколь мало простой народ понимал общество по прошествии десятилетия после революции [79]. Возможно, эта неспособность солидаризироваться с партийной программой и большевистскими идеалами коренилась в непоколебимой приверженности большевиков к выхолощенному, «материалистическому» взгляду на исторический процесс, в котором герои и их доблесть заменялись анонимными социальными силами, этапами экономического развития и классовым антагонизмом. По-видимому, те немногие герои, что все же возникали в большевистской пропаганде, были либо незнакомы аудитории (А. И. Ульянов М. В. Фрунзе, Г. И. Котовский), либо были иностранцами (Маркс Энгельс, Марат, Робеспьер), либо были одновременно и незнакомы, и имели иностранное происхождение (Р. Люксембург, К. Либкнехт и др.). Видимо, инфраструктура партийной пропаганды была слабо развита, ею занимались некомпетентные сотрудники, она постоянно недополучала средства, необходимые для работы [80]. Но какими бы ни были основополагающие причины, советское общество демонстрировало явное отсутствие интереса к пропаганде и не обратило внимания на призывы к мобилизации в 1927 году. Жалобы большевиков в течение этого года на неподготовленность общества к войне слово в слово повторяли отчеты царских чиновников об отсутствии сознательности, верности, солидарности среди русских в последние годы старого режима.

Доказать, что в конце 1927 года партийные руководители пережили момент прозрения, незамедлительно подтолкнувший их к поиску идеологических альтернатив, способных вызвать больший общественный отклик, было бы довольно трудно. Напротив, представляется, что этот процесс протекал постепенно, и прошло несколько лет, пока данный вопрос занял прочное место в повестке дня партийной верхушки, став в конце концов чем-то вроде навязчивой идеи для Сталина и его приближенных. Если история и повторилась в 1927 году, когда СССР столкнулся с теми же мобилизационными проблемами, что подкосили ancien regime в 1917-м, то партийное руководство не желало бы, чтобы подобное упущение омрачило двадцатую годовщину революции в 1937-м. Значительные достижения этого года стали вознаграждением за предшествующее десятилетие с его неудачными начинаниями, провалами и потрясениями. Трудности первой половины 1930 годов подробно рассматриваются в следующей главе — именно они представляют собой критический контекст для понимания последующих триумфов конца десятилетия.

Примечания:

1

Nicholas Timasheff. The Great Retreat: The Growth and Decline of Communism in Russia . New York , 1947. Chap. 7; Frederick C. Barghoorn. Soviet Russian Nationalism. New York , 1956. P. 28-34, 148-152, 233-237, 260; Barghoorn. Four Faces of Soviet Russian EthnocentrisnV/Ethnic Russia in the USSR : The Dilemma of Dominance/Ed. Edward Allworth. New York , 1980. P. 57; Barghoorn. Russian Nationalism and Soviet Politics: Official and Unofficial Perspectives//The Last Empire: Nationality and the Soviet Future/Ed. Robert Conquest. Stanford, 1986. P. 35; Ivan Dzyuba. Internationalism or Russification: — A Study of the Soviet Nationalities Problem. Ed. M. Davies. London , 1968. P. 65; Hans Kohn. Soviet Communism and Nationalism: Three Stages of a Historical Development//Soviet Nationality Problems/Ed. Edward Allworth. New York, 1971. P. 57; E. Анисимов. Стереотипы имперского мышления//Историки отвечают на вопросы. М., 1990. № 1. С. 76-82; Zvi Gitelman. Development and Ethnicity in the Soviet Union //The Post Soviet Nationalities: Perspectives on the Demise of the USSR/Ed. Alexander J. Motyl. New York, 1992. P. 223; Г. Костырченко. В плену у красного фараона: Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М., 1994. С. 7; Stephen Blank. The Sorcerer as Apprentice: Stalin as Commissar of Nationalities, 1917-1924. London , 1994. P. 211-225.

2

Klaus Mehnert Weltrevolution durch Weltgeschichte: Die Geschichtslehre des Stalinismus. Kitzingen-Main, 1950. S. 11, 72-73.

3

Roman Szporluk. History and Russian Ethnocentrisn //Ethnic Russia in the USSR : The Dilemma of Dominance/Ed. Edward Allworth. New York , 1980. P. 44-45; Szporluk. Communism and Nationalism: Karl Marx versus Friedrich List New York , 1988. P. 219-220; Dmitry V. Pospelovsky. Ethnocentrism, Ethnic Tensions, and Marxism/Leninism//Etlmic Russia in the USSR : The Dilemma of Dominance/Ed. Edward Allworth. New York , 1980. P. 127; YuriY. Glazov. Stalin's Legacy: Populism in Literature//The Search for Self-Definition in Russian Literature/Ed. Ewa Thompson. Houston , 1991. P. 93-99; Robert J. Kaiser. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR . Princeton , 1994. P. 144; E. A. Rees. Stalin and Russian NationalisnV/Russian Nationalism Past and Present/Ed. G. Hosking and R. Service. New York , 1998. P. 77, 97,101-103.

4

Mehnert. Weltrevolution durch Weltgeschichte. P. 12-14; П. К. Урбан. Смена тенденции в советской историографии. Munich, 1959. С. 9-11; John В. Dunlop. The Faces of Contemporary Russian Nationalism. Princeton , 1983. P. 10-12; С. В. Константинов. Дореволюционная история России в идеологии ВКП (б) 30-х гг. //Историческая наука России в XX в. М., 1997. С. 226-227; Ronald GrigorSuny. Stalin and His Stalinism: Power and Authority in the Soviet Union //Sfalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison/Ed. Ian

Kershaw and Moshe Lewin. Cambridge , Eng. , 1997. P. 39; Sum/. The Soviet Experiment: Russia , the USSR , and the Successor States . Oxford , 1998, p 252-253; Jeffrey Broofcs."Thank You, Comrade Stalin": Soviet Public Culture from Revolution to Cold War. Princeton , 1999. P. 76; Dominic lieven. Empire The Russian Empire and Its Rivals. London , 2000. P. 305.

5

С. E. Black. History and Politics in the Soviet Union //Rewriting Russian History: Soviet Interpretations of Russia 's Past. New York , 1956. P. 24-25; К. К Shteppa. Soviet Historians and the Soviet State . New Brunswick , NJ , 1962. P. 124, 134-135; Marc Slonim. Soviet Russian Literature: Writers and Problems, 1917-1977//2d ed. New York, 1977. P. 268; M. Агурский. Идеология национал-большевизма. Paris, 1980. С. 140-142; Agursky. The Prospects for National Bolshevism//The Last Empire: Nationality and the Soviet Future/Ed. Robert Conquest. Stanford, 1986. P. 90; Moshe Lewin. The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Inter-War Russia . London , 1985. P. 272-279; M. Heller and A. Nekrich. Utopia in Power: The History of the Soviet Union from 1917 to the Present, trans. Phyllis Carlos. New York , 1986. P, 269; Hugh Seton Watson. Russian Nationalism in Historical Perspective//The Last Empire: Nationality and the Soviet Future/Ed. Robert Conquest Stanford, 1986. P. 25-28; Alain Besancon. Nationalism and Bolshevism in tie USSR //Ihe Last Empire: Nationality and the Soviet Future/Ed. Robert Conquest Stanford, 1986. P. 4; Gerhard Simon. Nationalismus und Nationalitatenpolitik in der Sowjetunion: Von der totalitaren Diktatur zur nachstalinschen Gesellschaft Baden-Baden, 1986. S. 172-173, Robert C. Tucker. Stalin in Power: The Revolution from Above, 1928-1941. New York, 1990. P. 50-58,319-328, 479-486; В. Б. Кобрин. Под прессом идеологии//Вестник АН СССР. 1990. № 12. С. 36-37; Stephen Velychenko. Shaping Identity in Eastern Europe and Russia : Soviet-Russian and Polish Accounts of Ukrainian History. New York , 1993. P. 22; Kaiser. The Geography of Nationalism. P. 145; Костырчш. В плену красного фараона. С. 7-8; Suny. Stalin and His Stalinism. P. 39; Maureen Perrie. Nationalism and History: The Cult of Ivan the Terrible in Stalin's Russia //Russian Nationalism Past and Present/Ed. G. Hosking and R. Service. New York, 1998. P. 107-128; Тимо Вихавайнен. Национальная политика ВКП (б)/КПСС в 1920-е-1950-е годы и судьбы карельской и финской национальностей // В семье единой: Национальная политика партии большевиков и ее осуществление на Северо-Западе России в 1920-1950-е годы. Петрозаводск, 1998. С. 15-41.

6

Roman Szporluk. Nationalities and the Russian Problem in the USSR : An Historical Outline//Journal of International Affairs. 1973. Vol. 27. №1. P. 30-31; Dunlop. The Faces of Contemporary Russian Nationalism. P. 10-12; George O. Liber. Soviet Nationality Policy, Urban Growth, and Identity Change in the Ukrainian SSR, 1923-1934. Cambridge , Eng. , 1992. P, 51-52, 158-159, 178-179; Yuri Slezkine. The USSR as a Communal Apartment, or, How a Socialist'State Promoted Ethnic Particularisn //Slavic Review. 1994. Vol.53, № 2. P. 415-452; Mark von Hagen. Stalinism and the Politics of Post-Soviet History//Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison/Ed. Ian Kershaw and Moshe Lewin. Cambridge , Eng. , 1997. P. 305; Suny. Soviet Experiment. P. 289-290; Г. Бордюгов, В. Бахарев. Национальная историческая мысль в условиях советского времени//Национальные истории в советском и после-советском государствах. М, 1999. С. 21-73, особенно с 39; Andreas Kappeler. The Russian Empire: A Multiethnic History, trans. Alfred Clayton. London , 2001. P. 378-382; Lieven. Empire. P. 292, 305-307; Geoffrey Hosking. Russia and the Russians. Cambridge , Mass. , 2001. P. 432-433.

7

Slezkine. The USSR as a Communal Apartment. P. 415-452; Ttmo ifthavainen. Nationalism and Internationalism: How Did the Bolsheviks Cope with National Sentiments//The Fall of an Empire, the Birth of a Nation; National Identities in Russia/Ed. Chris Chulos and Timo Piirainen. Aldershot , Eng. , 2000. P. 75-97; Terry Martin. Modernization or Neo-Traditionalism? Ascribed Nationality and Soviet Primordialism//Stalinism: New Directions/Ed. Sheila Fitzpatrick. New York , 2000. P. 348-367; Martin, The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism In the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca , 2001. См. особенно chap. 11.

8

Harold Swayze. Political Control of Uterature in the USSR , 1946-1959. Cambridge , Mass. , 1962. P. 28; Lowell TilletL The Great Friendship: Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities. Chapel Hill , 1969. P. 49-61; Christel Lane . The Rites of Rulers: Ritual in Industrial Society — the Soviet Case. Cambridge , Eng. , 1981. P. 181; Alexander Werth. Russia at War, 1941-1945. New York , 1984. P. 120, 249-250; Vera S. Dunham. In Stalin's Time: Middleclass Values in Soviet Fiction. Durham , 1990. P. 12, 17, 41, 66; Stephen K. Carter. Russian Nationalism: Yesterday, Today, Tomorrow. New York , 1990. P. 51; John Barber and Mark Harrison. The Soviet Home Front, 1941-1945: A Social and Economic History of the USSR in World War II. London, 1991. P. 69; Г. Д. Бурдей. Историк и война, 1941-1945. Саратов, 1991. С. 47-48, 147, 209; Nina Tumarkin. The living and the Dead: The Rise and Fall of the Cult of World War II in Russia . New York, 1994. P. 63; Г. А. Бордюгов. Большевики и национальная хоругвь//Родина. 1995. № 5. С. 74; Victoria Е. BonnelL Iconography of Power Soviet Political Posters under Lenin and Stalin. Berkeley, 1997. P. 255-257; E. Ю. Зубкова. Мир мнений советского человека, 1945-1948: По материалам ЦКВКП (б)//Отечественная история. 1998. № 3. С. 34; Kees Boterbloem. Life and Death under Stalin: Kalinin Province, 1945-1953. Montreal, 1999. P. 257.

9

Согласно С. Коткину, развитие русских национальных чувств является частью более серьезного сдвига «от дела строительства социализма к защите социализма». См.: Stephen Kodan. Magnetic Mountain: Stalinism as a Civilization. Berkeley , 1995. P. 357, 229-230. M. Малия и А Валицкий также считают эти перемены не более чем компонентами идеологической динамики, связанной с советским социализмом и тоталитаризмом соответственно. См.: Martin Мака. The Soviet Tragedy: A History of Socialism in Russia , 1917-1991. New York , 1995. Chap. 7. См. особенно P. 235-236; Andrzej Walicki. Marxism and the Leap to the Kingdom of Freedom : The Rise and Fall of the Communist Utopia. Stanford, 1995. Chap. 5. См. особенно P. 444-447. С. Диксон категорически отрицает существование кампании по руссоцентричной мобилизации в своей статье: Simon Dixon. The Past in the

Present: Contemporary Russian Nationalism in Historical Perspective/Russian Nationalism Past and Present/Ed. G. Hosking and R. Service. New York . 1998 P. 158.

10

О таких одновременных нарративах см.: Simon. Nationalism's und Nationalitatenpolitik; Martin. The Affirmative Action Empire. Chap. П. См. особенно S. 451-457.

11

Так, например, до наших дней сохранилась лишь часть документов, разработанных различными ответственными за пропаганду управлениями ЦК (Культпроп, Агитпроп) и их главными деятелями (А. И. Стецкин, Б. М. Волин) в 1930 годы. Подробнее см. путеводитель РГАСПИ копией 125 фонда 17.

12

Под «государственным строительством» государственники-адепты этатистской идеологии — понимали не только территориальное расширение, но и внутреннее упорядочивание, т.е. процессы, обслуживаемые государственническими формами патриотизма.

13

Benedict Anderson. Imagined Communities: Reflections on the Origin and Spread of Nationalism, rev. ed. New York , 1991; Ernest Geltoer. Nations and Nationalism. Ithaca , 1983; Eric Hobsbawm. Nations and Nationalism since 1780: Programme, Myth, Reality. New York , 1990; Miroslav Hroeh. Social Preconditions of the National Revival in Europe . Cambridge , Eng. , 1985.

14

Anderson . Imagined Communities. P. 20-24, 46-49, 55-62, 97; Git Stokes. Cognition and the Function of Nationalism//Journal of Interdisciplinary History. 1974. Vol. 4. № 4. P. 536-542; Geltoer. Nations and Nationalism P. 19-38, 48-49; Rogers Brubaker. Nationalism Reframed: Nationhood and the National Question in the New Europe . Cambridge , Eng. , 1996. P. 46-47,56, 115-116, и др.; John Breuilly. Nationalism and the State, 2d ed. Chicago , 1993; Paid Brass. Ethnicity and Nationalism. London , 1991. Chap. 2.

15

См.: Michel de Certeau. The Practice of Everyday Life, trans. Steven F. Randall. Berkeley , 1984. P. xii– xiii и chap. 3; Stefan Tanak History — Consuming Pasts//Journal of Narrative and Life History. 1994. Vol 4. № 4. P. 257-275.

16

Liah Greenfeld. Nationalism: Five Roads to Modernity. Cambridge , Mass. , 1992. P. 7.

17

Anderson. Imagined Communities. P. 7. Конечно, это не означает, что самосознание отдельного индивидуума определяется одним единственным фактором; национальностью, классом или чем-либо еще. Современные исследователи рассматривают самосознание или идентичность («я») как изменчивую и разбитую на составляющие совокупность непостоянных факторов. В настоящей книге рассматривается лишь один из аспектов «я» — национальное самосознание — в сталинском обществе среди русскоязычных в период 1931-1956 годов.

18

Ronald Grigor Suny. History//Encyclopedia of Nationalism/Ed. Alexander J. Motyl. Burlington , Mass. , 2001. Vol. 1. P. 335-358.

19

Ernest Renan. Qu'est-ce qu'une nation? Paris , 1882. P. 7-8.

20

См. например: Anthony D. Smith. The Ethnic Origins of Nations. Oxford, 1986. P. 213. В настоящей работе проводится различие между злементарной осведомленностью о членстве в языковом сообществе и более ярко выраженным чувством группового самосознания. Последнее зачастую оценивается по способности членов группы предъявить друг другу требования к этническим отличительным признакам, которые основываются на мифах, легендах и других культурных характеристиках.

21

Массовые представления об истории временами важнее серьезных научных толкований прошлого. Ссылаясь на элементарное понимание истории обывателем, К. Беккер утверждает, что подобные упрощенные и идеалистические предположения влияют на принятие решений массами, особенно во время войны. См.: Carl Becker. What Are Historical Facts? / /Detachment and the Writing of History: Essays of Carl L Becker/Ed. PhilL. Snyder. Ithaca, 1958. P. 61-62.

22

«Национализм — это прежде всего политический принцип, суть которого состоит в том, что политическая и национальная единицы должны совпадать». См.: Gellner. Nations and Nationalism. P. 1.

23

Данное мнение по этому поводу расходится с провокационным заявлением Юрия Слезкина о том, что: «Советская национальная политика формулировалась и осуществлялась националистами». См.: Slezkine. The USSR as a Communal Apartment P. 414.

24

M. H. Рютин. Сталин и кризис пролетарской диктатуры//Известия ЦК КПСС. 1990. № 9. С. 76. В отличие от Н. В. Устрялова и сменовеховцев, понимавших «национал-большевизм» как «националистический» по своей сути, мы не разделяем такую трактовку этого понятия, поскольку его конечная цель – статус великой державы, а не продвижение или самоопределение русского этноса. Другими словами, русская национальная система образов была выбрана благодаря ее мобилизационному потенциалу, а не потому что она даровала особое политическое самосознание русской нации. О других толкованиях этого понятия, см.: Л. А Быстрянцева. Мировоззрение и общественно-политическая деятельность Н. В. Устрялова (1890-1937) // Новая и новейшая история. 2000. № 5. С. 162-190; Agursky. The Prospects for National Bolshevism. P. 87-108; Лев Копелев, Держава и народ: Заметки на книжных полях. Ann Arbor, 1982. С. 57-85. Мы не разделяем трактовку идеи «национал-большевизма», которая лежит в основе идеологии НБП и прочих радикальных партий; см.: Э. Лимонов, А. Дугин. Декларация о создании Национал-большевистской партии (1 мая 1993 г.)//Лимонка. 2004. №. 261а. С. 1.

25

Eugen Weber. Peasants into Frenchmen: The Modernization of Rural France , 1870-1914. Stanford, 1976; David Moon. Peasants into Russian Citizens? A Comparative Perspective//Revolutionary Russia . 1996. Vol. 9. №. 1. P. 43-81.

См. также: Charles Jelavich. South Slav Nationalisms: Textbooks and Yugoslav Union before 1914. Columbus, 1990; Carolyn Boyd. Histpria Patria: Politics History, and National Identity in Spain , 1875-1975. Princeton , 1997.

26

Sarah Davies. Popular Opinion in Stalin's Russia : Terror, Propaganda and Dissent, 1933-1941. Cambridge , Eng. , 1997. P. 88-89.

27

Anthony D. Smith. The Ethnic Origins of Nations. Oxford , 1986. P. 213

28

Benedict Anderson Imagined Communities: Reflections on the Spread of Nationalism, rev. ed. New York, 1991. P. 109-110,11.

29

По утверждениям некоторых исследователей, романовское самодержавие активно препятствовало возникновению единого массового чувства русской национальной идентичности, опасаясь, что пропаганда формы солидарности, которая зиждется на этинчности, может подорвать монархическую власть. См.: Hans Rogger. Nationalism and the State: A Russian Dilemma / Comparative Studies in History and Society. 1962. Vol. 4. №3. P. 253-264. Другие считают имперскую политику более неоднозначной и противоречивой. См.: Алексей Миллер. Русификации: Классифицировать и понять/ Ab Imperio. 2002. № 2. С. 133-148; Миллер. Империя Романовых и национализм: эссе по методологии исторического исследования. М., 2006; Mtfchail Dolbilov. Russification and the Bureaucratic Mind in the Russian Empire's Northwestern Region in the 1860s//Kritika. 2004. Vol. 5. № 2. P. 245-271; Darius Staliunas. Did the Government Seek to Russify Lithuanians and Poles in the Northwest Region after the Uprising of 1863-64?//Kritika. 2004. Vol. 5. № 2. P. 273-289; и др. О низком качестве народного образования см.: Ben Eklof. Russian Peasant Schools: Officialdom, Village Culture, and Popular Pedagogy, 1861-1914. Berkeley , 1986. P. 125-126; Scott Seregny. Teachers, Politics, and the Peasant Community in Russia , 1895-1918//Schools and Society in Tsarist and Soviet Russia/Ed. Ben Eklof. London , 1993. P. 121-148; Seregny. Russian Teachers and Peasant Revolution: The Politics of Education in 1905. Bloomington, 1989.

30

См.: А. В. Бугомов. Русская история в памяти крестьян XIX века и национальное самосознание. М., 1992. О читательских предпочтениях, см.: Jeffrey Brooks. When Russia Learned to Read: Literacy and Popular Culture, 1861-1917. Princeton , 1985. Chap. 6; Ben Eklof. Peasants and Schools//The World of the Russian Peasant: Post-Emancipation Culture and Society/Ed. Ben Eklof and Stephen Frank. Boston , 1990. P. 126.

31

Esther Kingston–Mann. Breaking the Silence//Peasant Economy, Culture, and Politics of European Russia , 1800-1921/Ed. Esther Kingston-Mann and Timothy Mixter with Jeffrey Burds. Princeton , 1991. p. 15; а также: Vera Tote. Russia : Imagining the Nation. New York , 2001. P. 178-181.

32

Robert J. Kaiser. The Geography of Nationalism in Russia and the USSR . Princeton , 1994. P. 45.

33

Richard Pipes. The Russian Revolution. New York , 1990. P. 203

34

Robert E Johnson. Peasant and Proletariat: Migration, Family Patterns and Regional Loyalties/VThe World of the Russian Peasant: Post-Emancipation Culture and Society/Ed. Ben Eklof and Stephen Frank. Boston , 1990 Р 81-99.

35

Л.Н. Толстой. Христианство и патриотизм // Полное собрание собрание сочинений. Т. 39. М., 1956. С. 52

36

Richard Wortman. Scenarios of Power. Vol. 2. Princeton , 2000 См особенно на стр. 525; а также: Tolz. Russia : Imagining the Nation. P. 100-104,179. Местные учреждения стали предпринимать меры по продвижению более широкого чувства идентичности только в последние годы старого режима. См.: Scott Seregny. Zemstvos, Peasants, and Citizenship: The Russian Adult Education Movement and World War I //Slavic Review. 2000. Vol. 59. №2. P. 290-315.

37

РГИА 922/1/147/1-13.

38

M. И. Тростянский. Патриотизм и школы. Киев, 1910. С. 3-4.

39

Н. Дмитриев. Национальная школа. М., 1913.

40

Ana Siljak. Rival Visions of the Russian Nation: The Teaching of Russian History, 1890-1917//Ph. D. diss. Harvard University , 1997. P. 253-254.

41

Eklof. Peasants and Schools. P. 123; Klas-Gdran Karhson. History Teaching in Twentieth-Century Russia and the Soviet Union : Classicism and its AItematives//Schools and Society in Tsarist and Soviet Russia/Ed. Ben Eklof. London , 1993. P 203.

42

Knox. With the Russian Army, 1914-1917. Vol. 1. London . 1921. P. 32; а также: С. А. Добровольский. Мобилизация Русской армии в 1914 г. // Военный сборник. 1921. № 1. С. 114-115.

43

Ю. Н. Данилов приводит слова призывников-крестьян: «Мы вятские, тульские, пермские, до нас немец не дойдет…» — в своей книге: Россия в мировой войне, 1914-1915 гг. Berlin, 1924. С. 112; 115-116.

44

Н. Н. Головин. Военные усилия России в мировой войне. Т. 2. Paris, 1939. С. 124-125,121. Несмотря на то, что в последних исследованиях отрицается точка зрения таких очевидцев событий, как Головин, в них как правило, объединяется не ярко выраженный нативизм с более последовательным и строго определенным чувством русского национального самосознания. См.: Josh Sanborn. The Mobilization of 1914 and the Question of the Russian Nation: A Reexamination/ZSiavic Review. 2000. Vol. 59. Jft 2. P. 267-289; Geoffrey Hosking. Russia : People and Empire, 1552-1917. Cambridge . Mass. , 1997. P. 457-461; Boris Kolonitskii The "Russian Idea" and the Ideology of the February Revolution//Empire and Society: New Approaches to Russian History/Ed. T. Hana and K. Matsuzato. Sapporo , 1997. P. 57-60; Allan Wildman. The End of the Russian Imperial Army: The Old Army and the Soldiers' Revolt, March-April 1917. Princeton , 1980. P. 116-117, и др.

45

Д. Муретов. Школа и воспитание /Русская мысль. 1916. No г. с. 24; С. В. Завадский. На великом изломе // Архив русской революции. М., 1991 С 70-71.

46

Неполноценность царской пропаганды во время первой мировой привела к тому, что у русского общества не возникло согласованного набора символов, вокруг которого могло бы сформироваться четко сформулированное ного групповое самосознанне. См.: Hubertus Jahn. Patriotic Culture in Russia during World War I. Ithaca , 1995. См. особенно P. 172-175; также Siljak. Rival Visions of the Russian Nation. Chap. 6. В качестве примера нативистского стиля имперской агитации см.: Героический подвиг донское го казака Кузьмы Фирсовича Крючкова. М., 1914. О Кузьме Крючкове см.: John. Patriotic Culture in Russia . P. 24, 87,158,174. See, generally, Kolonitskii The "Russian Idea" and the Ideology of the February Revolution. P. 57-60; Eric Lohr. Nationalizing the Russian Empire: The Campaign Against Enemy Aliens during World War I. Cambridge , Mass. , 2003. P. 10-30; О. С Поршнева. Российский крестьянин в первой мировой войне//Человек и война: война как явление культуры/Ред. И. В. Нарский и 0.10. Никонова. М., 2001. С. 190-215.

47

Roman Szportuk. The Russian Question and Imperial Overextention//The End of Empire? The Transformation of the USSR in Comparative Perspective/Ed. Karen Dawisha and Bruce Parrot. Armonk, 1997, P. 75; John-Paul Himka. The National and the Social in the Ukrainian Revolution of 1917-1920: The Historiographical Agenda//Archiv fur Sozialgeschichte. 1994. Bd. 34. P. 94-110; Toh. Russia : Imagining the Nation. P. 180-181.

48

Richard Pipes. The Formation of the Soviet Union : Communism and Nationalism, 1917-1923, rev. ed. Cambridge , Mass. , 1964; Ronald GrigorSuny. The Revenge of the Past. Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union . Stanford, 1993.

49

Запись от 16 ноября 1917 года в: Ю. В. Готье. Мои заметки//Вопросы истории. 1991. № 7-8. С. 173. Некоторые представители элиты на самом деле считали события 1917 года русской национальной революцией. См.: Kolonitskii The "Russian Idea" and the Ideology of the February Revolution. P. 55-57.

50

Francine Hirsch. The Soviet Union as a Work-in-Progress: Ethnographers and the Category of Nationality in the 1927, 1937, and 1939 Censuses//Slavic Review. 1997. Vol. 56. № 2. P. 259; Hirsch. Empire of Nations: Colonial Technologies and the Making of the Soviet Union, 1917-1939. Ph. D. diss. Princeton University, 1998. P. 87-88.

51

О примерах не ярко выраженного русского шовинизма см.; Terry Martin. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca , 2001. P. 94-96, 103-112, 137-139, 148-154, 158, 161; Matthew J. Payne. Stalin's Railroad: Turksib and the Building of Socialism .' Pittsburgh , 2001. P. 10. Д27, 135-155, 235, 292; David L. Hoffmatm. Peasant Metropolis: Social Identities in Moscow , 1929-1941. Ithaca, 1994. P. 124-125; А. Рожков. Интернационал дураков/ Родина. 1999. № 12. С. 62; «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. В 10 т. М., 2002-.

52

Martin. The Affirmative Action Empire. P. 156-159, 388-389; Gerhard Simon. Nationalismus und Nationalitatenpolitik in der Sowjetunion: Von der totalitaren Diktatur zur nachstalinschen Gesellschaft. Baden-Baden , 1986. P. 83-91; Hans Kohn. Nationalism in the Soviet Union . London, 1933. P. 65.

53

П. Стучка. Патриотизм // Энциклопедия государства и права. Т. 3. М. 1927. С. 252-254; также Коммунистический манифест/ Новейший энциклопедический словарь. Т. 8. Ленинград, 1926-1927. С. 1951; М. Вольфсон. Патриотизм//Малая советская энциклопедия. Т. 6. М., 1931. С. 355-356.

54

Лишенцы не призывались в РККА, так как им не разрешалось носить оружие для защиты государства. См.: Съезды советов РСФСР в постановлениях и резолюциях//Ред. А. Я. Вышинский. М., 1939. С. 90-94, 306; С А. Гасильников. Тылоополченцы//Эхо. 1994. № 3. С. 176-177.

55

М. Н. Покровский. Русская история в самом сжатом очерке. М., 1922.

56

Roman Szporiuk. History ana Russian Ethnocentrism//Etbiiic Russia in the USSR : the Dilemma of Dominance/Ed. Edward Allworth. New York, 1980. P. 42.

57

Труды Первой Всесоюзной конференции историков-марксистов. М., 1930. С. 494-495, ix. Лозунг «Россия — единая и неделимая» ассоциировался с дореволюционными черносотенцами.

58

Larry Holmes. The Kremlin and the School House: Reforming Education in Soviet Russia , 1917-1931. Bloomingfon, 1991. P. 36, 80; Karlsson. History Teaching. P. 213-214.

59

M. H. Покровский. История и современность//На путях к новой школе. 1926. № 10. С. 101; Покровский. Об обществоведении//Коммунистичеекая революция. 1926. № 19. С. 61; Покровский. К преподаванию обществоведения в наших школах//На путях к новой школе. 1926. № 11. С. 44; Из стенограмм докладов в методической секции О-ва Ист.-Марксистов//Историк-Марксист. 1927. № 3. С. 167-169.

60

Holmes/ The Kremlin and the School House. P. 37-42, 51-61, 63, 128-129.

61

О партийном образовании см.: Peter Konecny. Builders and Deserters: students, State, and Community in Leningrad , 1917-1941. Montreal , 1999. P. 111-116; Michael David-Fox. Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1918-1929. Ithaca , 1997. О первых годах советской кинематографии см.: Paul Babitsfcy and Martin Lutich. The Soviet Movie Industry: Two Case Studies. №.31. Research Program on the USSR Mimeograph Series. New rork, 1953. P. 19-20; Peter Kenez. The Birth of the Propaganda State : Soviet Methods of Mass Mobilization, 1917-1929. Cambridge , Eng. , 1985. Chaps. 6-7, 9-10.

62

Kenez. The Birth of the Propaganda State . P. 133, 140-144, 251, 253-255.

63

Голос народа: Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях. 1918-1932 тт. М., 1998; Крестьянские истории: Российская деревня 1920-х годов в письмах и документах. М., 2001; «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. В 10 тт. М., 2002.

64

См. обзор политического состояния СССР за апрель 1925 года ОГПУ в ЦА ФСБ РФ 2/3/1047/153-200. опубл. в: «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. Т. 3. С. 236.

65

См. обзоры политического состояния СССР за январь 1925 года ОГПУ в ЦА ФСБ РФ 2/3/1047/116-152, 153-200, опубл. в: «Совершенно секретно» — Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. Т. 3. С. 73; Рожков. Интернационал дураков. С. 61-66.

66

См. сотни сводок ОГПУ, опубл. в «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. В 10 тт. М., 2002.

67

См. обзоры политического состояния СССР за март и апрель 1925 года в ЦА ФСБ РФ 2/3/1047/116-152, 153-200, опубл. в: «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. Т. 3. С. 198, 320.

68

РГАСПИ 17/87/200а/42.

69

РГАСПИ 17/87/200а/94об.

70

РГАСПИ 17/87/200а/42.

71

РГАСПИ 17/87/201/89.

72

Alfred G. Meyer. The Great War Scare of 1927//Soviet Union/Union sovietique. 1978. Vol. 5. № 1. P. 1-27.

73

Sheila Fitzpatrick. The Russian Revolution, 1917-1932. Oxford , 1982. P. 111; Обзоры политического состояния СССР за июнь — август 1927 года ОГПУ в ЦА ФСБ РФ 2/5/385/303-361, 422-481, 2/4/386/45-84, 2/5/394/99-108, 2/6/394/109-112, опубл. в: «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. Т. 5. С. 425-606.

74

ЦА ФСБ РФ 2/5/394/71-89об, опубл. в: Трагедия советской деревни — коллективизация и раскулачивание: Документы и материалы, 1927-1939. Vol. 1. Май 1927 — ноябрь 1929/Ред. В. Данилов и др. М., 1999. С. 73-75, 80-81, 84-85; также: РГАСПИ 17/85/289; 17/85/19/138-140, 180-182.

75

См., например: James Hughes. Stalinism in a Russian Province : A Study of Collectivization and Dekulakization in Siberia . New York , 1996.

76

V. P. Danilov. Collectivization, Dekulakization, and the 1933 Famine in Light of New Documentation from the Moscow FSB Archive // Доклад, сделанный в Davis Center for Russian Studies, Harvard University . 29 апреля 1999; Трагедия советской деревни. Т. 1. С. 21-22, 25-27.

77

Lohr. Nationalizing the Russian Empire: The Campaign Against Enemy Aliens during World War I. P. 166-174.

78

Holmes. The Kremlin and the School House. P. 60-61; также AnneE. Gorsuch. Youth in Revolutionary Russia : Enthusiasts, Bohemians and Delinquents. Bloomington, 2000. P. 75-79; Karlsson. History Teaching. P. 217. Ситуация в школах была еще хуже. См. например: М. Орлов. Итоги обследования//Учительская газета. 1928. 22 июня. С. 3.

79

РГАСПИ 17/84/1023/12-13; также: Merle Fainsod. Smolensk under Soviet Rule. Boston , 1958. P. 412-413; Рожков. Интернационал дураков. С. 61-66.

80

Vladimir Brovkin. Russia after Leriin: Politics, Culture, and Society 1 1921-1929. New York , 1998. P. 48-50, 85, 90-93,193-194; Fainsod. Smolensk under Soviet Rule. P. 418, 421; Kenez. The Birth of the Propaganda State P 136-142, 163-166.