Существует множество свидетельств массовой эскалации руссоцентричной пропаганды в СССР после вторжения нацистской армии 22 июня 1941 года, однако было бы ошибкой расценивать ее как результат тщательно продуманных и согласованных действий, Напротив, на страницах центральной печати в первые дни и недели войны царила какофония противоречивых лозунгов — лишь со временем их удалось выстроить в более эффективную пропагандистскую кампанию.

Чем объясняются характерные особенности официальной линии 1941-1945 годов? Ответить на этот вопрос непросто, отчасти причина состоит в самой природе курса накануне войны. В конце концов, руссоцентричный, этатистский вектор сделался заметнее во второй половине 1930 годов, при этом не произошло полного разрыва с двумя предыдущими десятилетиями коммунистического идеализма и пролетарского интернационализма. Таким образом, неуклюже балансируя в рамках национал-большевистского курса, партийная верхушка пыталась популяризировать свои этатистские и марксистско-ленинистские воззрения с помощью общедоступного словаря национальных героев, мифов и иконографии.

Однако своеобразное идеологическое равновесие оказалось нарушено паникой, последовавшей за неожидаемым нападением немецких войск в июне 1941 года. Опустошительные последствия реализации плана «Барбаросса» подстегнули партийных идеологов на отчаянные поиски новых убедительных лозунгов — с полей сражений вдохновляющих новостей ждать не приходилось. Возвратившись к поискам полезного прошлого, советские идеологи довольно быстро оказались в тупике из-за разногласий о том, как лучше приспособить взятый после 1937 года курс к новому контексту военного времени. Ставшие результатом идеологического дуализма конца 1930 годов, эти расхождения выявили возникающий в идеологических кругах раскол: сторонники довоенной трактовки истории СССР против нового поколения неонационалистов [448]. Сложившаяся ситуация в конечном итоге ввергла партийных пропагандистов и «придворных» историков в ряд публичных конфликтов, угрожавших разрушить целостность официальной линии, и без того пострадавшей от крупных внутренних противоречий. Разброд и шатание в кругах советских идеологов в конце концов заставили партийное руководство вмешаться в попытку восстановить порядок «на историческом фронте».

Начало этой главы посвящено обзору пропаганды в первый год войны, во второй ее части мы подробно остановимся на взглядах формировавших ее идеологов и историков. Это будет рассказ о фракционном соперничестве и идеологическом экстремизме, который ясно показывает, насколько национал-большевизм после начала войны разобщил советских пропагандистов. Здесь также объясняется, каким образом противостояние в идеологических кругах в 1941-1943 годы в течение двух последних лет войны прекратилось, и оформилась единая господствующая партийная линия, которой было суждено пережить сам период сталинского правления.

В первые дни и недели после 22 июня 1941 года главная задача органов советской пропаганды заключалась в том, чтобы убедить граждан СССР в способности Красной Армии дать отпор немецким войскам. В этом нет ничего удивительного. Однако официальные сообщения старались ослабить впечатление от новостей о неожиданной атаке довольно удивительным способом. Например, Молотов в своем радиовыступлении в первый день военных действий заявил следующее: «Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим, зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу» [449]. Из речи, написанной совместно со Сталиным, Молотовым и другими членами Политбюро, видно, какого рода система образов считалась наиболее действенной на массовом уровне во время кризиса [450]. Уже в первые дни после начала войны к созданию подробного рассказа о славной многовековой военной истории советских народов были привлечены известные историки, особый упор предполагалось сделать на разгроме наполеоновской армии Кутузовым в 1812 году и победе Александра Невского над тевтонскими рыцарями в 1242 году [451]. Авторы довоенных монографий или учебников, исследовавшие эти темы, теперь должны были переработать их для более широкой аудитории. Как заметил А. М. Дубровский: «Карманная книжка, брошюра с очерками о выдающихся русских полководцах, умещавшаяся в полевой сумке политрука, были самым массовым жанром исторических работ тех лет» [452]. И хотя большая часть первых публикаций подобного рода описывала русскую историю, некоторые историки приложили значительные усилия для создания агитационной литературы, нацеленной также на нерусские этнические группы [453].

Воодушевляющая история военного мужества предназначалась оставшимся в тылу гражданским в той же степени, что и солдатам, сражавшимся на поле боя. Помимо всего прочего, партийному руководству было известно о брожении в среде промышленных рабочих, даже в Москве. С крестьянами дела обстояли еще хуже: сообщалось, что в провинции крестьяне в высшей степени оптимистично восприняли наступление немцев: «Нам что — плохо будет только евреям и коммунистам. Еще может больше порядка будет» [454]. По слухам, нерусские этнические группы были тоже готовы приветствовать солдат вермахта с распростертыми объятиями [455]. Подобные настроения заставили органы пропагандистского контроля обратиться к более широко сформулированным темам, способным вызвать отклик у всех категорий граждан. Традиционные воззвания, прославляющие «советские» темы (социализм, культ личности и т. д.) были быстро выведены на задний план, уступив место новому репертуару лозунгов, игравших на различных чувствах: от чувства гордости и желания мести до стремления встать на защиту друзей, семьи и родины. Патриотизм и национальное самосознание стали основными вопросами обсуждения как у русских, так и у нерусских народов [456]. Неслучайно, Сталин довольно большую часть своей первой с начала войны речи 3 июля 1941 года посвятил именно этим темам, превознося в особенности дружбу советских народов и предупреждая различные этнические группы, населяющие СССР, о намерении Гитлера поработить их [457].

И хотя в первые месяцы войны о «дружбе народов» говорилось довольно много, обращения к «советскому патриотизму» почти всегда сводились к «русским» темам. Русскими были восхваляемые в прессе герои и битвы царской эпохи. Всего через месяц после начала войны «Правда» называла русских «первыми среди равных» — отголосок официальной риторики 1937-1941 годов [458]. Подобные свидетельства указывают на то, что характер и содержание пропаганды в течение первых месяцев войны определялся инертностью довоенного руссоцентризма, а не спущенными сверху распоряжениями провозгласить русский национализм главным вектором официальной линии, как утверждали некоторые исследователи [459]. Инертность в свою очередь поддерживалась полным отсутствием вдохновляющих материалов на нерусские темы и тем фактом, что большая часть кровопролитных боев происходила на русской земле. Не располагая свежими инструкциями, государственные издательства — никогда не склонные к переменам — в ожидании указаний сверху просто совместили существующий курс с фрагментами новых военных речей.

Через пять месяцев после начала войны, во время празднования 24 годовщины Октябрьской революции ситуация прояснилась. Обращения Сталина к народу, приуроченные к столь важным датам, обычно считались флюгерами для определения «правильной» линии. Для искавших нужное направление смысл его речи 7 ноября был вполне прозрачен. После призыва – «Пусть вдохновляет" вас в этой войне мужественный образ наших великих предков», — Сталин выдал длинный список исключительно русских дореволюционных героев, которые должны были стать образцами патриотического поведения во время войны: Александр Невский, Дмитрий Донской, Кузьма Минин, Дмитрий Пожарский, Александр Суворов и Михаил Кутузов [460]. Довоенный национал-большевизм был доведен до крайности: все перечисленные Сталиным исторические деятели были защитниками старого порядка, если и не прямыми борцами с революцией. Тем не менее, официальный сталинский пантеон героев в течение последующих лет определял содержание передовиц «Правды» и агатационных памфлетов, учебных материалов и пропагандистских плакатов [461].

К первоначальному советскому Олимпу Сталина было впоследствии добавлено лишь несколько новых героев. Тем не менее, проведенная им 7 ноября параллель между «нашими великими предками» и исключительно русскими героями подстегнула руссоцентричную, этатистскую агитацию [462]. Высокопоставленный партийный историк Ем. Ярославский незамедлительно опубликовал в «Правде» статью явно националистического толка. Объявив большевиков «законными наследниками великого и славного прошлого русского народа», он провел аналогию между ведущей ролью партии в государстве и положением русских «во главе других народов». Стоит ли говорить, что вклад других национальностей в жизнь общества полностью поблек на фоне линейной связи между русским народом и большевизмом; этот же тезис существенно смазывал разницу между Российской империей и советским социалистическим союзом [463]. Через несколько недель главный идеолог ЦК А. С. Щербаков выступил с похожим заявлением о мобилизации всех сил на оборону страны: «… Русский народ – первый среди равных в семье народов СССР — выносит на себе основную тяжесть борьбы с немецкими оккупантами» [464]. Как писал один западный советолог, если между новым советским патриотизмом и старым русским национализмом и существовали незначительные различия, то во время войны они очень быстро оказались забыты. Не обращая особого внимания на то, что говорили о патриотизме Маркс и Ленин, советские идеологи призывали акцентировать дореволюционное военное превосходство — что означало превосходство русских, о других национальностях не могло быть и речи [465]. К началу лета 1942 года кампания по прославлению боевых традиций набрала немыслимые обороты. В печати Ем. Ярославский и руководитель Агитпропа Г. Ф. Александров постоянно подчеркивали важность народных героев и военной истории — в стимулировании патриотических чувств. В передовице осеннего номера «Правды» объявлялось о том, что подобные вдохновляющие истории — «боевое, могучее оружие, выкованное и отточенное в прошлом для великих битв настоящего и будущего» [466]. Приблизительно в то же время были учреждены новые военные награды, названные в честь Суворова, Невского и Кутузова. Их символическая ценность увеличивалась одновременно с выходящими в прессе статьями, в которых описывались деяния этих культовых личностей [467].

Ретроспективно нарастание пропагандистского курса националистической ориентации бросается в глаза, тем не менее, важно учитывать нюансы развития ситуации. Один из исследователей резонно предупреждает, что руссоцентризм был всего лишь «деталью» общей картины; другие важные аспекты пропаганды военного времени концентрировались вокруг военных столкновений, отдельных героических подвигов, самоотверженности в тылу, сил союзников; злодеяний, совершенных немецкими войсками; и несостоятельности нацистской идеологии [468]. Еще важнее не спешить и с выводом о том, что из-за нарождающегося курса более ранние требования разработать материал о нерусских боевых традициях ушли на второй план. Нерусские темы время от времени появлялись в центральной печати (а в ежедневных республиканских газетах гораздо чаще), более того руководство постоянно требовало увеличить производство пропагандистских материалов, касающихся нерусских народов. Критикуя издательства союзных республик за «почти полное отсутствие книг о национальных героях», авторы статьи 1942 года в журнале «Пропагандист» отмечали, что у этих народов «существует горячее желание больше знать о героизме своих предков, об участии своих сынов в отечественных освободительных войнах» [469]. Другими словами, растущий руссоцентризм в первые годы войны должен рассматриваться скорее как тенденция, а не как четко намеченная руководящая линия.

Почему же в таком случае военную агитацию бросало из стороны в сторону: от русской националистической риторики к интересу к нерусским военным традициям? Отчасти ответ кроется в непоследовательности руководства и возобновлении поисков полезного прошлого идеологическими кругами. Однако тот факт, что придворные историки зачастую играли роль идеологов, дает возможность проследить эволюцию официальной линии военного времени посредством анализа дебатов в исторической науке — именно этому и будет посвящена большая часть главы.

После пламенных статей 1942 года Ярославского и Александрова об истории и патриотизме историки чаще и чаще обращались к российскому имперскому прошлому за вдохновляющими образами и аналогиями. Многие поняли, что упоминаемые в ноябрьской речи Сталина и в ежедневных выпусках партийной прессы имена из царской эпохи (даже если они не имели никакого отношения к революционным движениям или марксистской теории) теперь реабилитированы. Непрофессиональные историки поставляли статьи о царских генералах, например, о Ермолове и Скобелеве, в «Исторический журнал» и утверждали, что век бунтовщиков — Пугачева, Разина и Шамиля, — прославление которых уже и до войны было довольно вялым, давно прошел. В конечном итоге, как утверждал X. Г. Аджемян, историография, содержащая непатриотические и антирусские моменты, должна быть вытеснена новым акцентом на великодержавные традиции, — подозрительное предложение вполне в духе царского времени [470].

Авторитетные историки также восприняли перемены в качестве указания на новый официальный курс. А. В. Ефимов и А. И. Яковлев, видные специалисты по новой истории, в 1942 году начали набор ученых для подготовки историографического издания, которое должно было четко сформулировать более патриотический «национальный» курс. Если верить слухам, они даже подумывали о реабилитации трудов П. Н. Милюкова, В. О. Ключевского и других дореволюционных историков, не придерживавшихся марксистских взглядов [471]. Биография А. М. Горчакова, написанная С. К. Бушуевым, была номинирована на Сталинскую премию; в ней популяризировался деятель, известный как своим участием в подавлении народных восстаний в Польше и Венгрии в XIX в., так и патриотическими чувствами по отношению к России и резко антигерманскими настроениями. Позже Бушуев призовет к уходу от «национального нигилизма» 1930 годов (его определение); это, очевидно, требовало на практике переоценки таких одиозных фигур, как Аракчеев, Катков и Победоносцев, а также славянофильсгва в целом. Бушуев ратовал за пересмотр и представление в более положительном свете, с учетом текущих событий, существующей историографии по имперской внешней политике — в особенное га, материалов, касающихся Александра I и Николая I, «жандарма Европы» [472]. Польские восстания в XVIII-XIХ вв., в свою очередь, необходимо было оценивать с большой осторожностью, ввиду геополитической «нежизнеспособности» современного польского государства [473]. Бушуев был настроен довольно воинственно; его коллега Яковлев выступил с еще более радикальных позиций, о чем свидетельствуют его замечания, сделанные во время обсуждения школьной программы по истории в 1944 году:

«Мне представляется необходимым выдвинуть на первый план мотив русского национализма. Мы очень уважаем народности, вошедшие в наш Союз, относимся к ним любовно. Но русскую историю делал русский народ. И, мне кажется, что всякий учебник о России должен быть построен на этом лейтмотиве — что существенно с этой точки зрения для успехов русского народа, для его развития, для понимания перенесенных им страданий и для характеристики его общего пути…. Этот мотив национального развития, который так блистательно проходит через курс истории Соловьева, Ключевского, должен быть передан всякому составителю учебника. Совмещать ее этим интерес к 100 народностям, которые вошли в наше государство, мне кажется неправильным…. Известная общая идея: мы, русские, хотим истории русского народа, истории русских учреждений, в русских условиях. И радоваться, что киргизы вырезали русских в свое время, или, что Шамиль боками сумел противостоять Николаю I, мне кажется, неудобно в учебнике» [474].

Будучи очевидным результатом довоенного национал-большевизма, игнорирование Бушуевым и Яковлевым классового анализа и этики «дружбы народов» было тем не менее беспрецедентным.

Но и придерживавшиеся не столь ярко выраженных националистических взглядов историки подняли этатизм 1930 годов на новую высоту. Это направление представляли П. П. Смирнов и Е. В. Тарле; оба они были склонны рассматривать территориальную экспансию при старом режиме с большой долей прагматизма. Признавая, что прежняя критика царского колониализма советскими историками отчасти была обусловлена задачей поддержки приоритетов советского государства в 1920-е — 1930-е годы, Смирнов утверждал, что у нынешней войны собственные историографические нужды. Он заявил, что наступило время признать достижения тех, кто сделал Россию сверхдержавой, способной оказать сопротивление Гитлеру [475]. Тарле пошел еще дальше: в серии лекций в Москве, Ленинграде и Саратове он предложил «пересмотреть» смысл написанных в 1934 году Сталиным, Ждановым и Кировым «Замечаний», где они заклеймили царскую Россию как «жандарма Европы» и «тюрьму народов» [476]. Критика царской внешней и колониальной политики долгое время оставалась оплотом советской историографии. Однако теперь Тарле утверждал, что «жандармский тезис» требовал уточнений и цитировал в свою поддержку недавнюю статью Сталина в журнале «Большевик». По формулировке Сталина, поскольку все европейские державы в XIX в. были реакционными, Российскую империю не следует считать как-то по-особому контрреволюционной. Соответственно, если царская внешняя политика больше не считалась чем-то выделяющейся или вопиющей по сравнению с политикой европейских соседей, историки должны были прекратить называть империю Романовых единственным «жандармом Европы» [477]. Тарле, хотя и не отвергал парадигму «тюрьмы народов» так же безапелляционно, как и тезис о «жандарме», соглашался со Смирновым в том, что территориальная экспансия в царское время значительно увеличила способность СССР защитить все свое население от немецкой угрозы. Тезис Тарле о роли территориального расширения России был одобрен, невзирая на то, что он противоречил порицанию колониализма царской эпохи, с давних по проповедуемому властями [478]. Хотя ни Смирнов, ни Тарле не были столь прямолинейны, чтобы заявить, что «цель оправдывает средства», их попытки рассмотреть колониальное прошлое Российской империи в широком контексте заметно отдалились от догматов на которых зиждилась советская историография уже большее двух десятилетий.

В то время как Яковлев, Бушуев и Тарле развивали национал-большевистские тенденции официальной линии, наметившиеся после 1937 года, многие другие, пребывая в нерешительности, по-прежнему оставались на довоенных историографических позициях. Таких ученых несколько затруднительно отнести к настоящим «интернационалистам», поскольку и их работы по большей части отстаивают русские претензии на этническое превосходство [479], однако эти идеологически умеренные выказывали упрямое нежелание полностью распрощаться с классовым анализом [480]. Что важно, многие из них также участвовали в разработке историографии нерусских народов. Первой крупной работой, появившейся в военное время, стала «История Казахской ССР с древних времен — до наших дней» под редакцией А. М. Панкратовой (1943 год) [481]. «По нашему мнению, — писал в своих воспоминаниях коллега Панкратовой Н. М. Дружинин, — нужно было освещать героическое прошлое не только русского, но и казахского народа, среди которого мы жили и с которым мы дружно работали» [482].

Будучи спорным проектом с самого начала, «История Казахской ССР» в конечном итоге определила судьбу целого жанра военной пропаганды, касающейся нерусской истории. В написании книги участвовали тридцать три ученых (работа велась в Алма-Ате): часть из них имела всесоюзную известность, другие были признаны на уровне республики. По мнению редколлегии, их работа была обобщением опыта русско-казахского взаимодействия в борьбе против царизма. Появившись в ответ на призыв журнала «Пропагандист» в 1942 году развивать описание нерусских боевых традиций, этот труд, помимо всего прочего, представлял собой новое толкование истории Центральной Азии. В частности, авторы отрицали применимость тезиса о так называемом «меньшем зле» к колонизации Казахстана в царское время, противопоставляя на сильственный характер военных завоеваний в Азии более «прогрессивной» ассимиляции Украины и Грузии [483]. По словам Панкратовой, столь принципиальная позиция была обусловлена тем что, изображая «царских колонизаторов, как носителей прогресса и свободы», невозможно «объяснить Великую Октябрьскую революцию, как освободительницу народов нашей страны» [484]. Значительная часть негативно характеризующего царскую колониальную политику произведения была отдана под рассмотрение множества восстаний против имперского правления.

«История Казахской ССР», являясь скорее серьезным научным трудом, чем вдохновляющей пропагандой, была после выхода в свет в 1943 году номинирована на Сталинскую премию, по всей вероятности потому, что оказалась первым после 1937 года крупным исследованием, посвященным нерусской республике. А. И. Яковлев, которому поручили написать рецензию на книгу для Комитета по Сталинским премиям, дал в целом благоприятную оценку. Тем не менее, он возражал против анализа, не проводившего четкого различия между царской колониальной политикой и набегами кокандцев и хивинцев. Утверждая, что имперское расширение носило оборонительный, законный и, следовательно, ярко выражено «прогрессивный» характер, он также ставил под сомнение особую роль казахского сопротивления царской власти, которую столь упорно подчеркивали авторы. В целом, писал он в заключении, книге не хватает благожелательности не только по отношению к политике Российского имперского государства, но и по отношению к самому русскому народу [485].

Поскольку из-за рецензии Яковлева книгу «История Казахской ССР» могли снять с конкурса на Сталинскую премию, Панкратова и ее колпеги в конце 1943 года направили протест напрямую В. П. Потемкину, руководившему исторической секцией Комитета по Сталинским премиям. Настаивая на том, что возражения Яковлева необоснованны и что книга является вкладом в мобилизацию всех сил на оборону страны, так как поднимает боевой дух граждан республики, Панкратова цитировала в свою пользу Ленина и Сталина, «Замечания» 1934 года и другие партийные документы, касающиеся историографии [486]. Особенно подробной критике подверглось яковлевское определение имперского расширения как прогрессивного и оборонительного. По мнению Панкратовой, Яковлев был неправ, проводя аналогию между прогрессивным собиранием земель русских при Иване Калите, Иване III и Иване IV и расширением территорий в XVII-XIX ее. В подтверждение она цитировала недавнее высказывание Яковлева на этот счет: «Русские цари по неизбежному ходу истории проводили общерусские тенденции и поддерживали безопасность русских границ и русского населения». Столь апологетическая трактовка царской политики, на взгляд Панкратовой, практически противоречила однозначно отрицательной оценке колониализма как экономической системы, данной Лениным. Особое внимание к восстаниям против царского колониального правления Панкратова объясняла тем, что казахское сопротивление русскому царизму зачастую влекло за собой бунт против местных элит, таким образом подчеркивая неотделимость народного сознания от классового. Относительно стравливания казахов и русских, якобы провозглашаемого в книге, Панкратова предположила, что Яковлев без должного внимания прочитал описание взаимодействия двух народов: помощь казахов русским бунтовщикам, например Пугачеву, и участие русских крестьян в местных казахских мятежах. В заключении Панкратова писала, что рецензия Яковлева противоречит официальной политике, «ибо она наносит удар дружбе народов, лишает… народы СССР их боевых традиций и их героев и даже их права на свою историю» [487].

Возможно, Потемкин и читал письмо Панкратовой и ее коллег, однако он не предпринял никаких шагов, чтобы вернуть книгу в список номинантов на получение Сталинской премии. Огорченная таким решением, Панкратова в начале 1944 года обратилась в Агитпроп к Александрову и П. Н. Федосееву с просьбой о повторном рецензировании книги. Отказ Александрова был поучительным: «10 книга анти-русская, так как симпатии авторов на стороне восставших против царизма; никаких оправданий для России она не показывает; 2) книга написана без учета того, что Казахстан стоял вне истории, и что Россия поставила его в ряд исторических народов» [488].

Взбешенная столь явной демонстрацией русского шовинизма, Панкратова направила протест Жданову. Отстаивая «Историю Казахской ССР», она не упустила возможности осудить своих противников, включая Яковлева, Ефимова, Бушуева, Аджемяна и все руководство Агитпропа. Если допустить, что пересмотр негативной характеристики русского колониализма, данной Покровским необходим, возникает вопрос: может ли русскость или храбрость некоторых печально известных царских чиновников автоматически оправдывать переоценку их деятельности. Она также ставила под сомнение правомерность отрицания героизма нерусских бунтовщиков лишь на том основании, что они отличились, сопротивляясь

царскому колониализму или русскому этническому превосходству: «Меня особенно волнует именно эта последняя тенденция, которая может иметь крупнейшие последствия самого отравительного характера среди народов нашей родины. В настоящее время во всех советских республиках усиленно пишутся книги, посвященные истории отдельных народов. Интерес к своей национальной истории, к героическому прошлому своего народа, к бойцам за свободу и независимость исключительно возрос…». Панкратова настаивала, что книги, подобные «Истории Казахской ССР», способны объяснить реальную сущность царского колониализма и боевых традиций нерусских народов и в то же самое время способствуют «дружбе народов, уважению и любви к великому русскому народу». Прося Жданова дать задний ход решению Александрова, Панкратова предупреждала, что отказ внести книгу в список претендентов на Сталинскую премию «вызовет глубокую обиду руководителей Казахской республики». «Нельзя отнять у казахского народа его боевых героических традиций и объявить его народом без истории» [489]. Через несколько недель она обратилась к Щербакову, аргументируя важную роль книги наличием в ней данных, «касающихся пропаганды боевых и героических традиций народов СССР среди национальных частей Красной Армии» [490].

Попытки Панкратовой спасти монографию, свидетельствующие о разворачивавшейся на советском историческом фронте борьбе, в начале 1944 года были отражены Александровым и руководством Агитпропа, стремившихся перехитрить критиков и вернуть себе контроль над формированием официальной линии. Согласно установившейся практике, для этого следовало организовать конференцию, на которой обсуждались бы и решались спорные вопросы. Выводы становились общим руководящим указанием обычно путем публикации материалов конференции в журнале «Под знаменем марксизма». Очевидно, обсуждение должно было затронуть широкий ряд вопросов: по имеющейся информации, предполагалось открытое обсуждение «Истории Казахской ССР», а также выдвинутого Тарле тезиса о положительном значении территориального расширения. Вот один из распространенных слухов: «Среди пропагандистов и преподавателей стали говорить о "пересмотре" важнейших общепринятых концепций, в частности, о том, что "Замечания" товарищей Сталина, Кирова и Жданова по вопросам истории "устарели"». Хотя несколько казахских специалистов отправилось в Москву весной 1944 года для защиты своей работы, Агитпропу не удалось организовать даже неофициальное обсуждение [491]. Столь же безрезультатно прошла встреча в Институте истории Академии наук приблизительно в то же время [492].

Хотя первые жалобы Панкратовой в начале года не оказали ощутимого воздействия на положение дел в исторической науке, ее письмо в середине мая в конце концов привлекло внимание партийной верхушки. Почему именно это письмо вызвало ответ после стольких обращений, оставленных без внимания, — неясно. Возможно, причина в адресатах (Сталин, Жданов, Г. М. Маленков и Щербаков), его размерах (порядка двадцати печатных страниц), сенсационном содержании или удачно выбранном времени [493]. В любом случае, в новом письме Панкратова повторяла, что Агитпроп плохо руководит историческим фронтом в то время, когда массовый интерес к истории достиг небывалых высот. В результате, не только историки погрязли в антимарксистской ереси (согласно ее формулировке), но и представители творческой интеллигенции тоже сбились с истинного пути. Например, А. Н. Толстому и Эйзенштейну позволили серьезно преувеличить популистские тенденции правления Ивана Грозного, и это пагубное влияние распространилось на художественное изображение Александра I и А. А. Брусилова [494]. По мнению Панкратовой, школьники совсем запутались из-за переоценки-Брусилова, так как все притязания на славу этого генерала времен Первой мировой войны основывались на защите режима, который вскоре был свергнут Лениным. Обеспокоенная отсутствием четкой официальной линии на протяжении нескольких лет, Панкратова просила ЦК прояснить ситуацию, созвав совещание для обсуждения не только «Истории Казахской ССР», но и состояния исторической науки в целом [495].

Однако Панкратова оказалась не единственной, кого не удовлетворяло сложившееся положение вещей. Не сумев собрать совещание Агитпропа, Александров внес собственные коррективы в ряд внутренних докладных записок в марте– апреле 1944 года. Несмотря на осмотрительное старание уравновесить свой анализ критикой Яковлева и Аджемяна, его риторика по большей части была направлена против историков (таких, как Панкратова) сопротивляющихся нарастающему руссоцентричному курсу. Подвергнув резкой критике «Историю Казахской ССР» и подобные ей «Очерки по истории Башкирии», а также некоторые другие недавно вышедшие учебники Панкратовой, Бахрушина и М. В. Нечкиной, Александров писал, что эти книги являются не только непатриотичными, но в них налицо все предательские признаки идеологической ереси:

«В советской исторической литературе сильно сказывается еще влияние школы Покровского. В учебниках СССР и других работах по истории весьма слабо освещены важнейшие моменты героического прошлого нашего народа, жизнь и деятельность выдающихся русских полководцев, ученых, государственных деятелей.

Влияние школы Покровского находит свое выражение также в том, что присоединение к России нерусских народов рассматривается историками вне зависимости от конкретных исторических условий, в которых оно происходило, и расценивается как абсолютное зло, а взаимоотношения русского народа и других народов России рассматриваются исключительно в аспекте колонизаторской политики царизма. В "Истории Казахской ССР" и "Очерках по истории Башкирии" история Казахстана и Башкирии сведена, главным образом, к истории восстаний казахов и башкир против России» [496].

Заканчивалась записка теми же пожеланиями, что были адресованы ранее Панкратовой. Пришло время вмешаться ЦК. Однако Александров, по всей видимости, ожидал, что там просто-напросто одобрят рекомендации, подготовленные Агитпропом.

Докладные записки свидетельствуют о значительной напряженности, охватившей советские идеологические круги в марте-апреле 1944 года. Майское письмо Панкратовой Сталину, Жданову, Маленкову и Щербакову имело эффект разорвавшейся бомбы и привело Александрова в бешенство. Он не замедлил ответить градом носящих скорее личный характер упреков, написав совместно с сотрудниками Агитпропа Федосеевым и П. Н. Поспеловым очередную докладную записку «О серьезных недостатках и антиленинских ошибках в работе некоторых советских историков». Этот резкий критический выпад, повторяющий предыдущие обвинения, был нацелен не только на Панкратову и ее «непатриотичных» коллег, но, что довольно неожиданно, и на Яковлева, Тарле и Аджемяна, которые якобы порвали с марксистским историческим материализмом, продвигая так называемый «великодержавный шовинизм» и даже «реставраторские» взгляды [497]. Если раньше Александров был склонен принимать сторону последних в ущерб Панкратовой, к маю 1944 года его стратегия изменилась. Призвав «чуму на оба ваши дома», он, по всей видимости, надеялся выйти сухим из воды, продемонстрировав способность умело пресекать крайности на каждом из полюсов расколовшейся надвое исторической науки.

Однако потеря Александровым контроля над историками не осталась незамеченной. ЦК предпринял шаги по созыву собственного совещания историков в начале лета 1944 года [498]. Как заявил Маленков в своей вступительной речи, «за последнее время в ЦК обращаются историки СССР с различными вопросами, из которых видно, что у ряда наших историков нет ясности по некоторым принципиальным вопросам отечественной истории, а по ряду вопросов имеются существенные разногласия. ЦК. ВКП (б) решил собрать настоящее совещание историков с тем, чтобы посоветоваться по вопросам, которые волнуют теперь историков». Маленков призвал присутствующих специалистов особенно тщательно рассмотреть порядка пятнадцати вопросов, касающихся тезиса «жандарм Европы», характера царского империализма и колониальной политики, применимости теории «меньшего зла», неослабевающего влияния школы Покровского и роли выдающихся личностей в истории (Иван Грозный, Петр I, Ушаков, Нахимов и др.). Кроме того, необходимо было обсудить проблему политического сознания крестьянских бунтовщиков (Болотников, Пугачев и др.), а также то, насколько благотворно сказалось самодержавие Романовых на русском народе в исторической перспективе [499]. Несмотря на столь амбициозную программу, итоги совещания оказались неубедительными. Хотя Щербаков постоянно председательствовал на заседаниях, а Маленков и А. А. Андреев периодически присутствовали, их замечания были краткими и малозапоминающимися. Безуспешности мероприятия способствовали и ожесточенные споры среди самих историков не только во время заседаний, но и в кулуарах, а также в письменных обращениях к Щербакову и Сталину [500]. После того как совещание, в рамках которого состоялось пять заседаний, закрылось в начале июля, его участники посчитали, что ЦК в скором времени выпустит заявление о положении дел на историческом фронте [501].

Однако панацея так и не появилась. Александрову поручили написать от имени Политбюро постановление, которое положило бы конец идеологическому расколу. Он создал документ, по сути повторяющий предвзятые наблюдения, сделанные им в начале весны Щербаков отверг его вариант постановления [502]. Затем ответственным был назначен Жданов, который до недавнего времени находился в осаженном Ленинграде и не присутствовал ни на одном заседании [503]. В течение следующих месяцев Жданов писал и переписывал различные положения, постоянно консультируясь со Сталиным, изучая стенограмму совещания и письменные рекомендации Александрова и Панкратовой. Сохранив постановку рассматриваемой проблемы в том же преувеличенном виде, в котором она была сформулирована Агитпропом: соперничество двух немарксистских ересей — «буржуазно-монархической» школы Милюкова (Ефимов, Яковлев, Тарле) и «социологической» школы Покровского (Панкратова с коллегами), — Жданов оказался более критично настроен по отношению к первой [504]. В особенности он возражал против объединения русского прошлого и советского настоящего, против стирания различий между ними [505]. Тем не менее, работа над документом застопорилась после нескольких редакций, и официальное заявление, фиксирующее партийную идеологию, так и не увидело свет. Непонятным образом выводы столь крупного совещания свелись к небольшому постановлению, произнесенной речи и публикации нескольких рецензий в следующем году [506].

Неспособность партийного руководства выпустить официальное постановление обернулась в 1944-1945 годы тупиковой для историков ситуацией и в последующие годы повлекла за собой нескончаемые обсуждения [507]. Возможно, Панкратова заставила своих покровителей отвернуться от нее в начале осени, совершив большую ошибку [508]. Сталин, быть может, хотел защитить своего подопечного Тарле или же полностью сосредоточился на военных проблемах [509]. Существует еще одна правдоподобная причина: благодаря успехам Красной Армии в изгнании немецких войск из центральных районов СССР летом 1944 года острая необходимость в мобилизации – в продвижении нерусских боевых традиций – постепенно стала отходить на второй план [510]. Возможно, сама история нерусских народов (а вместе с ней и «История Казахской ССР») просто морально устарела.

Косвенные доказательства скорее подтверждают последнее предположение: партийная верхушка потеряла интерес к нерусской истории, стоило Красной Армии перейти польскую границу в июле 1944 года. Сами за себя говорят второстепенные постановления ЦК, выпущенные в 1944-1945 годы. В них была подвергнута критике военная пропаганда в Казахстане, Татарстане и Башкирии [511]. В выражениях, схожих с яковлевской критикой «Истории Казахской ССР» в этих постановлениях осуждалась научная, художественная и литературная деятельность, представлявшая жизнь этих регионов при татаро-монгольском иге как «золотой век», и восхвалявшая непокорность русским царям. Подобные постановления предполагают следующее: партийное руководство решило, что пришло время положить конец использованию в республиках исторических лозунгов, продвигающих нерусских героев в ущерб русскому народу. Вскоре Александров выступил против издания «Идегея», средневекового татарского эпоса, заявив, что в нем выражены «чуждые татарскому народу националистические идеи». «Крупнейший феодал Золотой Орды, враг русского народа, изображается как национальный герой». Сравнивая Идегея с печально известными ханами Мамаем и Тохтамышем, Александров возмущался: этот татарский «герои» «стремился восстановить былое могущество Золотой Орды набегами на русскую землю». В заключении руководитель Агитпропа называл «Идегея» непродуктивным вкладом в мобилизацию всех сил на оборону страны; его вообще не следовало публиковать [512]. Большое число других республиканских и областных парторганизаций также подверглись критике за подобные издания в течение первых послевоенных лет.

Война, таким образом, является ключом к пониманию заката пропаганды истории нерусских народов. Если в 1941-1943 годы подобные темы еще развивались и поддерживались определенными кругами, то во второй половине 1944 года от них не оставили камня на камне за разжигание нерусского национализма и игнорирование векового симбиоза, якобы объединявшего нерусские народы с их русскими собратьями. Другими словами, как только крайняя необходимость 1941-1943 годов стала ослабевать, партийная идеология вернулась к бескомпромиссной версии оформившейся после 1937 года линии: этническое превосходство русского народа в советском обществе. Национал-большевистская программа получила одобрение Сталина практически сразу же после войны. Подтверждением тому можно считать его печально известный тост за русский народ на приеме для командования Красной Армии в Кремле:

«Товарищи, разрешите мне поднять еще один, последний тост.

Я хотел бы поднять тост за здоровье нашего Советского народа и, прежде всего, русского народа. (Бурные, продолжительные аплодисменты, крики «ура»).

Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне общее признание, как руководящей силы Советского Союза среди всех народов нашей страны.

Я поднимаю тост за здоровье русского народа не только потому, что он — руководящий народ, но и потому что у него имеется ясный ум, стойкий характер и терпение» [513].

Откровенно противопоставляя лояльность русских другим народам, населяющих СССР, Сталин своим тостом в мае 1945 года официально одобрил восстановление этнической иерархии. Многие увидели в нем требование к пропагандистам сосредоточиться исключительно на русском народе и его историческом величии в течение первых послевоенных лет.

Обусловленное временем и тяжелым положением, ослабление военной пропаганды истории нерусских народов работало на распространение руссоцентризма в советском обществе в 1941-1945 годы – процесс, временами напоминавший порочный круг. Официальные заявления 1941-1942 годов, в которых русский народ представал главной боевой силой СССР и первым среди равных, способствовали преобладанию русских тем в пропагандистских материалах и печати. Со временем такая риторика полностью заслонила обсуждения нерусского героизма, позволяя господствующей идее о страшной цене, которую заплатил именно русский народ за победу, развиться на массовом уровне [514]. Похожие настроения в кругу партийной верхушки усилили ставку на руссоцентричную пропаганду [515], ускоряя инициативы, которые в свою очередь еще больше обострили ситуацию в обществе. Внимание прессы к нерусскому героизму, возможно, замедлило бы расширение чувства русской исключительности [516], однако полное игнорирование этой темы в конце 1930 годов привело к тому, что в 1941-1942 годы, когда представилась возможность рассказать всему СССР о славных боевых традициях нерусских народов, соответствующих материалов оказалось подготовлено мало. Некоторые серьезные исследования, например «История Казахской ССР» и «Очерки по истории Башкирии», увидели свет в 1943 году, но к тому времени было уже поздно предпринимать какие-то шаги. Более того, инерция руссоцентризма военного времени и отходящая на задний план необходимость мобилизовать все силы привели к тому, что к 1944 году партийное руководство стало расценивать подобные материалы как не только несвоевременные, но и вводящие в заблуждение. В результате, военное время, несмотря на согласованную работу нескольких высокопоставленных идеологов и придворных историков, например Панкратовой, обеспечило официальной линии, принятой после 1937 года, только уже в более руссоцентричной и этатистской форме, нежели перед началом войны.

Национал-большевизм как ясно выраженный идеологический курс стал впервые заметен во второй половине 1930 годов, но набор его лозунгов за четыре военных года подвергся серьезной трансформации. Довоенная пропаганда развивалась в течение двадцати пяти лет пролетарско-интернационалистической риторики. И хотя во второй половине 1930 годов соответствующие темы потеряли былую актуальность, они, тем не менее, оставались неотъемлемыми составляющими довоенного официального дискурса. После нападения Германии противоречия официальной линии быстро разделили партийных идеологов и придворных историков на два противоборствующих лагеря. Некоторые ратовали за нативистский, националистический жанр пропаганды – еретический, на первый взгляд, подход, резонировавший с неортодоксальным союзом советского государства с бывшими врагами в капиталистическом мире и церкви. Приверженцы более умеренных взглядов оставались упрямо верны официальному курсу, который получил развитие в конце 1930 годов, и активно участвовали в военной мобилизации как русских, так и нерусских народов. Подчас неонационалисты и «интернационалисты» занимали полярно противоположные позиции, выплескивая друг на друга всю желчь и сарказм. Этот раскол после совещания историков в 1944 году ввел в замешательство даже партийную верхушку.

Хотя партийное руководство так и не дало прямых указаний по выходу из тупиковой ситуации, благодаря динамике военного времени в конечном итоге было найдено окольное разрешение кризисной ситуации. Ослабевающий императив пропаганды «для нерусских» и напряженная атмосфера руссоцентризма военного времени привели к тому, что позиция «интернационалистов», например Панкратовой и ее союзников, к 1944 году устарела. Возможно, они смогли бы найти поддержку в историографических тезисах Жданова, однако неспособность партийного руководства сформулировать итоговый документ по результатам совещания позволила укрепить и без того жесткую руссоцентричную линию посредством ряда второстепенных постановлений ЦК, республиканских и областных парторганизаций. Заглавие первой послевоенной книги Панкратовой — «Великий русский народ» — не без горькой иронии говорит нам о том, что в конце концов даже ей пришлось принять новую историографическую ортодоксию. На самом деле данное заглавие определяет послевоенную программу всей исторической науки в целом [517].

В июне 1943 года ведущий общеобразовательной программы по искусству Кастерина выступила перед коллегами на преподавательской конференции с заявлением, что первейшая обязанность учителей заключается в том, чтобы «возглавлять патриотический подъем советских школьников» [518]. Сам по себе этот призыв деятеля народного образования в годы войны не вызывает удивления, однако напрашивается вопрос, что именно имела в виду Кастерина под патриотическим подъемом. Ведь, с одной стороны, в том же 1943 году патриотические выступления в советской прессе граничили с русским национализмом, а с другой стороны, была с триумфом опубликована «История Казахской ССР». Правительство учредило новый орден Богдана Хмельницкого, который должен был пополнить ряд военных наград — орденов Александра Невского, Суворова и Кутузова. И как раз в 1943-1944 годы среди крупнейших советских идеологов велись ожесточенные споры по поводу того, что следует считать приоритетным в пропаганде в военное время.

Как понимали Кастерина и другие деятели народного образования задачу патриотической мобилизации населения? Какие образы и символы должна была эта концепция пробуждать? Доминировал ли в проводившейся среди школьников агитации национал-большевизм или же он сочетался с пропагандой идей марксизма-ленинизма и дружбы народов? Была ли эта пропаганда прямолинейной и узконаправленной или отражала широкий спектр мнений, высказывавшихся такими идеологами и придворными историками, как Александров, Яковлев, Тарле, Панкратова? Находила ли какое-либо отражение в массовом сознании грызня и рознь между ними?

К сожалению, сохранившиеся источники не позволяют уяснить точный смысл высказывания Кастериной. Но они дают представление о том, чему учили в школе в годы войны и что обсуждалось в кружках партийной учебы. Хотя эта информация мало что говорит о взглядах самой Кастериной, она помогает понять особенности патриотического воспитания в период 1941-1945 годов.

Если уже во второй половине 1930 годов советская школа активно старалась насадить в массах чувство преданности государству, то с началом войны эти усилия были удвоены. Народный комиссар просвещения В. П. Потемкин полагал, что инстинктивной привязанности и любви к своей стране недостаточно и что основной задачей общеобразовательных школ является воспитание сложного и осознанного чувства национальной идентичности [519]. На учительской конференции в 1943 году он даже дал пример того, как, по его мнению, мог бы высказаться советский школьник на эту тему: «… Недостаточно чувствовать, что я люблю свою родину. Нужно знать, за что я ее люблю, что мне в ней дорого, что я защищаю, ради чего я отдам ей, если понадобится, собственную жизнь» [520]. Внимание к патриотическому воспитанию молодежи служило во время войны главным критерием качества работы учебных заведений. Педагоги в отчетах подчеркивали эту сторону своей деятельности, подобно ведущей одной из подмосковных школ Бобровской: «Наш район добился некоторых успехов, прежде всего в воспитании советского патриотизма» [521], и это показывает, что хотя программы по академическим дисциплинам в те годы не сокращались, основной упор делался на патриотическую мобилизацию

Двумя основными предметами школьной программы в годы войны считались, пожалуй, история и литература, так как они помогали осознать по аналогии важность государственной политики, лозунгом которой было: «Все для фронта». Этот тезис был конкретизирован, в частности, в одной из статей, опубликованных в журнале «Советская педагогика» в 1942 году:

«Воспитываясь как гражданин и патриот, наш школьник готовится стать достойным преемником своих предков, создавших национальную культуру, и наследником славных боевых традиций дружинников-воинов, защищавших свою Родину от захватчиков. Школьник должен видеть себя продолжателем великих трудов и героических подвигов Александра Невского, Дмитрия Донского, Александра Суворова и Михаила Кутузова. Он хочет стать достойным подвигов Чапаева и Фрунзе» [522].

По всей стране — в Архангельской, Ленинградской, Ивановской, Свердловской, Курганской областях, в Коми АССР, — придерживались этой направленности в преподавании, хотя она могла принимать самые разные формы [523]. Как и до войны, принятый Советским Союзом курс на индустриализацию сравнивали с политикой модернизации страны, проводившейся Петром Первым [524]. Были мобилизованы также образы героев Гражданской войны, призванные продемонстрировать образцы доблестного поведения на фронте [525]. Однако более примечательным в военные годы было постоянное привлечение руссоцентристских образов с целью пробудить у учащихся патриотические чувства. К примеру, один из учителей Московской области цитировал документ 1612 года — историческое обращение Кузьмы Минина к своим сподвижникам «все отдать для защиты русской земли» — даже не пытаясь как-то преодолеть этническую ограниченность этого обращения. Другой учитель, Калита, сделал столь же руссоцентристское заявление, рассказывая ученикам о героизме, проявленном во время Крымской войны: «Солдат показал, что он русский человек, для которого Родина дороже жизни». Калита также подчеркивал ведущую роль России в развитии науки, что, безусловно, одобрялось педагогическим руководством. Как говорилось в одном из отчетных документов, таким образом Калита «воспитывал национальную гордость у учащихся, имеющих честь принадлежать к героическому народу, храбро боровшемуся с врагами в войне и вносящему свою долю в развитие мировой научной мысли» [526].

Эти примеры создают впечатление, что, хотя «Правда» призывала учителей «не только сохранить жизнь каждого ребенка, но и воспитать из них советских патриотов», на практике это выливалось в воспитание чисто русского патриотизма [527]. Об этом свидетельствует, в частности, записанный в 1944 году диалог между школьным учителем И. А. Порцевским и его ученицей Рожковой:

«Учитель: Тема прошлого урока — "Борьба Новгорода и Пскова со шведскими и немецкими феодалами"…

Ученица: Немцы и шведы давно хотели захватить финские земли. Как только шведы высадились в устье реки Невы, на них напал Александр, князь новгородский. Новгородцы сражались мужественно. Дружинник Алексич на коне пробрался по доске на корабль и бился там. За эту битву Александра стали называть "Невским”. Князь не ужился с боярами. Бояре имели большую власть и не хотели ни с кем делиться. Александр хотел сосредоточить ее в своих руках, так как шведы и немцы угрожали

России. Вскоре на Русь напали немцы. Новгород призвал Александра Невского. Потом произошла битва на Чудском озере. Немцы были вынуждены заключить мир.

Учитель: Как советское правительство оценило Александра Невского?

Ученица: Оно заявило, что он предохранил Русь от захвата немцами.

Учитель: Чем бойцов отличают? Ученица: Солдат и офицеров отличают орденом Александра Невского.

Учитель: А что, немецкие рыцари, жившие 700 лет тому назад, были похожи на нынешних фашистов?

Ученица: Они и физически уничтожали славянское население.

Учитель: Кто из великих людей назвал немцев "псами-рыцарями"?

Ученица: "Псами-рыцарями" назвал их Карл Маркс» [528].

Особый интерес в этом диалоге представляет то, что Порцевский постоянно связывает полулегендарные события далекого прошлого с современной войной. Желая подчеркнуть важность централизованной государственной власти и извечную актуальность борьбы с немецкими захватчиками, Порцевский иллюстрирует эти темы прямо и косвенно, проводя исторические аналогии и подтверждая свои тезисы авторитетными мнениями Карла Маркса и советского правительства [529]. Чиновники Наркомпроса горячо приветствовали столь образцовый метод преподавания истории в военное время.

Ленинградская учительница К. Пользикова-Рубец в таком же духе набросала в своем дневнике 1941 года план проведения политинформации, явно стараясь сделать ее доступной для детей:

«Составляю конспект сообщения о положении на фронтах. Беру материал из статей А. Толстого, Тихонова, Эренбурга. Гашу коптилку и, лежа в постели, еще и еще раз обдумываю план беседы. Товарищ Сталин сказал, что Гитлер похож на Наполеона не больше, чем котенок на льва. Детей это развеселит. Обязательно надо рассказать о тактике Кутузова и Барклая. Хорошо бы перечитать сейчас "Полководца" Пушкина. Может быть, привести несколько строф из этого стихотворения? А кто же сказал так удачны? Кажется, Энгельс» [530].

Эта дневниковая запись Пользиковой-Рубец липший раз демонстрирует, что в годы войны исторические аналогии играли ведущую роль в школьном преподавании. Следует заметить, что ее популистский винегрет из Толстого, Эренбурга, Кутузова и Петра Первого не только мешает правильному восприятию текущих событий, но и сваливает в одну кучу противоречащие друг другу взгляды на пролетарский интернационализм и классовую борьбу. Но наиболее примечательной представляется общая для нее с Порцевским манера отводить таким столпам коммунистической идеологии, как Сталин и Энгельс, чисто служебную роль на уроке, придавая с их помощью авторитетность заурядному толкованию российской истории.

Эти примеры весьма характерны для ситуации, наблюдавшейся в советских школах в период 1941-1945 годов. Архивные материалы свидетельствуют, что герои давнего русского прошлого находились в центре внимания не только на уроках истории, но и в литературе, рекомендовавшейся для внеклассного чтения; такие темы, как «Слово о полку Игореве» и «Смутное время» служили контекстом для пропаганда патриотических идей [531]. Той же цели чрезвычайно успешно служила произнесенная Сталиным в 1941 году речь о «славных образах наших великих предков», которая, по мнению ведущих деятелей народного образования, определяла приоритеты советской педагогической науки [532]. Она была опубликована в начале 1942 года в первом издании его же сборника «О Великой Отечественной войне» и многократно в течение войны переиздавалась [533]. Источником педагогического вдохновения являлись также такие издания, как «Правда» и «Большевик», где печатались и обсуждались патриотические статьи Ярославского и Александрова [534]. Эти примеры позволяют сделать вывод, что в целом педагогика военного времени развивалась в русле национал-большевистских тенденций 1930 годов, отличаясь от довоенной лишь своей тональностью и акцентами. История в 1941-1945 годы трактовалась на уроках более прямолинейно, чем накануне войны; интернационализм, прикрывавший после 1937 года апелляцию к глубоко укоренившимся в сознании предрассудкам и предубеждениям, был отброшен.

Усилив свойственную сталинскому популизму склонность к национально-патриотическим лозунгам, война вместе с тем обострила многие проблемы, препятствовавшие идеологической агитации среди школьников перед войной. Хотя в это время было введено обязательное семилетнее образование, в начале 1940 годов лишь один из шести учеников доучивался до старших классов. По сравнению с этими, пусть и неточными, данными даже весьма скромные успехи системы образования в 1930 годы выглядели как завидное достижение [535]. Толпы беженцев и реквизиция школьных зданий для размещения военных объектов заставили все оставшиеся школы ввести сменную систему обучения (с 7 до 11, с 11 до 15 и с 15 до 19 часов), что еще больше осложнило учебный процесс [536]. Уменьшение количества учебных часов автоматически повлекло за собой сокращение учебных программ и упрощенное изложение материала, лишившегося многих конкретных деталей. Этот режим экономии особенно пагубно сказался на преподавании истории, усилив развившуюся перед войной тенденцию затушевывать отрицательные аспекты царского строя — крепостное право, колониальную политику. Не подверглись усекновению в эти годы в основном лишь темы, обладавшие мощным пропагандистским зарядом [537].

Война не только внесла беспорядок в организацию школьного образования, но и усугубила такой неизбывный недостаток, как низкое качество преподавания. Ирония истории заключалась в том, что, несмотря на введение в конце 1930-х годов стандартных учебников, сталинский лозунг «кадры решают все» по-прежнему оставался в силе. С уходом многих молодых учителей на войну система переживала кризис. По сообщению профессора Иванова, ректора Московского областного института усовершенствования учителей, в течение 1942-1943 учебного года из-за потерь учительских кадров в результате призыва в армию было принято на работу около 20% новых преподавателей истории, не имевших никакого опыта преподавательской работы. Многие из них, как выяснилось, не окончили даже средней школы, не говоря уже о педагогических вузах. Хотя профессор уверял, что недостаток знаний возмещается их пламенным патриотизмом, другие педагоги, настроенные менее оптимистично, утверждали, что от четверти до трети всех учителей РСФСР и на пушечный выстрел нельзя подпускать к школьникам [538]. В отдельных регионах — например, в Татарской АССР, — статистика была еще более удручающей: лишь 40% местных учителей обладали необходимой квалификацией [539].

Согласно некоторым оценкам, большинство преподавателей Московской области справлялись со своими обязанностями только благодаря тому, что стандартные учебники по основным предметам были выпущены до начала войны [540]. Высказывались и критические замечания по поводу столь рабской зависимости от официальной программы. Имеются косвенные данные, что часть учителей знала историю не более, чем в пределах тех скудных сведений, которые содержались в примитивных пособиях вроде учебников Шестакова; многие давали школьникам материал, читая его вслух по книге [541]. Формальный подход к обучению и поощрение механического запоминания материала распространялись, как эпидемия; положение осложнялось из-за хронической нехватки учебников, так что школьники не могли изучать материал самостоятельно [542].

Хотя подобные недостатки системы образования явно не способствовали успехам школьников в учебе, педагогическое руководство больше заботилось об их политическом воспитании. Так, в одном из отчетов 1941 году по Московской области высказывалось замечание, что низкий уровень подготовки среди учителей часто не позволяет им проводить исторические аналогии, связывающие прошлое с настоящим. В другом отчете подвергалась критике некая учительница Матова из города Павлов Посад, провинившаяся в том, что, рассказывая ученикам о средневековых набегах немцев на страны Восточной Европы, не удосужилась подчеркнуть, что «современные немецкие фашисты ведут истребительную войну, подобную той, которую вели немецкие рыцари в IX—XII вв., применяя выселение славян с земли, передачу земли немецким колонистам, охоту за славянами как за дикими зверьми и другие приемы истребительной войны, которые стремятся "усовершенствовать" современные мерзавцы фашисты» [543]. Сообщения об аналогичных педагогических просчетах и упущенных возможностях поступали даже из таких отдаленных районов, как Алтайский край [544].

Не меньшую тревогу чиновников Наркомпроса вызвала работа некоей учительницы Лошаковой из Московской области, которая намеревалась «воспитывать любовь к Родине» — что, естественно, было похвально, однако «как именно будет воспитывать любовь к Родине, т. Лошакова не продумала» [545]. Осознав, что такие чувства, как патриотизм, невозможно усвоить механическим запоминанием, различные организации, — начиная с Наркомпроса и Агитпропа и кончая Академией наук, не жалели времени и сил, чтобы обеспечить плохо подготовленных учителей материалами, которые помогли бы им в их стремлении повысить свою квалификацию [546]. Известный специалист И. А. Каиров высказал в 1944 году мнение что исторические сценки и притчи абсолютно необходимы в учебном процессе: «Нельзя воспитывать абстрактное, инстинктивное чувство любви к Родине, построенное на интуиции. Любовь к Родине в сознании человека всегда связывается с конкретными фактами, и обобщающий характер этого чувства рождается из частных отдельных моментов» [547]. Тезис Каирова позволяет понять, почему номенклатура так ревностно следила за тем, чтобы такие исторические фигуры, как Александр Невский и Дмитрий Донской, Сусанин и Суворов были представлены в самом выгодном свете: предполагалось, что школьники будут не только учиться на примере этих полулегендарных деятелей, но и начнут идентифицировать себя с ними. Подобные чувства считались очень важными для формирования осознанного патриотизма.

Стремясь избавиться от возникших во время войны трудностей в преподавании истории, чиновники Наркомпроса решили несколько сократить капитальные учебники Шестакова и Панкратовой или заменить их более простыми, излагающими материал прямолинейнее и доходчивее [548]. Понятно, что это решение вызвало горячие дискуссии в рядах профессиональных историков. Одни утверждали, что учебники должны открыто пропагандировать руссоцентризм, другие выступали за опору на пролетарский интернационализм и исторический материализм [549]. Однако в целом в общей стратегии преподавания истории в школах страны мало что изменилось. Пособия Шестакова были переизданы, и героические фигуры, в особенности русские, по-прежнему стояли во главе линейного исторического нарратива, отстаивая принципы государственности с помощью популистских лозунгов. В начале 1940-х годов школьники, как и в конце 1930-х, не отличались блестящими знаниями, но усваивали по крайней мере минимум материала, позволявший им правильно отвечать на ключевые вопросы. Порой успеваемость достигала достаточно высокого уровня [550]. Беспокойство у руководства вызывали лишь отдельные случаи, когда учителя или их ученики не понимали событий, имевших большое значение для формирования патриотического самосознания [551].

Параллельно агитационной работе в школах, задачу мобилизации населения в ходе войны решала также система партучебы [552]. Эта деятельность, как указывалось в одном распоряжении для внутреннего пользования, имела целью «воспитание советского патриотизма и ненависти к врагу». История играла фундаментальную роль в выполнении этой задачи, включая современную ситуацию в привычный контекст. В том же документе подчеркивалось, что агитаторы на местах должны заниматься «освещением патриотического подъема масс, героизма советских воинов, а также героического прошлого нашего народа» [553].

Под «нашим народом» логично было бы понимать все многонациональное советское общество, однако конкретные шаги по мобилизации народных масс показывают, что это понятие трактовалось более узко. Так, на московском заводе «Красный Октябрь» «оживленно прошли собеседования по темам: "Образование русского национального государства", "Иван Грозный" и "Петр Первый"». В дискуссиях, проводившихся в Московской области, чередовались такие темы, как «Образование и расширение русского национального государства», «Героическое прошлое русского народа» и «О советском патриотизме и национальной гордости советского народа» [554]. Иначе говоря, в системе партийного просвещения советский патриотизм постоянно смешивался с русским национальным самосознанием, а прочие национальности Советского Союза, как и важность классового самосознания, почти не упоминались.

Однако порой было непросто вести эту популистскую пропаганду так прямолинейно. Особенно большие трудности вызывала нестыковка, таившаяся в самой сердцевине идеологической конструкции и вынуждавшая агитаторов то восхвалять правителей, создававших Российскую империю, то превозносить революционеров, сбросивших их. Они мучительно пытались увязать усиленно пропагандировавшуюся идею руссоцентристского государства с догматами марксистско-ленинского интернационализма [555]. В растерянности агитаторы обращались за разъяснением в местные партийные организации, демонстрируя невозможность согласовать задачи пропаганды с реальностью современной жизни. «Как подать слушателям материал о русской культуре?» — спрашивал один из них. «Как разрешить вопрос о том, что большевики являются наследниками русской национальной культуры?» — недоумевал другой [556]. Иногда партийным организациям, конечно, удавалось дать своим агитаторам полезный совет относительно того, каким образом обойти противоречие между русскими национальными традициями и значением СССР как революционного государства рабочих и крестьян. Однако чаще всего интересующихся отсылали к классическим источникам вроде работы Ленина «О национальной гордости великороссов», где они могли найти разве что шаблонные и общеизвестные «истины», регулярно печатавшиеся в партийной прессе [557].

Подобная эквилибристика давалась агитаторам нелегко еще и потому, что образовательный уровень членов партии был чрезвычайно низок, и это немало беспокоило высшее партийное руководство [558]. К примеру, почти 50% коммунистов Пролетарского района Москвы имели лишь четырехклассное начальное образование, и еще 25% окончили семь классов. Из членов партии с высшим образованием, составлявших 13% от общего числа, большинство были выпускниками технических учебных заведений, где политграмоте не уделялось большого внимания [559]. Подобная статистика в сочетании с неумелым руководством и нехваткой средств снижала эффективность усилий партии повысить уровень политической сознательности как городского, так и сельского населения [560].

Тем не менее, многие местные парторганизации устраивали регулярные лекции и семинары по истории. Зачастую они проводились в ура-патриотическом тоне — как, например, цикл лекций «Где и когда русский народ бил немецких захватчиков», организованный Московской партийной организацией в 1944 году [561]. Русифицирующим духом пронизаны инструкции, касающиеся таких, казалось бы, не подходящих для этого предметов, как культ личности Сталина. Это наглядно видно, например, в тематическом плане по изучению сталинского сборника речей и выступлений в печати в 1941-1945 годы, озаглавленного «О Великой Отечественной войне». Лишь официозным руссоцентризмом можно объяснить, почему статьи этого сборника привязывались к таким темам, как «Мужественный образ наших великих предков Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского, Александра Суворова, Михаила Кутузова [и участников] Отечественной войны против немецких оккупантов в 1918 году [sic]» [562]. Насколько все было пронизано руссоцентризмом, видно также по тому, что местные партийные организации запрашивали у вышестоящих материалы для проведения дискуссий на такие темы, как «Наши великие предки-полководцы» или «Как русские прусских всегда бивали» [563]. Разумеется, «Краткий курс истории ВКП (б)» также использовался пропагандистами, но содержащиеся в нем бесконечные описания внутрипартийных схваток часто заставляли их предпочитать работы Шестакова, где основное внимание уделялось эпическим битвам с иноземными врагами в далеком прошлом. Эти материалы были доступны, недвусмысленны и легко воспринимались на массовом уровне в это тревожное время.

В годы войны педагоги и агитаторы — как в общеобразовательных школах, так и в партийных кружках — отдавали предпочтение историческим темам, потому что они способствовали пробуждению — в массах чувства патриотизма. Однако деятели народного образования, как и все остальное общество, были вынуждены «добиваться максимальных результатов минимальными средствами», выполняя свою задачу по мобилизации населения в условиях нехватки ресурсов, материальных средств, учебных пособий и самих преподавательских кадров. Просто удивительно, что им удавалось-таки справиться со многими задачами, которые ставились партийным руководством в 1941-1945 годы.

В то же время, ради пропагандистских целей приносились в жертву многие детали исторических событий, отражавшие реальную картину прошлого. Во время войны пропаганда руссоцентризма и государственности усилилась как никогда прежде. Марксизм-ленинизм и идеи интернационализма играли на уроках в школе и на занятиях партийных кружков менее значительную роль, чем когда-либо после революции 1917 года. Советское образование во время войны носило сугубо прагматический характер и исключало какие бы то ни было расхождения во мнениях, имевшие место в других областях идеологической работы. Развившийся в конце 1930 годов национал-большевизм после 1941 года неуклонно набирал силу, и к 1945-му русское прошлое и советское настоящее слились в сознании людей в одно неразрывное целое.

Целостная картина развития советской массовой культуры в 1941-1945 годы несколько затуманена неожиданным творческим разнообразием. В то время как придворные историки в Москве старались примирить национализм с интернационализмом, их коллеги в союзных и автономных республиках — Казахстане, Украине, Якутии и др. — бились над тем, чтобы приспособить руссоцентристское понимание советского патриотизма к местным условиям. У творческой интеллигенции, давление на которую со стороны государства благодаря войне несколько ослабло, пробудился импульс к самовыражению. После многолетнего перерыва стали публиковаться произведения Ахматовой, Платонова, Демьяна Бедного. Даже партийный рупор «Правда» совершенно не свойственным ей образом сворачивала со своего основного курса, чтобы объединить самые разные голоса ради достижения главной цели, победы [564].

Но возникает вопрос, какую роль играло неортодоксальное творчество на общем фоне советской массовой культуры 1941-1945 годов? Можно ли сказать, что пропаганда была в то время действительно разнообразной? Ведь на одну выпущенную тем или иным издательством биографию выдающегося деятеля нерусской национальности приходились десятки книг, посвященных Александру Невскому, Суворову или Кутузову. Каждому новому украинскому роману приходилось выдерживать конкуренцию сразу с тремя Толстыми — не только с Алексеем Николаевичем, но также со Львом Николаевичем и даже с Алексеем Константиновичем. Казахская поэзия и стихи акмеистов соперничали с творчеством Симонова и Лермонтова. Иными словами, оценить, насколько широко и глубоко захватывала литература русскоязычного читателя в годы войны, можно лишь в том случае, если учесть не только ее разнообразие, но и социально-исторический контекст, в котором она до читателя доходила. То же самое можно сказать о кино, драматическом и музыкальном театре и изобразительных искусствах. Поэтому для того, чтобы получить представление об общем состоянии советской массовой культуры в 1941-1945 годы, надо рассмотреть, что публиковалось в прессе, чему аплодировали слушатели на лекциях, что ставилось на сцене, демонстрировалось на экране и экспонировалось в музеях или на выставках.

В первые дни и недели после 22 июня 1941 года государственные издательства выпустили большое количество печатного материала, который поднимал вопросы советского патриотизма, руководящей роли партии, ситуации на фронте и краха нацистской идеологии, отражая создавшееся критическое положение с помощью аллегорий, черпая материал для них в русском прошлом. Помимо этой открыто пропагандистской литературы приоритетом пользовались также исторические романы и биографии, принадлежавшие перу великих дореволюционных писателей и их советских наследников и способствовавшие подъему национального самосознания. К этому моменту советская литература уже почти четверть века выполняла те или иные политические задачи, однако ее роль после начала войны трудно переоценить. Такие литературные жанры, как исторический роман, помогали людям сориентироваться в трудное время и, переводя испытываемые ими тяготы в иносказательный план, окрашивали их в цвета чести и славы. Не менее эффективны были также прозаические и стихотворные произведения, изображавшие русские пейзажи и типичные «национальные» черты и тем самым вызывавшие у людей чувство гордости, которое было, с одной стороны, глубоко личным, но в то же время достаточно универсальным, объединявшим человека с другими. В. П. Потемкин подчеркнул способность письменного слова пробуждать у читателя патриотические чувства, «неугасимую любовь к своей стране, к русскому языку, к русской литературе. Каждый ее питомец должен знать, за что он любит отчизну, что в ней ему дорого, что он защищает, за что готов, если придется, отдать свою жизнь» [565].

Потемкин далеко не случайно сослался в первую очередь на большой воспитательный потенциал дореволюционной русской литературы, а не литературы советской, шедшей путем социалистического реализма. Общепризнанный авторитет классических произведений и их содержание делали их важнейшими составляющими литературного канона военного времени. Книги Пушкина, Гоголя и Толстого издавались большими тиражами в течение всего этого периода, а такие произведения, как стихотворение Жуковского «Певец во стане русских воинов» или роман Толстого «Война и мир» были краеугольными камнями школьной программы. Читали также «Тараса Бульбу» Гоголя, исполненное драматизма повествование о воинских подвигах казаков, дававшее образцы народного героизма на фронте, и особое внимание обращалось на заключительные строки повести: «Да разве найдутся на свете такие огни, муки и такая сила, которая бы пересилила русскую силу!» [566]. Эти книги печатались дешевыми массовыми изданиями, отрывки из них включались также в различные антологии вроде той, что была издана в 1942 году под заглавием «Родина: Высказывания русских писателей о Родине» и содержала широкий ассортимент патриотических фрагментов произведений русской литературы, начиная со «Слова о полку Игореве». Среди десятков прославленных имен в антологии фигурируют Ломоносов, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Герцен, Чернышевский, Салтыков-Щедрин, Тургенев и др. [567]. Пренебрежение временными рамками и включение таких авторов, как Карамзин и Достоевский, подтверждают, что при мобилизации писателей на службу отечеству в годы войны партия руководствовалась прагматическими соображениями.

Наряду с массовым интересом к классике повышенным спросом пользовалась историческая литература и биографии, написанные в советскую эпоху. «Нахимов», «Оборона Севастополя» и «Наполеон» Тарле не залеживались на прилавках книжных магазинов, равно как и «Чингиз Хан» и «Батый» В. Яна, «Дмитрий Донской» Бородина, «Багратион» Голубева, «Севастопольская страда» и «Брусиловский прорыв» Сергеева-Ценского. С не меньшей жадностью-набрасывались читатели на такие стихи, как «Родина» А. Суркова или «России» И. Сельвинского [568]. Легко находили своего читателя и более проблемные произведения, вроде романов А. Н. Толстого и В. И. Костылева, в которых реабилитировался Иван Грозный, а также сочиненные наспех биографии знаменитых русских полководцев — «Дмитрий Донской», «Петр Первый» и «А. А. Брусилов» В. Мавродина, «Александр Невский» С. Аннинского, «Михаил Кутузов» В. Кочанова [569].

При всей популярности этого жанра, многие из перечисленных произведений отличались низким художественным уровнем и имели скорее утилитарное назначение, так как выполняли «социальный заказ». Иначе говоря, некоторые из них были написаны «под диктовку» партии; писатели обращались к подобному творчеству, руководствуясь самыми разными побуждениями — патриотическими чувствами, желанием угодить властям или стремлением избежать преследования с их стороны, от которого творческая интеллигенция немало пострадала в 1930 годы. Наглядным примером может служить история создания второго и третьего томов трилогии В. Г. Янчевецкого, печатавшегося под псевдонимом В. Ян. Начатые еще до войны, они были продолжением опубликованного в 1938 году романа «Чингиз Хан» и концентрировались на эпохе так называемого «татаро-монгольского ига». Второй том, «Батый», был посвящен монгольскому правителю XIII века и сопротивлению русских его попыткам завоевать их земли, в то время как в последнем томе трилогии, первоначально названном «Золотая орда», описывалась полулегендарное противостояние Батыя и Александра Невского [570].

О том, что эти книги можно рассматривать как «социальный заказ», свидетельствует решение Янчевецкого, несмотря на успех «Чингиз Хана», проконсультироваться со Щербаковым в апреле 1940 года относительно завершения романа «Батый» и начала работы над третьим томом. Как пишет сын Янчевецкого, писатель встретился с партийным руководителем для того, чтобы обсудить образ Александра Невского, «героя будущей книги, как русского патриота и дипломата дальнего прицела, планы которого выполнил только правнук — Дмитрий Донской» [571]. Мотивы сопротивления, стойкости и самоотверженности, которыми был проникнут роман, были восприняты Щербаковым с одобрением и затронули глубокие струны в сердцах читателей по опубликовании произведения. В начале 1943 года генерал-майор П. Г. Тюхов записал в своем дневнике:

«Сегодня дочитал роман Яна "Батый". Замечательный роман, вскрывающий далекое прошлое нашей Родины (1238 г.). Да, сколько страданий, сколько жертв перенесла наша страна, казалось, совсем умирала, однако, несмотря ни на что, она воскрешала, чем внушала и внушает любовь к себе и нашим героям-предкам. Зная прошлое, всегда будешь иметь веру в будущее. За что страдала и страдает наша страна от внешних врагов? За то, что она — хороша. Гибнут русские люди, но никогда не погибнет русский бессмертный народ и Россия» [572].

Лишь об одной из всех других прочитанных им книг П. Тюхов писал так же обстоятельно — о биографии Суворова, опубликованной Осипом Куперманом в 1942 году под псевдонимом К. Осипов, Эта популярная версия написанной еще до войны книги о фельдмаршале XVIII века пользовалась довольно большим успехом у читателей [573]. Подробно излагая свое отношение к этой биографии, Тюхов подчеркнул, что она может оказаться очень поучительной для его товарищей-офицеров [574]. Оценка, данная Тюховым, примечательна в свете того факта, что поручение написать книгу именно такого характера дал Куперману не кто иной, как сам Сталин. По завершению биографии Куперман сообщил генеральному секретарю в 1942 году, что он сократил первый вариант книги в соответствии с полученными указаниями и приспособил ее к восприятию военнослужащими среднего офицерского состава, упростив все, что можно, кроме описания Семилетней войны с Пруссией «ввиду актуальности этого вопроса». О биографии в целом он писал: «Я старался придать ей характер военно-учебной, и вместе с тем пропагандистской книги. Одновременно я старался сделать изложение живым и ясным по форме». Горя желанием увидеть своего «Суворова» опубликованным, Куперман вновь и вновь подчеркивал в своем письме «неразрывную связь темы книги с современностью» [575].

К большой радости Купермана, его старания были тут же вознаграждены. Уже через неделю после получения рукописи Щербаков не только одобрил ее, но и заручился разрешением Сталина разослать 30 тысяч экземпляров книги по фронтам, как только они будут напечатаны [576]. Вероятно, Куперман был этим вполне удовлетворен; примечательно также, насколько полно соответствует восторженный отзыв на книгу генерал-майора Тюхова исходным помыслам ее автора:

«Эта книга оставляет большое впечатление после ее прочтения. Как живой встает образ великого полководца Суворова и зовет на борьбу с врагом, на подвиги за Родину, и не только зовет, но учит, как бороться с врагом внешним и как отвлечь от себя внимание врагов внутренних. Образ Суворова зовет к жизни и внушает душевную силу. Спасибо автору за великие труды, сделанные им по воскрешению образа Суворова как человека-полководца в народе» [577].

В то же самое время, когда Куперман работал над биографией Суворова, другой пользовавшийся покровительством Сталина писатель, Константин Симонов, вынашивал замысел пьесы, которая должна была добавить новые краски к осуществленному его коллегой довольно заурядному прославлению воинской доблести.

Симонов предпочел мифологизировать не выдающихся полководцев прошлого, а простых воинов-героев, сражающихся на фронте, и соответственно озаглавил свою пьесу «Русские люди». Такую же цель преследовали Алексей Толстой в своем рассказе «Русский характер» и Илья Сельвинский в «Русской пехоте» [578]. Эти произведения объединяет поклонение всему русскому и симбиоз жанров — исторической биографии, драмы, прозаического вымысла и поэзии, – который был характерной чертой литературы в течение всей войны. В середине 1944 года, когда Красная Армия уже прогнала немецкие войска со своей земли и воевала на территории современной Польши, Агитпроп продолжал призывать писателей к сочинению книг о героях русской истории. О непоколебимой значимости патриотической темы говорят публиковавшиеся в «Правде» дискуссионные статьи, которые развивали вопросы, затронутые литераторами, и носили заглавия «Образование в России русского многонационального государства», «Героическая традиция великого русского народа» и т. п. [579]

В течение всей войны советская художественная литература работала в тесном контакте с прессой. Если до 1941 года выдающиеся представители творческой интеллигенции время от времени печатались в центральных газетах, то с началом войны стараниями С. А. Лозовского, представителя Щербакова в Совинформ-бюро, эта практика была принята за правило [580]. Журнал «Красная звезда» вскоре ввел в свой штат Симонова, Эренбурга, Гроссмана, Панферова, Суркова и Тихонова и воевал с «Правдой» за преимущественное право публикации произведений Толстого и Шолохова. Этот прилив талантливых сил в корне преобразил советскую прессу. Симонов, Эренбург и другие писатели отвергли традиционный набор избитых фраз и приевшихся всем клише и стремились говорить с читателем «своим голосом» [581].

Популизм практически неизбежно придавал всему русскому высокую ценность — как в исторической перспективе, так и применительно к современной ситуации. Вряд ли стоит удивляться, что писатели вроде Алексея Толстого неустанно подчеркивали историческую роль русского народа как «первого среди равных» [582], но ведь и другие писатели, считавшиеся, как Эренбург, более «советскими», также обратились к неонационалистским лозунгам. Интересна с этой точки зрения фигура Эренбурга, чье еврейское происхождение, обширные заграничные связи и поездки по всей Европе иногда побуждали его занять позицию, которую издатели находили чрезмерно «космополитической» и недостаточно патриотичной [583]. Хотя эти отдельные провинности писателя не привели к серьезным последствиям, погубившим карьеру некоторых из его коллег, отношения Эренбурга с властями были подчас отнюдь не безоблачными [584]. В своих мемуарах он вспоминает один из таких инцидентов, когда Щербаков упрекал писателя за то, что он не учитывает «настроения советских людей». Развивая свою мысль, Щербаков призвал Эренбурга оставить его высокомерный, леворадикальный стиль: «Солдаты хотят услышать о Суворове, а вы цитируете Гейне… Бородино теперь ближе, чем Парижская Коммуна» [585].

Печатные издания, разумеется, не могли полностью удовлетворить спрос на материал, насыщенный национальным колоритом. Книг и периодических изданий зачастую не хватало, и растущую жажду подобной вдохновляющей информации пытались утолить с помощью публичных лекций. Вспоминая эпизоды недавней истории, вроде кратковременной немецкой оккупации Украины в 1918 году, Ярославский и другие историки хотели подчеркнуть, что успехи немецких нацистов временны [586]. Другие лекторы, выступая на самых разных площадках, от публичных библиотек до станций метро, превращенных в бомбоубежища, говорили не только о «советском патриотизме», но и о «русских богатырях, Минине и Пожарском, Суворове, Кутузове, Александре Невском, о Брусиловском прорыве» [587]. На одном из заводов Краснопресненского района Москвы профессиональные историки читали лекции «О происхождении русского государства» и «Разгром немецких псов-рыцарей в XIII веке». В г. Горьком местный ученый рассказывал слушателям о «древнейших судьбах славянства», Отечественной войне 1812 года и победах Суворова [588]. Разумеется, лекторы не всегда обладали достаточной квалификацией. Так, специалист по иранским языкам А. Н. Болдырев читал весной 1942 г. года в Ленинграде лекции о Петре I, Ушакове, Ледовом побоище и обороне Севастополя [589].

Очень часто на этих лекциях цитировалась речь Сталина от 7 ноября 1941 года, поскольку она органично сплавляла воедино память о национальных героях с советским патриотическим самосознанием и культом его собственной личности. Это хорошо видно из стенограммы лекции, прочитанной неким Выгодским в июле 1943 года в Московской области. Начав с заявления, что «товарищ Сталин в своих работах много раз подчеркивает идею советского патриотизма», лектор продолжил: «Он говорит о великом прошлом русского народа, он говорит о наших предках, о славных традициях русского народа, он говорит о великих людях прошлого, о патриотах — о Суворове, Кутузове, Чернышевском, Репине, Павлове. Он учит армию и советский народ быть достойными славных традиций героического русского народа» [590]. В том же ключе были прочитаны в следующем году лекции во Фрунзенском и Ленинском районах Москвы. Особой популярностью пользовалась тема «Товарищ Сталин о мужественных образах наших великих предков и великой русской нации» [591]. Слияние русской истории и советской действительности было обычным явлением в пропагандистской работе, о чем свидетельствуют темы лекций, состоявшихся в 1945 году на заводах Москвы: «Война 1812 года», «История Кремля», «История о русских полководцах», «Суворов», «Кутузов», «Александр Невский», «Наши великие предки», «Партия большевиков — организатор разгрома гитлеровских [sic] захватчиков в 1918 г.», «Бородино». В том же духе проводились и лекции о современном положении – «Любовь к Родине и беззаветный героизм русского народа» и другие, подобные ей [592]. Чтобы максимально расширить аудиторию, лекции транслировались по радио [593].

Музеи тоже вносили свою лепту в пропаганду, проводя тематические выставки. Основная часть коллекций ленинградских музеев была эвакуирована, однако в течение всей блокады время от времени устраивался показ агитационных материалов. После открытия Казанского собора в 1943 году вокруг гробницы Кутузова была сооружена гигантская выставка, сквозь которую прошло не меньше 12 тысяч посетителей. Некий лейтенант Кривошеее оставил следующую запись в книге отзывов:

«Как командир молодых бойцов, пришедших совсем недавно в ряды героических воинов моей Родины, выражаю большое спасибо за прием и объяснения, даваемые к экспозиции материалов, посвященных великому русскому полководцу М. И. Кутузову. Я клянусь тебе, Родина, как офицер, что во всех моих делах, учебе и бою, я буду подражать великим русским полководцам. Солдаты же мои будут воспитаны так, чтобы безгранично любить отчизну и ненавидеть врагов земли русской».

Шесть учеников ленинградской школы № 208 выразили аналогичные чувства, лишний раз подтвердив, что выставка демонстрирует связь русского патриотизма с доблестной службой в армии:

«Жизнь великого полководца, патриота родной земли, прошла живо и интересно. Любя Родину, Кутузов смело, бесстрашно вел в бой своих бойцов, он сохранил силы бойцов и жизнь, выходя с победой над иноземными захватчиками. Уходя с выставки, мы как один еще больше уверены в том, что гитлеровская армия, пришедшая нас поработить, вся погибнет на наших просторах» 5[594]

Теми же мотивами были проникнуты выставки, устраивавшиеся в московском Историческом музее и Музее истории и реконструкции Москвы. До шестисот посетителей приходили ежедневно в Исторический музей, экспонировавший материалы, связанные с оккупацией Берлина в 1760 году во время Семилетней войны [595]. Только за первые шесть месяцев войны музей посетило более 30 тысяч человек [596]. Музей Красной Армии организовал выставку «Героизм великого русского народа», которая отображала события Отечественной войны 1812 года, а также более недавнего времени — вооруженные конфликты на оккупированной немцами Украине в 1918 году и на советско-финской границе в 1939-1940 годы [597]. По всей территории РСФСР выставлялись мобильные экспонаты; места для них выбирались самые разные: фойе вологодского театра, Антирелигиозный музей Бурятской АССР, Этнографический музей в Калинине и, разумеется, множество станций московского метрополитена [598]. Посетители московских выставок в 1943-1944 годы оставляли в книгах отзывов записи такого типа:

«Выставка и лекция понравились тем, что показывают наглядно цель и значение борьбы русского народа с германским фашизмом по примеру наших славных предков».

[Красноармеец М. П. Сирокин].

«Образцы великих русских полководцев дают нам пример и обязывают нас, бойцов и командиров, драться с гитлеровцами так, чтобы ни одного оккупанта не осталось на нашей священной земле». [Анонимная запись]. [599]

Аналогичные выставки, посвященные «героическому прошлому русского народа», открывались по всей стране, от Астрахани до Сахалина [600].

Преданность своему прошлому проявлялась с самого начала войны и в самоотверженных усилиях русских людей уберечь памятные места от надвигающихся войск Вермахта [601]. Когда фашистские мародеры разрушали и грабили русские историко-культурные центры — усадьбу Л. Н. Толстого в Ясной Поляне, дом Чайковского в Клину, дом-музей Чехова в Таганроге, монастырский комплекс в Новгороде или ансамбль Екатерининского дворца под Ленинградом, — советская пропаганда всякий раз обличала немецких захватчиков в этих преступлениях против русской нации [602]. Словно пытаясь символически компенсировать утрату национальных памятников, русские открывали вместо них новые. В начале 1944 года главная ленинградская магистраль, пролегающая в нескольких кварталах от разрушенной при бомбежке квартиры Пушкина на Мойке, возвратила себе старинное название «Невский проспект», — за четверть века до этого она была не слишком удачно переименована в «Проспект 25 октября» [603].

Патриотические темы звучали и на сценах драматических и оперных театров, хотя осуществлять масштабные постановки во время войны было нелегко. В число наиболее популярных спектаклей 1941-1942 годов входили оперы Глинки «Руслан и Людмила» и «Иван Сусанин», «Князь Игорь» Бородина, «Евгений Онегин» Чайковского, пьесы «Козьма Захарьич Минин-Сухорук» и «Воевода» Островского, «Ревизор» Гоголя и инсценировка романа Толстого «Анна Каренина» [604]. Не меньшим успехом пользовались такие пьесы современных авторов, как «1812», «Фельдмаршал Кутузов» и «Великий государь» (пьеса об Иване Грозном) Соловьева, «Русские люди» Симонова, «Русский характер» А. Н. Толстого, «Давным-давно (Питомцы славы)» А. Гладкова (пьеса, посвященная войне 1812 года), «Ключи от Берлина» К. Финна и М. Гуса (пьеса о Семилетней войне), а также «Генерал Брусилов» Сельвинского [605]. Врач Е. Сахарова в марте 1942 года с похвалой отзывается в своем дневнике о постановке пьесы «Суворов» в московском Театре имени Станиславского [606]. С большим успехом ставились военные драмы Симонова: Московский Областной драматический театр в 1941-1942 годы 56 раз сыграл его пьесу «Русские люди» на сценических площадках четырнадцати крупных промышленных районов страны; ее посмотрели более 45 тысяч человек [607]. Летом 1942 года пьеса была поставлена в Саратове, где в то же время исполнялись оперы «Евгений Онегин» и «Иван Сусанин» [608]. Как явствует из письма, написанного в 1944 году заключенным Н. А. Никаноровым, эти пьесы ставились даже в ГУЛАГе: «Меня прикрепили на работу в Магаданский театр. Играю Брусилова в пьесе Сельвинского "Генерал Брусилов" и получаю глубокое удовлетворение от того, что Брусилов в моем исполнении пользуется огромной любовью зрителей и что зритель, просмотревший спектакль, через моего Брусилова ненавидит немцев еще больше, чем до того, как посмотрел спектакль» [609].

Кинематограф участвовал в пропагандистской кампании с не меньшей активностью, чем в 1930 годы. Помимо кинохроники, демонстрировались довоенные художественные фильмы «Петр Первый», «Суворов», «Минин и Пожарский», а также «Александр Невский», который вернулся на экраны после двадцатимесячного изгнания, связанного с подписанием Пакта Молотова-Риббентропа в августе 1939 года [610]. Такие авторитетные лица, как И. И. Минц, утверждали, что эти эпические фильмы на исторические темы пользуются большой популярностью у зрителей, и, судя по всему, у них имелись на то основания [611]. Летом и осенью 1941 года были переполнены не только городские, но и сельские кинотеатры [612]. В 1942 году Свердловский обком партии организовал кинофестиваль на тему национальной обороны, демонстрируя колхозникам области с помощью переносных кинопроекторов ленты «Александр Невский», «Суворов», «Минин и Пожарский» [613]. Более поздние фильмы — «Иван Грозный» Эйзенштейна и выпущенная Петровым экранизация «Фельдмаршала Кутузова» Соловьева, — также были встречены на «ура», что отчасти объяснялась тем, что они были разрекламированы задолго до их выпуска на экран [614].

Другие фильмы, демонстрировавшиеся в эти годы, — «Богдан Хмельницкий», «Георгий Саакадзе» и «Давид-Бек» выполняли вспомогательную роль в кинопропаганде [615]. Они затрагивали — по крайней мере, номинально — украинские, грузинские и армянские темы и были порождены наблюдавшимся в начале войны подъемом национальной культуры в этих республиках. Однако республиканское кино, как и другие виды художественного творчества, было обязано придерживаться руссоцентристской линии. Один из исследователей отмечает, что постановщикам этих фильмов, воспевающих воинские традиции своего народа, надо было соблюдать осторожность в выборе героя, чтобы не прославить того, кто совершал подвиги в войнах с Россией. Тему «дружбы народов» рекомендовалось раскрывать на примерах из прошлого, и фильм должен был показывать, что безопасность и счастье, к примеру, армян всегда зависели от союза с русскими [616]. Несоблюдение этих требований могло закончиться так же плачевно, как издание «антирусской» «Истории Казахской ССР» Панкратовой. Примером может служить вспыхнувший в 1944 году скандал в связи с «националистическим» фильмом А. П. Довженко «Украина в огне» [617].

Один из ведущих американских специалистов по истории газеты «Правда» утверждал недавно, что научно-исследовательская литература традиционно преувеличивает руссоцентристскую направленность советской прессы периода войны [618]. С этим мнением трудно согласиться в свете множества приведенных выше фактов, доказывающих, что руссоцентризм преобладал практически во всех сферах советской массовой культуры того времени [619]. Журналист А. Верт очень точно оценил ситуацию, записав в своем дневнике 1942 года: «Никакого разграничения между советским и русским больше не существует» [620]. Оглядываясь назад в 1950 году, один из участников войны сказал в интервью сотрудникам «Гарвардского проекта» по исследованию советской общественной системы, что «когда в 1941 году разразилась война, все коммунистические лозунги исчезли, и в борьбе с нацизмом использовались только русские лозунги». Другой выразился еще более прямо, заявив, что в 1941-1945 годы «русские сражались за свое отечество, а не за коммунистическую партию» [621].

Нельзя сказать, что жизнь других народов СССР, помимо русского, совсем не нашла отражения в советской массовой культуре того времени. Однако «русским» темам отдавалось несомненное предпочтение как в количественном, так и в смысловом отношении. О различиях в подходе ко всему «русскому» и «нерусскому» пишет в своем дневнике московский журналист Н. К. Вержбицкий в связи с широко освещавшимся в прессе подвигом солдата нерусской национальности Ибрагимова. Журналист замечает, что в этом случае восторги прессы очень быстро утихнут, и противопоставляет этому традицию времен Первой мировой войны, когда подвигами таких героев, как, например, казак Кузьма Крючков, восхищались неделями [622]. Вержбицкий подразумевает, весьма проницательно, что люди иных национальностей считаются недостойными слишком большого внимания прессы и обречены на скорое забвение, в отличие от бесконечного восхваления воинской доблести русских героев прошлого и настоящего, от Кутузова до Зои Космодемьянской.

То, что источником подобного отношения были руссоцентристские убеждения, а не просто ориентализм, доказывает скандал, разразившийся в конце 1943 года в связи с деятельностью украинской партийной организации. Повод для скандала был довольно ничтожный — попытка украинских коммунистов опубликовать в центральной прессе письмо, зачитанное на массовом митинге, который состоялся в Киеве после его освобождения в ноябре этого года. В письме говорилось о дружбе русского и украинского народов и их совместной борьбе во время войны и утверждалась нерушимость этой традиции, подкрепленная множеством примеров из прошлого. Так, Даниил Галицкий якобы поддерживал Александра Невского в его сражениях с тевтонскими рыцарями, а Богдан Хмельницкий воссоединил Украину с Россией. И вообще, продолжали авторы письма, украинцы помогали русским «в войнах с шляхетской Польшей, в битвах под Полтавой, в походах Суворова, в армиях Кутузова, в полках Чапаева, Щорса и Боженко — всюду, где решалась судьба русского и украинского народов, где решался вопрос жизни и смерти этих двух народов, — везде и всегда народы-братья стояли вместе, вместе воевали и вместе побеждали». Помещая украинцев в явно ведомую позицию, авторы находили каждому деятелю украинской культуры соответствующего русского «учителя» — Котляревский соотносился с Рылеевым, Гоголь с Герценом, Шевченко с Чернышевским, Коцюбинский с Горьким. На основании этого «анализа» делался общий вывод: «Украина может быть свободна только в союзе с русским народом» [623].

Письмо было направлено в Агитпроп вместе с другими материалами, предназначенными для публикации, но вызвало резко негативную реакцию Г. Ф. Александрова:

«Оно противоречит историческим фактам и принятой всеми нашими народами и нашей партией оценке роли русского и других народов в истории Советского Союза. Известно и всеми признано, что русский народ является старшим братом в семье народов Советского Союза. "В России, — говорит товарищ Сталин, — роль объединителя национальностей взяли на себя великороссы" (Марксизм и национально-колониальный вопрос. С. 10)."… Мы, в силу исторического развития, получили от прошлого наследство, по которому одна национальность, именно великоросская, оказалась более развитой в политическом и промышленном отношении, чем другие национальности" (С. 74). Таковы факты, такова точка зрения партии на роль русского и других народов. Между тем, авторы письма уверяют, что ведущими народами в Советском Союзе являются два народа — русский и украинский. Авторы письма считают, что украинский народ играет такую же роль, что и русский народ…. Это утверждение играет на руку национализму».

Александров категорически отказался публиковать письмо и особо подчеркнул свое несогласие с утверждением, что Данил Галицкий способствовал Александру Невскому в его победах. В то время как Александр Невский сражался с тевтонскими рыцарями, заявил глава Агитпропа, Галицкий был втянут в «междоусобные войны против южных русских князей и потому не мог наносить совместный с Александром Невским удар против немцев» [624].

Русский шовинизм Александрова, подкрепленный авторитетными цитатами из выступления Сталина, не только объясняет, почему о подвиге Ибрагимова быстро забыли, а письмо украинских коммунистов охаяли, но и показывает, что шовинизм, царивший в Агитпропе и во всей идеологической работе, придавал советской пропаганде военных лет, традиционно национал-большевистской, дополнительный руссоцентристский, ура-патриотический оттенок. Советские идеологи отмахивались от всяких сомнений, вроде выраженного А. М. Панкратовой недоумения по поводу безудержной националистической пропаганды в марксистском государстве. Возможно, в партийных верхах и велись какие-то дебаты по этому вопросу, однако наружу никакого инакомыслия не просачивалось. Руссоцентризм пропитывал буквально всю культуру — литературу, театр, кино и музейную работу. Превознося славное прошлое России и подвиги русских солдат на фронте, национал-большевизм военного времени к 1945 году вытеснил из массового сознания все прочие идеологические альтернативы, основанные на пролетарском интернационализме и уважении к другим нациям.

В июне 1944 года красноармеец Николай Сафонов разразился перед товарищами тирадой по поводу того, что значит быть русским. Его слова настолько воодушевили одного из бойцов подразделения, что он записал их в свой дневник:

«Нужно быть исключительно ограниченным человеком, чтобы не знать, какое огромное место в мировой культуре занимают русская литература, музыка, художественное творчество. Пушкиным, Толстым, Репиным, Суриковым, Чайковским, Римским-Корсаковым, Глинкой гордится весь культурный мир, и тем более обидно, что есть «русские», не понимающие их величия. А ведь искусство — это моральный облик нации, ее душа.

Или взять науку. Разве в условиях реакции, неотъемлемой для России, могли быть в любой другой стране Менделеев, Павлов, Тимирязев, Циолковский?… Сколько великих открытий, сделанных в России, осталось под спудом, и сколькими воспользовались другие?

Имеет ли какой-либо другой народ таких личностей, как Петр и Ленин? Очень немногие. И ни один народ, пожалуй, не смог бы вынести напряжения трех революций и трех крупнейших войн на протяжении менее чем за полвека.

Буквально за 20-25 лет преобразилась огромная страна, воспиталось совершенно новое поколение людей, которые оказались способными удержать безумный натиск всей Европы.

У каждого русского могут быть свои взгляды на жизнь, на достоинства и недостатки нашего общественного строя, но не может не быть чувства гордости за свою нацию, за свой народ».

Эта пламенная речь примечательна тем, что передает в сжатом виде суть семилетней советской пропаганды. И даже один из товарищей Сафонова, Яков Каплун, почувствовал, что тот подался в мелодраму, и мягко прервал его: «Коля, хватит, а то это становится похожим на политинформацию» [625].

При всем своем красноречии Сафонов не был ни агитатором, ни офицером, ни даже членом партии. Он был типичным «выдвиженцем» сталинской эпохи; его призвали в Красную Армию рядовым со студенческой скамьи Московского высшего технического училища им. Баумана. Но если учесть его молодость и скромное происхождение, невольно возникает вопрос: где научился он произносить столь напыщенные демагогические речи?

Ответ в определенном смысле очень прост: Сафонов был воспитан как русский патриот в питомнике сталинской массовой культуры — школой, книгами, прессой, кино, театром. Владение новым национал-большевистским словарем, включающим не только русских героев, мифы и иконографию, но и открытую пропаганду превосходства русской нации позволило ему в 1944 году так обстоятельно и уверенно рассуждать о том, «что значит быть русским».

Но можно ли считать Сафонова типичным представителем русского общества того времени? Чтобы понять, как люди, подобные Сафонову, реагировали в своем большинстве на официальную пропаганду в период 1941-1945 годов, надо просеять массу писем, дневников и донесений ответственных органов и на их основе составить впечатление об общественном мнении. В целом, письма и дневники показывают, что русские люди в годы войны рассматривали себя под «этническим углом зрения», совершенно не характерным для советского общества предыдущих десятилетий [626]. Эти источники раскрывают также стремление реабилитировать русское прошлое [627] и политический смысл, вкладывавшийся в слово «Россия» [628]. Русификация культуры и истории проявлялась и в тенденции описывать с этнической точки зрения даже географию — например, «русская земля» или «русский лес» [629]. И наконец, источники свидетельствуют о том, что смешивание терминов «русский» и «советский» стало в это время повсеместным явлением, особенно у бойцов Красной Армии [630]. Но наиболее показательным представляется анализ мнений, высказывавшихся в период 1941-1945 годов красноармейцами, гражданскими лицами и школьниками, ибо именно такие свидетельства в первую очередь характеризуют восприятие массами национал-большевистской пропаганды.

Примечательно, что при освобождении советской территории от войск Вермахта красноармейцев часто шокировало большое количество порнографических материалов, которые они находили в оставленных немцами убежищах [631]. В значительной мере это объясняется стыдливо-пуританским стилем советских публикаций, но связано также и с тем, что читали воины. Ведь бойцы Красной Армии, как и все население СССР в целом, поглощали во время войны огромное количество исторической литературы, и хотя она, как правило, не отличалась высокими художественными достоинствами, ее влияние на менталитет советских людей трудно переоценить [632]. Наибольшим спросом пользовались романы и рассказы дореволюционных и советских писателей, а также документальная и историко-биографическая литература — от «1812» и «Крымской войны» до «Наполеона» и «Нахимова». Сохранилось множество восторженных отзывов читателей на произведения этого рода. Как пишет офицер Н. Н. Иноземцев, он был настолько захвачен «Брусиловским прорывом» Сергеева-Ценского, что прочитал книгу от корки до корки за один присест. Кроме того, его заинтриговала книга Костылева «Иван Грозный», апологетически изображающая русского царя: «"Иван Грозный" Костылева — новая, по сути дела, трактовка образа Ивана». Сравнивая этот новый, сложившийся после 1937 года взгляд на Ивана IV как на одного из творцов империи российской с его традиционным образом правителя-тирана, Иноземцев с удовлетворением замечает: «Какая разница с тем, что было 8-10 лет тому назад» [633].

Проведенный «Литературной газетой» в 1944 году опрос на тему «Что я читал во время войны» выявил неутолимую страсть к чтению еще у одного офицера, Героя Советского Союза генерал-майора И. Фесина. Он рассказал, что нашел время прочитать не только «Войну и мир», но и еще ряд книг аналогичного содержания:

«"Багратион" С. Голубева заинтересовал меня с точки зрения биографии героя, деталей его жизни, воспитания и военной работы. Но образ Багратиона как стратега, его полководческое искусство остались для меня нераскрытыми. В этом смысле более ценными и поучительными показались мне книги К. Пигарева "Солдат-полководец" и М. Братина "Полководец Кутузов". Мне как военному они дают больше материалов для конкретных выводов, для обобщения явлений военной практики, а также лучшее представление об условиях и обстоятельствах войн прошлого».

Другой офицер, подполковник С. Баишев признался, что долго размышлял над романом А. Н. Толстого «Петр Первый», который явился для него своего рода откровением: «Я изучал историю, прочитал много исторических книг, но настоящее представление об эпохе, исторических деталях, подлинное, ясное ощущение истории я получил только теперь» [634].

На удивление жадные до чтения красноармейцы иногда были так захвачены прочитанным, что испытывали потребность высказать любимым авторам свое восхищение в письмах. Так, капитан Г. Я. Козлов послал вдохновенное письмо Д. С. Лихачеву по поводу его статьи «Культура Киевской Руси в эпоху Ярослава Мудрого», опубликованной в «Историческом журнале» в 1943 году. Заметив, что читал журнал еще до войны, и уже тогда он ему нравился, а «здесь, на фронте, да еще в такое время и тем более», капитан поблагодарил ученого за статью и добавил, что чтение ее доставило ему «чарующее наслаждение и пополнило» его «весьма скромные познания ценными данными из области истории нашей Великой Русской отчизны» [635]. Политработнику Б. Русанову так понравилась книга историка Н. С. Державина, что он отправил ему в начале 1943 года письмо, благодаря автора от имени всего своего подразделения:

«Мы, участники двух исторических битв, Сталинградской и Корсунь-Шевченковской, особо благодарим Вас за Вашу книгу "Вековая борьба славян с немецкими захватчиками", показывающую на протяжении истории величие духа славянских народов, их непреклонную твердость в борьбе против немецких поработителей. Мы гордимся за наших предков, что они всегда были победителями в борьбе с немецкими захватчиками, и мы с полной уверенностью говорим сейчас, что потомки славянских народов вместе с другими свободолюбивыми народами мира станут победителями и в эту Великую Отечественную войну» [636].

Если Русанову борьба многонациональной страны с захватчиками рисовалась как продолжение исторических битв всех славянских народов, то авторы многих других писем отзывались о войне с Германией так, будто ее вели одни лишь русские. К примеру, А. В. Манусевич признался автору книг «Чингиз Хан» и «Батый» Янчевецкому в том, что на него произвело большое впечатление описание борьбы русского народа за свободу во время татаро-монгольского ига во втором из этих романов. «Разрешите Вас особенно поблагодарить за главу "А Русь-то снова строится!"» — писал Манусевич, вдохновленный «верой в энергию и жизнеспособность русского народа, который перенесет любые испытания! Освобождая разрушенные врагом наши города и сожженные деревни, мы видим, как "снова строится Русь", — видим, что как ни опустошают нашу землю новые "батыи", ростки жизни буйно пробиваются на обугленной, много выстрадавшей земле» [637].

Эти письма оказывали существенное влияние на творчество авторов подобных сочинений. И. И. Минц, выступая на писательской конференции во время войны, возбужденно сообщил своим коллегам, что популярность таких романов, как «Чингиз Хан» Яна или «Дмитрий Донской» Бородина достигла необыкновенно высокого уровня. «Это говорит о том, что народ хочет сквозь старые образцы осмыслить сегодняшних героев. Надо им помочь. Надо писать, надо издавать книги по этим вопросам» [638]. Когда воины считали, что таких книг не хватает, они брали дело в свои руки, подтверждая наблюдение Минца. К примеру, два офицера отправили Бахрушину письмо с просьбой написать роман об Иване Грозном, а еще один офицер требовал от А. Толстого новой серии памфлетов [639].

Обеспечение фронта новой агитационной литературой было одной из основных задач государства, но много книг было передано и по личной инициативе оставшихся в тылу. В соответствии с восточноевропейской традицией, многие, посылая книги на фронт, делали на первых страницах дарственную надпись, и эти надписи дают представление о том, как люди воспринимали развернувшуюся войну. Так, Женя Приходько написал на книге о Кутузове, вторя выступлению Сталина 7 ноября: «Пусть вдохновляют тебя, молодой боец, на героические подвиги во имя нашей победы образы великих русских полководцев — Кутузова, Суворова, Невского». Солдаты посылали ответные письма, в которых благодарили людей за произведения на исторические темы. «Среди присланной вами литературы, — писал один из них, — есть много книг о наших великих предках — Щорсе, Чапаеве, Котовском. Их образцы вооружают нас на беспощадную борьбу с врагом, на разгром немцев» [640].

Столь же политизированными были письма, посылаемые с фронта родным, друзьям или в местные газеты. Показательны в этом отношении отрывки из писем полуграмотных бойцов, отправленных жителям Тамбовской области:

«Мы отомстим, отвоюем, не отдадим на поругание русскую землю, не раз кровью и потом обильно политую нашими предками. Не осрамим на поле битвы отцов, дедов, прадедов наших, не раз отстоявших грудью великую и могучую Русь от нашествия многочисленных врагов при Александре Невском, Дмитрии Донском, Кутузове, Суворове, при Смутном и великом времени Минина и Пожарского…. Я буду бить, уничтожать фашистских гадов всеми своими силами и всеми доступными средствами в великой, освободительной, отечественной войне, чтобы не посрамить оружия русского, наших славных дедов, предков, и колхозников Тамбовщины». [Старший лейтенант В. А. Пустырев].

«Пусть немецкие «рыцари» помнят, как их били наши предки. Будем бить их и мы всех до единого». [Замполит Деменков].

«Семьсот лет назад великий русский полководец Александр Невский говорил: "Кто с мечом к нам войдет, тот от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет земля русская". Немецко-фашистские захватчики пришли к нам с мечом. От меча и погибнут, они будут истреблены огнем и штыком, они будут раздавлены и уничтожены танками и самолетами, созданными руками советских людей». [Лейтенанты Овдин и Субочев].

«В 1812 году русский народ, поднявшись на борьбу против Наполеона, одержал победу. Лишь жалким остаткам наполеоновских войск удалось убраться восвояси. Нет сомнения в том, что в нынешней Великой Отечественной войне наш народ, поднявшись во всю свою силу, разгромит врага. Это время недалеко. Оно близится». [Капитан А. Зорин].

Исторические аналогии, проводившиеся бойцами, по всей вероятности, были почерпнуты ими из таких источников, как «Война и мир» Толстого и «Александр Невский» Эйзенштейна. Несомненно также, что образы, связанные с советско-германской войной, как и вся риторика, были навеяны авторам писем знаменитой речью Сталина 7 ноября 1941 года:

«Кровопийца Гитлер и вся его свора хотели покорить наш свободолюбивый народ, народ, который выдвинул таких великих писателей, как Пушкин, Герцен, Лермонтов, Некрасов, таких великих полководцев, как Невский, Суворов, Кутузов, Багратион, народ, который всегда бил всех, кто поднял меч на русское государство. Немцы хотели заставить русский народ работать на себя, хотели, чтобы их Гертруды и Эльзы ели русский хлеб, одевались в русскую одежду. Но нет! Эти планы провалились! Русский народ не станет на колени перед немецкими фашистами! Это доказала наша Красная Армия в наступлении под Москвой, под Ростовом, под Тихвином». [Гвардейцы A. В. Хопров, П. С. Позняков, А. А. Тарасов, И. П. Белолипецкий, П. Т. Найденов, В. В. Иванников и В. И. Раковский].

«Свободолюбивый русский народ будет изнывать в рабстве и вырождаться…. Наша национальная культура будет уничтожена…. История сбросит нас со своих страниц как недостойных. Можем ли мы, потомки Невских, Мининых, Суворовых, Кутузовых, Чапаевых, допустить это? Нет, нет, сто раз нет». [Гвардейский офицер B. Семенов].

Несколько позже капитан С. В. Буцких, узнав, что его родная Тамбовская область собрала 42 миллиона рублей на изготовление танковой колонны, отправил домой поздравление, в котором поместил подвиг своих земляков в соответствующий исторический контекст:

«Мы понимаем громадное значение вашей инициативы по усилению помощи фронту. Вы воскресили прекрасные традиции времен Минина и Пожарского, поднимая народ на защиту русской земли. Нижегородец Кузьма Минин говорил: "Заложим жен своих и детей, но землю русскую отстоим". И отстояли наши предки для нас священную русскую землю. С тех пор много раз враги пытались покорить русский народ, но из этого у них ничего не выходило. Теперь наша Родина снова в опасности. Советский народ, как один, поднялся на защиту своей отчизны»" [641].

Как видно из этих писем, многие воины выражали свое отношение к войне, ссылаясь на русское прошлое, и в первую очередь на подвиги русских людей на поле боя.

Разумеется, аналогичные образы и символы использовались и для мобилизации советских граждан нерусских национальностей. Панкратова и другие высокопоставленные историки сознавали, что советским национальным меньшинствам нужен материал, отражающий их национальные воинские традиции, и потому прилагали немало усилий, чтобы изучить прошлое этих народов, создавали брошюры и памфлеты, посвященные таким фигурам, как, например, Амангельды Иманов или хан Едигей. Верховный Совет СССР под председательством Калинина и издатели журнала «Пропагандист» придавали большое значение этим инициативам [642] — Хотя выпуск литературы такого рода в конце концов застопорился из-за разногласий по поводу освещавшихся в ней тем и прохладного отношения к этому проекту со стороны партийного руководства, слухи о готовящихся публикациях были встречены на фронте с энтузиазмом. Так, воин-казах Д. Косанов писал ученым, работавшим над историей его республики: «Вчера мы узнали из газеты "Правда" о предстоящем выпуске в свет "Истории Казахской ССР", в разработке которой активное участие принимали и Вы — наши близкие товарищи и друзья. Мы очень обрадовались за вашу большую плодотворную работу, и хочется ее прочесть. Если не затруднит, то вышлите нам хотя бы один экземпляр этой долгожданной книги» [643]. История казахов была издана, но азербайджанцам, татарам, башкирам и иным народностям повезло меньше из-за непримиримой позиции Агитпропа и других официальных идеологических органов, выступавших против публикации подобных материалов. Это положение усугублялось и тем фактом, что многие красноармейские агитаторы, зараженные идеями национал-большевизма, смотрели на представителей нерусских национальностей несколько свысока К примеру, старший лейтенант Кривицкий, желая «провести беседу с бойцами об истории нашего народа», выбрал для обсуждения статью о происхождении слова «Русь». Кривицкий признается, что тема была щекотливая, поскольку «в войсках воюют люди самых различных национальностей. И я постарался провести мысль вот о чем: Россия, ее традиции — гордость не только русских, но и всех народов и народностей нашей страны» [644]. Насколько далеко завело Кривицкого покровительственное отношение к братским народам, неизвестно. Однако известно, что многие относились к агитации среди национальных меньшинств далеко не столь оптимистично. В 1942 году в Москву посылались сообщения о низком моральном уровне нерусских воинов и об участившихся среди них случаях умышленного членовредительства, что приписывалось плохой работе агитаторов. Но дело было не только в том, что агитаторы недостаточно усердно растолковывали принципы сталинской национальной политики и идею дружбы народов, — не имелось абсолютно никаких печатных материалов на языках народов СССР, которые помогали бы солдатам уяснить смысл войны [645].

Страдали от недостатка пропагандистских материалов и партизаны, сражавшиеся в тылу врага, но в данном случае причины были более объективными. Один из членов одесского подполья вспоминал, что в их убежище было только две книги — «Война и мир» и «Краткий курс истории ВКП (б)». Отряд «25 лет Октября» информировал А. Толстого, что в их распоряжении тоже имелись всего две книги — «Петр Первый» и сборник избранных произведений Пушкина Роман Толстого, писал автор письма, бойцы передавали друг другу во время затишья между боями [646]. Зачастую партизанам приходилось довольствоваться листовками, в которых события подавались с акцентом на русские национальные традиции [647]. Возникали и такие ситуации, какую описывает в своих воспоминаниях Т. А. Логинова. Преподавательница истории, окончившая Смоленский педагогический институт, говорит, что полученное ею образование оказалось очень полезным в агитационной работе во время войны:

«Партизаны требовали от меня: учи нас по памяти тому, чему училась сама. Пусть не течет, как вода сквозь пальцы, жизнь, не медведи мы в зимней лесной спячке! Начала я с истории нашей Родины. Рассказала о создании русского государства, о Дмитрии Донском, Александре Невском, о нижегородском ополчении XVII века, о нашествии французов…. Эти беседы так увлекли партизан, что стоило мне появиться в отряде или взводе, как ко мне кидались со всех сторон, спрашивали: "Что будешь рассказывать сегодня?"» [648]

Вся эта информация свидетельствует о мобилизационной эффективности национал-большевистской пропаганды в армейской среде. Советские граждане начиная с 1937 года непрерывно подвергались подобной идеологической обработке и в школах, и средствами массовой культуры и проявили свою подкованность в годы войны, Подтвердил это после войны и нарком просвещения Потемкин, заявив, что «советская школа победила фашистскую школу, и советские учителя победили немецко-фашистских учителей» [649]. Само собой разумеется, пропаганда велась не только в армии, столь же деятельной она была и в тылу.

В апреле 1942 года мастер Молотовского металлургического завода записал в своем дневнике: «В обед читал ребятам об Александре Невском. Сейчас герои прошлых лет Отчизны у всех на устах» [650]. Подобные сцены можно было наблюдать довольно часто. Но почему? Не потому ли, что вести с фронта зачастую не обнадеживали людей или были недостаточными? Распространение слухов не поощрялось, а порой и сурово преследовалось ответственными органами. Исторические притчи, в отличие от новостей, циркулировали в изобилии и внушали уверенность, поскольку к 1941 году советское общество накопило почти за пять лет обширный готовый к употреблению запас легенд, мифов и аллегорий, позволяющих истолковать должным образом все идеологические нестыковки и трудности военного времени. В основе сталинской пропаганды тех лет лежало утверждение, что советская власть сумеет отразить нападение немцев потому, что она является наследником государственных традиций, благодаря которым Россия уже почти тысячелетие успешно боролась с вторжениями иноземных захватчиков.

Ключевую роль в пропагандистской работе во время войны играли издательства, выпускавшие чрезвычайно большое количество воодушевляющих патриотических материалов. Такие книги, как сочинения Тарле, претерпели множество переизданий в столичных городах и на периферии; его двухтомный труд «Крымская война» печатался в Ленинграде даже в самые тяжелые дни блокады [651]. Другим бестселлером, принадлежавшим перу Тарле, была его книга о Наполеоне. Н. К. Вержбицкий пишет, что в декабре 1941 года она пользовалась в Москве большим спросом [652], который объяснялся прежде всего злободневностью ее основного конфликта: враг у ворот Москвы. Некоторые даже обращались в Институт истории в надежде заполучить экземпляр книги, которую нигде не могли достать. Историк Гопнер впоследствии вспоминал: «Если бы вы знали, что делалось, когда приезжали и красноармейцы, и командиры! Полковник, командир, майор — все умоляли, упрашивали дать лишний экземпляр этой книги». Таким образом, Гопнер имел возможность убедиться, что даже в разгар войны люди «интересовались историей» [653].

Раскупив весь тираж книги Тарле, Янчевецкого или Бородина, люди по всей РСФСР, от Ленинграда до Саратова, спешили в букинистические магазины в поисках литературы на ту же тему [654]. В библиотеках образовывались очереди на двухтомную «Историю СССР» Панкратовой, «Курс русской истории» Ключевского, «Изгнание Наполеона из Москвы» Тарле, «Сожженную Москву» Данилевского и любую другую книгу, где хотя бы косвенно говорилось о полководцах, упомянутых Сталиным в его ноябрьской речи [655]. О том, насколько редки были подобные издания, говорит дневниковая запись мастера Молотовского металлургического завода Г. П. Семенова, который посетил своего товарища, имевшего дома небольшую библиотеку: «У него маленькая комната. А в ней столько чудного! Во-первых, книги. Много книг. Причем все старинные. Такие, каких я и в библиотеке не видал. Много старой русской истории: о Дмитрии Донском, Александре Невском. Былины, баллады, а сказок сколько!» [656]

Чем, все-таки, привлекала читателей историческая литература? Вероятно, описанием мучительной народной борьбы, завершавшейся тяжелой, но славной победой. Это мнение подтверждает и Н. Н. Яковлев, заведующий школьным отделом ЦК ВКП (б). Он объясняет популярность исторических описаний и соответствующей литературы тем, что «люди хотят… осмыслить свое участие в величайшей борьбе против Гитлера, подумать, что было раньше, какие перед ними стоят задачи сейчас» [657]. Кроме того, чтение вслух таких произведений, как «Война и мир», порождало в людях чувство общности и гордости за свое культурное наследие, и это служило некоторой компенсацией тяжелых условий жизни в советском тылу. Писатель Б. В. Дружинин вспоминает, как бойцы слушали отрывки этого романа Толстого в суровой обстановке землянки. «А потом, — пишет он, — как о старых знакомых, говорили о Кутузове и Наполеоне, Раевском, Пьере Безухове и Наташе Ростовой, событиях Отечественной войны 1812 года» [658]. Вдалеке от этой землянки, на комсомольском собрании Московского шарикоподшипникового завода им. Кагановича, токарь Р. Кабанов восторженно делился своими впечатлениями о том же романе: «В трудные дни войны передо мной с новой силой ожили, казалось бы, далекие от нас эпизоды Отечественной войны 1812 года. На вторжение Наполеона Россия ответила тогда всенародной войной. Народ — вот главный герой бессмертного романа Льва Толстого "Война и мир". Перечитывая Льва Толстого, я понял душу русского народа, его любовь к Родине и ненависть к врагу» [659]. Семенов пишет, хотя и не в столь высокопарном стиле, о том, что в тревожное время даже в разговорах между собой в цеху рабочие мысленно обращались к историческому прошлому. Так, однажды его товарищи попросили старого рабочего Долгушина, слывшего книгочеем, рассказать им «о величии Древней Руси». «Все слушали очень внимательно» рассказ Долгушина о легендарных подвигах Александра Невского и Дмитрия Донского [660].

Никак нельзя утверждать, что Гражданская война или более современные темы не вызывали интереса у публики (к примеру, «Хлеб» А. Толстого или «Фронт» Корнейчука были очень популярны), однако событиям дореволюционной истории отдавалось явное предпочтение. Возможно, в легендах о далеком прошлом было больше «эпичности» и определенности. Победы, одержанные под Полтавой или на Куликовом поле, выглядели более убедительно, их нельзя было опровергнуть или перетолковать, в отличие от сражений, о которых сообщалось в «Правде» и «Красной звезде». Как бы то ни было, но спрос на литературу, изображавшую эпизоды русской истории — от периода воинской славы русского двора в XIX веке до феодальной раздробленности в средневековой Московии, — не ослабевал. На восторженный отзыв метростроевца А. Потемкина о мемуарах генерал-майора А. А. Игнатьева и «Севастопольской страде» Сергеева-Ценского откликался авиаконструктор А. Яковлев, отдававший предпочтение «Батыю», «Дмитрию Донскому» и «Петру Первому». Особенно интересно впечатление, произведенное на военного инженера А. Жуковского пьесой Алексея Толстого об Иване Грозном, написанной в 1944 году: «Не помню произведения, которое так захватило бы меня, как пьеса Толстого. Представление о Грозном, сложившееся в далеком детстве, было совершенно перевернуто. Да это совсем другой человек! Государственный деятель, новатор. Образ Грозного встает величественным, поражает прозорливость его недюжинного ума. Алексей Толстой раскрыл для меня как бы новые страницы истории моей Родины» [661].

Художественная и биографическая литература были не единственным успокоительным и вдохновляющим средством воздействия культуры на массы. Всеволод Вишневский пишет о впечатлении, полученном им от исполнения оперы Чайковского «Евгений Онегин» в одном из ленинградских клубов в ноябре 1941 года. Сначала его раздражала теснота в зале, но он быстро забыл о мелких неудобствах, почувствовав, как «с первых тактов весь кошмар войны уходит в сторону, все растворяется в чистой гармоничной музыке». Хотя опера не содержала прямой пропаганды патриотических чувств, она являлась, с точки зрения Вишневского, «воплощением русской культуры, которая празднует победу» в то время, когда советские войска терпят поражение за поражением на полях сражений [662]. Аналогичные чувства выражает И. Д. Зеленская, рассказывая о том, как на собрании 7 ноября 1941 года люди пели арии из «Бориса Годунова». Явно не видя ничего странного в подобном способе празднования двадцать пятой годовщины большевистской революции, Зеленская замечает, что «раньше никто из массы не стал бы читать из "Бориса Годунова"» [663].

Всеобщий интерес к истории во время войны вылился в конце концов во всенародную дискуссию на тему национальной идентичности. Подобно упоминавшемуся выше Сафонову, люди горячо обсуждали вопрос, что значит быть русским, используя в качестве аргументов символы и образы, популяризировавшиеся с 1937 года. Примером может служит диспут на тему «В чем наша русская сила», состоявшийся на одном из ленинградских заводов в апреле 1942 года. Выбор темы, вероятно, был обусловлен тем, что рабочим блокадного города удалось пережить тяжелейшую зиму 1941-1942 годов, и это настолько воодушевило их и вызвало такие горячие дебаты о «русском характере», что один из участников, Георгий Кулагин, подробно записал их в своем дневнике:

«Кужелев: Французы — героический народ. У них вся история делалась в состоянии аффекта. У немцев — пафос дисциплины, до безумия доходящий национализм. А у нас что? Наши предки были землепроходцами, а не завоевателями. Они запахивали пустые земли и мирно уживались с соседями. Историк В. О. Ключевский считал, что нашим прадедам, разъединенным глухими лесами, трудно было выработать сознание национального единства.

Кулагин: По-моему, это неправда. Неправда не только сегодня, неправдой это было и в ту пору, когда было написано.

Каратаев: Вот весь русский народ без остатка в тяжелую минуту. Стоять упорно, просто, неколебимо…. У англичан это называлось бы торжественно: каждый выполняет свой долг. А мы стоим, даже не думая о долге, даже подчас не зная, что такое понятие существует [664].

Кулагин: Это тоже неправда, или, по крайней мере, не вся правда.

Гаврилов: Наш народ даже врага своего, душителя не умеет ненавидеть. Вспомните отношение к пленным в прошлую войну: "бедненькие", "арестантики". Бабье сочувствует со слезой. Как сердечно готовы были плакать наши женщины над несчастьем врага: "Что ж, ведь тоже люди…" Наш народ добр? Может быть. Но во всяком случае подлинный патриотизм такими чувствами не питается. Ни лаконцы, ни римляне, ни германцы так жалостливо к врагу не относились…

Кулагин: Меня эти высказывания смущают. Да, такие черты характера у нас есть. Да, мы добры, мягки, отходчивы. Но немощь ли духа народного или, наоборот, сила духа в этом? Кто знает?.. И потом: разве нет в нашей истории фактов, прямо опровергающих подобные представления? Разве не было у нас Александра Невского? Пусть это был далекий, почти мифический период нашей истории, но он был. Пусть и сам Новгород только гордое и светлое пятно в рано наступившем на нашей земле мраке, но он тоже был…. Да и в нашей московской истории, с ее татарщиной, дикими драками на княжеских пирах, с растленностью правителей и забитостью народа, с ее подхалимством, пьянством, кабаками, с послепетровской бюрократией — слепо подражательной и полицейской по-европейски, косной и тупой по-азиатски, — разве не было в ней проявления массового патриотизма, горячего, экстатического, всенародного? Разве не было у нас Минина и Пожарского? Разве не было пожара Москвы и обороны Севастополя?» [665]

Доводы Кулагина показывают, что он хорошо усвоил сталинской взгляд на историю, согласно которому сильные личности боролись с трудностями и иноземными захватчиками. Русские в его представлении — героический народ, одаренный, надежный и выносливый. В определенном смысле, послевоенный сталинский панегирик русским людям и их «ясному уму, стойкому характеру и терпению» был лишь переложением идей, бродивших в советском обществе с конца 1930-х годов.

Отнюдь не только взрослые задумывались о «русском сообществе». Самые разные источники свидетельствуют о том, что и школьникам были свойственны те же представления и убеждения. Школьница Валентина Бархатова, размышляя в своем дневнике весной 1942 года о трудном положении на фронте, приходит к заключению: «Нет, не победить такого народа, не победить такой страны, в которой родились и сформировались такие люди, как Суворов, Кутузов, Пушкин, Чернышевский, Амангельды, Ленин» [666]. В далеком Иркутске семиклассник Володя Фельдман пишет в школьном сочинении: «Пусть знают и помнят фашисты слова Александра Невского — "Кто с мечом к нам придет, от меча и погибнет"» [667]. Дети, похоже, не меньше взрослых верили в мифы, циркулировавшие в советском обществе после 1937 года.

Но, возможно, самое лучшее представление о том, как воспринимали в то время русские дети окружающую действительность, дает уникальное собрание школьных сочинений, написанных в Калуге в начале 1942 года, сразу после кратковременной оккупации города немецкими войсками. Эти сочинения, в частности, демонстрируют, какую большую роль играла историческая символика в формировании взглядов школьников на происходящие события. Один из них, рассказывая о том, как красноармейцы перед отступлением из города уничтожали боеприпасы и военные склады, сравнил это с пожаром Москвы 1812 года [668]. Другой школьник, Михаил Данилов, был возмущен тем, что немцы, заняв город, сгоняли жителей в рабочие бригады: «Русский народ не рожден для того, чтобы работать на захватчиков, на немецких оккупантов, он рожден для работы для своей Отчизны» [669]. Два ученика назвали период оккупации «фашистским игом», позаимствовав термин из времен татаро-монгольского нашествия [670]. Николай Блохин очень рассудительно заметил, что если бы кто-нибудь сумел передать на письме всю ярость местных жителей и всю их ненависть к оккупантам, «то получился бы роман, поистине отражающий национальную гордость русского человека» [671].

Не менее показательным, чем реакция школьников на оккупацию в целом, является то, какие именно моменты им запомнились. Анатолий Лантьев, к примеру, пишет, как «немцы принялись уничтожать памятники русской культуры: были безжалостно, хладнокровно уничтожены скульптуры Ленина, Сталина, Маркса, Энгельса; они рвали портреты наших вождей, били бюсты великих русских писателей» [672]. Его одноклассник Юрий Зотов добавляет, что «немцы жгли и ломали вещи и книги. Увидев бюст Пушкина, солдат схватил и разбил его. Это варварское действие поразило меня еще больше, чем убийство собаки» [673]. Рассказы о разграблении музеев и библиотек встречаются снова и снова в детских повествованиях о немецко-фашистском нашествии [674]. Особое негодование русских вызвал учиненный оккупантами разгром дома-музея Циолковского в Калуге и имения Толстого Ясная Поляна [675].

Таким образом, школьники воспринимали текущую войну, исходя из представлений о русской истории и «национальной гордости». Преступления фашистов сравнивались обычно с вторжением Наполеона и татаро-монгольским игом, а не с более недавними сражениями с Белой армией Деникина в 1919 году или польскими легионами в 1920-м. Разграбление и осквернение русских дореволюционных памятников вызывало такую же бурную реакцию, как и уничтожение железобетонных монументов Сталина. Иначе говоря, советский патриотизм опирался скорее на чувство русской национальной гордости, нежели на убежденность в высоком предназначении рабоче-крестьянского государства или даже самой революции 1917 года.

Приведенный выше обзор общественного мнения показывает, до какой степени рядовые советские люди усвоили в 1941-1945 годы язык и символику национал-большевизма. Некоторые из них откликались даже на изменения в идеологии, начавшиеся со второй половины 1930-х годов. Иноземцев писал в 1944 году на фронте во время затишья между боями: «С какой радостью отмечаешь сейчас, как изменяются на наших глазах понятия о родине, отечестве, патриотизме. Ведь все эти слова получили право голоса и засверкали своими действительно замечательными красками на протяжении нескольких последних лет». Он продолжает, пытаясь своими словами обобщить произошедшие после 1937 года идеологические сдвиги:

«Революция, низвергнувшая русскую отсталость, вынуждена была временно «аннулировать» и эти понятия — слишком тесно они были связаны с классом, который уходил в небытие. Зато теперь, на базе нового государственного строя, созданного кровью и потом целого поколения, и нам, приходящим ему на смену, есть все предпосылки к тому, чтобы понятия "родина", "отечество" стали недосягаемо высокими, родными и неотъемлемыми для самых широких народных масс, впитываемыми с молоком матери нашим будущим поколением. Наше же поколение "перевоспиталось" в огне войны, — то, что не всегда давала школа, дали тяжелые фронтовые годы. Родина– это мы. Русские – самый талантливый, самый одаренный, необъятный своими чувствами, своими внутренними возможностями народ в мире. Россия — лучшее в мире государство, несмотря на все наши недостатки, перегибы в разные стороны и т. п.» [676]

Подобные заявления практически не оставляют сомнений, что всеобщий подъем патриотических чувств, наблюдавшийся в военное время и поддерживаемый официальной пропагандой, также способствовал формированию национального самосознания у русского населения. Если в середине 1930-х годов русская национальная идентичность была выдвинута как лозунг, отодвигавший все остальные национальности на второй план, и не обсуждалась в массах, то относительно 1945 года можно с достаточной уверенностью утверждать, что ситуация изменилась. Дискуссия по вопросу о том, что значит быть русским, развернутая средствами сталинской массовой культуры во второй половине десятилетия, сделала возможным обсуждение темы русского национального самосознания даже среди самых малообразованных слоев развивающегося общества.

Этому зарождающемуся самосознанию, являвшемуся скорее продуктом исторических условий, нежели целенаправленной политики партии, был дан дополнительный толчок популистской кампанией, призванной поддержать государственное строительство и мобилизовать население. Эффективность этой национал-большевистской деятельности обеспечивалась единством пропагандистской политики государства, позволившим систематизировать арсенал руссоцентристской иконографии, мифов и легенд и сделать его внутренне целостным. Наступление национал-большевизма по всему фронту, от школьных классов до кинотеатров, придавало ему поистине всеобъемлющий характер. Как пишут Б. Андерсон и Э. Геллнер, именно такое мощное сочетание средств печати, народного образования и массовой культуры способен послужить основой формирования группового самосознания.

Однако следует различать создание и распространение идеологических новинок и их восприятие массами. Подбор определенной аудитории и свойственная ей тенденция улавливать лишь отдельные ключевые понятия, при этом упрощая и переиначивая их; могут привести к существенному искажению пропагандистского замысла в массовом сознании. Что касается официальной национал-большевистской пропаганды во время войны, то ее ярко выраженный руссоцентристский характер иногда расценивался русским населением как поддержка шовинизма по отношению к другим народам. Примером может служить еще один отрывок из цитировавшегося выше дневника Иноземцева:

«Русь — основа нашего государства, и не надо стыдиться об этом говорить. Интернационализм, братство народов и прочее — это все хорошо, это неотъемлемые черты нашего государства, но основное — воспитание чувства долга перед Родиной, чувства гордости за свою страну, за всех великих людей, несказанно обогативших человеческое общество во всех областях науки и искусства, то есть воспитание истинных патриотов. Родина, наша замечательная русская родина, — прежде всего.

Наши три революции, в том числе Великая Октябрьская революция, неотъемлемые элементы нашей Родины, возможные только в России и возвысившие Россию на недосягаемую высоту.

… Завоевано все это кровью сотен тысяч лучших русских людей, миллионами беззаветных бойцов русского народа, а поэтому и в будущем, после войны, гордость за Россию должна оставаться на высоте. Наше и последующие поколения, безусловно, этого добьются…» [677]

Агрессивный руссоцентризм Иноземцева, отмахивающийся с пренебрежением от таких традиционных советских фетишей, как интернационализм и «братство народов», граничит порой с полновесным национализмом. Что породило этот взрыв воинственного шовинизма?

Рассматривая вопрос с практической точки зрения, следует отметить, что официальная пропаганда в 1941-1945 годы, превознося заслуги русского народа в борьбе с врагом, очень неохотно признавала вклад, сделанный евреями, узбеками, азербайджанцами, таджиками и другими народами и национальными меньшинствами. Пресса уделяла основное внимание героизму русских людей и историческим аллегориям, а партийная номенклатура поощряла этот избирательный подход, называя русских основной силой ведущейся войны [678]. Под влиянием этой национал-большевистской пропаганды русские со временем уверовали в то, что они вынесли на своих плечах весь тяжкий груз военных невзгод, и это стало в конце концов источником не только национальной гордости, но и обиды на другие народы [679]. В основе убеждения, что остальные народы СССР не так заинтересованы в победе, как русские, лежало довольно распространенное в годы войны шовинистическое настроение. Сообщения о трусости и дезертирстве воинов нерусских национальностей появлялись в официальных документах и рассказах очевидцев с подозрительной частотой [680]. Авторы дневников, подобные Иноземцеву, который в начале войны с энтузиазмом писал о многонациональном составе своего подразделения, спустя несколько месяцев стали все чаще отзываться о представителях других национальностей в уничижительном тоне [681]. Подобное презрительное отношение к национальным меньшинствам наблюдалось и в тылу, даже среди образованных людей [682]. Удивительно по своей откровенности интервью, данное в 1944 году Героем Советского Союза А. И. Павловым, в котором он описывает обстановку в западных областях страны после освобождения их советскими войсками. Павлов говорит, что в целом восстановление народно хозяйства идет в соответствии с планом, но

«…с чем обстоит дело исключительно плохо, это с вопросом охраны [складов]. Она полностью состоит из украинцев и исключительно ненадежна. У нас был целый ряд попыток хищения боеприпасов и даже вооружения…. Среди рабочих у нас есть и эсэсовцы, и польские националисты и фольксдейтчеры, но выгнать мы их не можем, так как это значит сорвать работу. НКВД пока их не берет, а выжидает…. Вообще в отношении польской молодежи мы очень осторожны».

В словах Павлова сказывается влияние пропаганды тех лет, утверждавшей, что только на русских можно положиться, только они преданы советским идеалам. Местные жители автоматически попадали в разряд «националистов» и «ненадежных». Недоверие и подозрительность Павлова даже по отношению к «братским славянским народам» — украинцам, полякам — демонстрирует, каким непредсказуемым образом присущий национал-большевизму руссоцентризм порождал русскую шовинистическую субкультуру в советском обществе [683].

Одним из компонентов процветавшего в то время русского шовинизма был антисемитизм, выражавшийся в шутках и анекдотах на «еврейскую тему». Нижеследующие примеры взяты из дневника А. Н. Болдырева:

«Два еврея в глубоком тылу подходят к карте на вокзале: "Ну, что мы сегодня еще взяли?"»

«Телеграмма эвакуированного еврея: "Доехал Новосибирск благополучно. Если потребует Родина, готов ехать и дальше"» [684].

Выраженное в этих анекдотах мнение, что евреи пренебрегают своим долгом перед отечеством и не хотят сражаться на фронте, было, по всей вероятности, широко распространено [685] и порождало вспышки антисемитизма. Докладные записки сотрудников НКВД и прокуратуры в 1942-1943 годы свидетельствуют о резком возрастании антисемитского «хулиганства» от Ленинграда до Ташкента [686]. О том же говорит письмо, посланное в газету «Красная звезда» А. Н. Степановым: «Об антисемитизме. Демобилизованные из армии раненые являются главными его распространителями. Они открыто говорят, что евреи уклоняются от войны, сидят по тылам на тепленьких местечках, и ведут настоящую погромную агитацию. Я был свидетелем, как евреев выгоняли из очередей, избивали, даже женщин, те же безногие калеки». В заключение Степанов высказывает точку зрения, что подобные настроения возникают из-за того, что пресса недостаточно полно освещает мужество и доблесть воинов-евреев на фронте. Он считает, что эти сообщения способствовали бы смягчению антисемитизма: «Было бы очень неплохо поместить в газете несколько статей о евреях-героях Советского Союза, боевых командирах, генералах. Это внесло бы освежающую струю во многие головы» [687].

Степанов был, вероятно, прав, полагая, что агрессивный руссо-центризм прессы в военное время подвигался за счет замалчивания вклада, внесенного в борьбу с врагом советскими евреями. Как уже говорилось в конце предыдущей главы, роль украинцев тоже иногда преуменьшалась. В результате шовинизм по отношению к еврейскому, украинскому и другим нерусским национальностям с 1941 по 1945 год возрастал, особенно к концу войны, поскольку партийное руководство ограничивало пропаганду их истории и культуры.

Необходимо отметить, однако, что партийные руководители не поддерживали в те годы открытые антисемитские выступления иди пренебрежительные высказывания в адрес других народов. Официальные сообщения Информбюро не разжигали межнациональной розни. Однако напряжение между нациями проистекало естественным образом из позиции официальных кругов, искавших опору исключительно в русской истории и мифологии. Как говорил Щербаков Эренбургу, партийная пропаганда целенаправленно ориентировалась на «настроения русского народа» [688]. Если заслуги других народов перед советской страной замалчивались или принижались, то это происходило не путем их очернения, а за счет преимущественной пропаганды русской культуры. Широкие слои населения этого, как правило, не понимали, полагая, что отсутствие сообщений о подвигах представителей других национальностей свидетельствует об их недостаточном советском патриотизме. А соответствующие читательские отклики, в свою очередь, убеждали некоторых партийных работников, даже самых высокопоставленных, в том, что так и есть на самом деле [689].

В целом, трудно определить точно, в какой степени национал-большевизм военных лет способствовал росту шовинистических настроений среди русского населения. С большей долей уверенности можно утверждать, что пропаганда руссоцентристского патриотизма сыграла большую роль в формировании русского национального самосознания. Впервые столкнувшись лицом к лицу со сплоченными рядами национальных героев и наслушавшись речей о своей главенствующей роли в культуре, большинство русских в начале 1940-х годов усвоило идею национального единства, что до 1937 года было доступно немногим. Как развивалось это зарождающееся национальное самосознание в последующие годы, когда тяготы войны остались позади, будет рассмотрено в заключительной части книги.

Примечания:

4

Mehnert. Weltrevolution durch Weltgeschichte. P. 12-14; П. К. Урбан. Смена тенденции в советской историографии. Munich, 1959. С. 9-11; John В. Dunlop. The Faces of Contemporary Russian Nationalism. Princeton , 1983. P. 10-12; С. В. Константинов. Дореволюционная история России в идеологии ВКП (б) 30-х гг. //Историческая наука России в XX в. М., 1997. С. 226-227; Ronald GrigorSuny. Stalin and His Stalinism: Power and Authority in the Soviet Union //Sfalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison/Ed. Ian

Kershaw and Moshe Lewin. Cambridge , Eng. , 1997. P. 39; Sum/. The Soviet Experiment: Russia , the USSR , and the Successor States . Oxford , 1998, p 252-253; Jeffrey Broofcs."Thank You, Comrade Stalin": Soviet Public Culture from Revolution to Cold War. Princeton , 1999. P. 76; Dominic lieven. Empire The Russian Empire and Its Rivals. London , 2000. P. 305.

5

С. E. Black. History and Politics in the Soviet Union //Rewriting Russian History: Soviet Interpretations of Russia 's Past. New York , 1956. P. 24-25; К. К Shteppa. Soviet Historians and the Soviet State . New Brunswick , NJ , 1962. P. 124, 134-135; Marc Slonim. Soviet Russian Literature: Writers and Problems, 1917-1977//2d ed. New York, 1977. P. 268; M. Агурский. Идеология национал-большевизма. Paris, 1980. С. 140-142; Agursky. The Prospects for National Bolshevism//The Last Empire: Nationality and the Soviet Future/Ed. Robert Conquest. Stanford, 1986. P. 90; Moshe Lewin. The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Inter-War Russia . London , 1985. P. 272-279; M. Heller and A. Nekrich. Utopia in Power: The History of the Soviet Union from 1917 to the Present, trans. Phyllis Carlos. New York , 1986. P, 269; Hugh Seton Watson. Russian Nationalism in Historical Perspective//The Last Empire: Nationality and the Soviet Future/Ed. Robert Conquest Stanford, 1986. P. 25-28; Alain Besancon. Nationalism and Bolshevism in tie USSR //Ihe Last Empire: Nationality and the Soviet Future/Ed. Robert Conquest Stanford, 1986. P. 4; Gerhard Simon. Nationalismus und Nationalitatenpolitik in der Sowjetunion: Von der totalitaren Diktatur zur nachstalinschen Gesellschaft Baden-Baden, 1986. S. 172-173, Robert C. Tucker. Stalin in Power: The Revolution from Above, 1928-1941. New York, 1990. P. 50-58,319-328, 479-486; В. Б. Кобрин. Под прессом идеологии//Вестник АН СССР. 1990. № 12. С. 36-37; Stephen Velychenko. Shaping Identity in Eastern Europe and Russia : Soviet-Russian and Polish Accounts of Ukrainian History. New York , 1993. P. 22; Kaiser. The Geography of Nationalism. P. 145; Костырчш. В плену красного фараона. С. 7-8; Suny. Stalin and His Stalinism. P. 39; Maureen Perrie. Nationalism and History: The Cult of Ivan the Terrible in Stalin's Russia //Russian Nationalism Past and Present/Ed. G. Hosking and R. Service. New York, 1998. P. 107-128; Тимо Вихавайнен. Национальная политика ВКП (б)/КПСС в 1920-е-1950-е годы и судьбы карельской и финской национальностей // В семье единой: Национальная политика партии большевиков и ее осуществление на Северо-Западе России в 1920-1950-е годы. Петрозаводск, 1998. С. 15-41.

6

Roman Szporluk. Nationalities and the Russian Problem in the USSR : An Historical Outline//Journal of International Affairs. 1973. Vol. 27. №1. P. 30-31; Dunlop. The Faces of Contemporary Russian Nationalism. P. 10-12; George O. Liber. Soviet Nationality Policy, Urban Growth, and Identity Change in the Ukrainian SSR, 1923-1934. Cambridge , Eng. , 1992. P, 51-52, 158-159, 178-179; Yuri Slezkine. The USSR as a Communal Apartment, or, How a Socialist'State Promoted Ethnic Particularisn //Slavic Review. 1994. Vol.53, № 2. P. 415-452; Mark von Hagen. Stalinism and the Politics of Post-Soviet History//Stalinism and Nazism: Dictatorships in Comparison/Ed. Ian Kershaw and Moshe Lewin. Cambridge , Eng. , 1997. P. 305; Suny. Soviet Experiment. P. 289-290; Г. Бордюгов, В. Бахарев. Национальная историческая мысль в условиях советского времени//Национальные истории в советском и после-советском государствах. М, 1999. С. 21-73, особенно с 39; Andreas Kappeler. The Russian Empire: A Multiethnic History, trans. Alfred Clayton. London , 2001. P. 378-382; Lieven. Empire. P. 292, 305-307; Geoffrey Hosking. Russia and the Russians. Cambridge , Mass. , 2001. P. 432-433.

44

Н. Н. Головин. Военные усилия России в мировой войне. Т. 2. Paris, 1939. С. 124-125,121. Несмотря на то, что в последних исследованиях отрицается точка зрения таких очевидцев событий, как Головин, в них как правило, объединяется не ярко выраженный нативизм с более последовательным и строго определенным чувством русского национального самосознания. См.: Josh Sanborn. The Mobilization of 1914 and the Question of the Russian Nation: A Reexamination/ZSiavic Review. 2000. Vol. 59. Jft 2. P. 267-289; Geoffrey Hosking. Russia : People and Empire, 1552-1917. Cambridge . Mass. , 1997. P. 457-461; Boris Kolonitskii The "Russian Idea" and the Ideology of the February Revolution//Empire and Society: New Approaches to Russian History/Ed. T. Hana and K. Matsuzato. Sapporo , 1997. P. 57-60; Allan Wildman. The End of the Russian Imperial Army: The Old Army and the Soldiers' Revolt, March-April 1917. Princeton , 1980. P. 116-117, и др.

45

Д. Муретов. Школа и воспитание /Русская мысль. 1916. No г. с. 24; С. В. Завадский. На великом изломе // Архив русской революции. М., 1991 С 70-71.

46

Неполноценность царской пропаганды во время первой мировой привела к тому, что у русского общества не возникло согласованного набора символов, вокруг которого могло бы сформироваться четко сформулированное ного групповое самосознанне. См.: Hubertus Jahn. Patriotic Culture in Russia during World War I. Ithaca , 1995. См. особенно P. 172-175; также Siljak. Rival Visions of the Russian Nation. Chap. 6. В качестве примера нативистского стиля имперской агитации см.: Героический подвиг донское го казака Кузьмы Фирсовича Крючкова. М., 1914. О Кузьме Крючкове см.: John. Patriotic Culture in Russia . P. 24, 87,158,174. See, generally, Kolonitskii The "Russian Idea" and the Ideology of the February Revolution. P. 57-60; Eric Lohr. Nationalizing the Russian Empire: The Campaign Against Enemy Aliens during World War I. Cambridge , Mass. , 2003. P. 10-30; О. С Поршнева. Российский крестьянин в первой мировой войне//Человек и война: война как явление культуры/Ред. И. В. Нарский и 0.10. Никонова. М., 2001. С. 190-215.

47

Roman Szportuk. The Russian Question and Imperial Overextention//The End of Empire? The Transformation of the USSR in Comparative Perspective/Ed. Karen Dawisha and Bruce Parrot. Armonk, 1997, P. 75; John-Paul Himka. The National and the Social in the Ukrainian Revolution of 1917-1920: The Historiographical Agenda//Archiv fur Sozialgeschichte. 1994. Bd. 34. P. 94-110; Toh. Russia : Imagining the Nation. P. 180-181.

48

Richard Pipes. The Formation of the Soviet Union : Communism and Nationalism, 1917-1923, rev. ed. Cambridge , Mass. , 1964; Ronald GrigorSuny. The Revenge of the Past. Nationalism, Revolution, and the Collapse of the Soviet Union . Stanford, 1993.

49

Запись от 16 ноября 1917 года в: Ю. В. Готье. Мои заметки//Вопросы истории. 1991. № 7-8. С. 173. Некоторые представители элиты на самом деле считали события 1917 года русской национальной революцией. См.: Kolonitskii The "Russian Idea" and the Ideology of the February Revolution. P. 55-57.

50

Francine Hirsch. The Soviet Union as a Work-in-Progress: Ethnographers and the Category of Nationality in the 1927, 1937, and 1939 Censuses//Slavic Review. 1997. Vol. 56. № 2. P. 259; Hirsch. Empire of Nations: Colonial Technologies and the Making of the Soviet Union, 1917-1939. Ph. D. diss. Princeton University, 1998. P. 87-88.

51

О примерах не ярко выраженного русского шовинизма см.; Terry Martin. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923-1939. Ithaca , 2001. P. 94-96, 103-112, 137-139, 148-154, 158, 161; Matthew J. Payne. Stalin's Railroad: Turksib and the Building of Socialism .' Pittsburgh , 2001. P. 10. Д27, 135-155, 235, 292; David L. Hoffmatm. Peasant Metropolis: Social Identities in Moscow , 1929-1941. Ithaca, 1994. P. 124-125; А. Рожков. Интернационал дураков/ Родина. 1999. № 12. С. 62; «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. В 10 т. М., 2002-.

52

Martin. The Affirmative Action Empire. P. 156-159, 388-389; Gerhard Simon. Nationalismus und Nationalitatenpolitik in der Sowjetunion: Von der totalitaren Diktatur zur nachstalinschen Gesellschaft. Baden-Baden , 1986. P. 83-91; Hans Kohn. Nationalism in the Soviet Union . London, 1933. P. 65.

53

П. Стучка. Патриотизм // Энциклопедия государства и права. Т. 3. М. 1927. С. 252-254; также Коммунистический манифест/ Новейший энциклопедический словарь. Т. 8. Ленинград, 1926-1927. С. 1951; М. Вольфсон. Патриотизм//Малая советская энциклопедия. Т. 6. М., 1931. С. 355-356.

54

Лишенцы не призывались в РККА, так как им не разрешалось носить оружие для защиты государства. См.: Съезды советов РСФСР в постановлениях и резолюциях//Ред. А. Я. Вышинский. М., 1939. С. 90-94, 306; С А. Гасильников. Тылоополченцы//Эхо. 1994. № 3. С. 176-177.

55

М. Н. Покровский. Русская история в самом сжатом очерке. М., 1922.

56

Roman Szporiuk. History ana Russian Ethnocentrism//Etbiiic Russia in the USSR : the Dilemma of Dominance/Ed. Edward Allworth. New York, 1980. P. 42.

57

Труды Первой Всесоюзной конференции историков-марксистов. М., 1930. С. 494-495, ix. Лозунг «Россия — единая и неделимая» ассоциировался с дореволюционными черносотенцами.

58

Larry Holmes. The Kremlin and the School House: Reforming Education in Soviet Russia , 1917-1931. Bloomingfon, 1991. P. 36, 80; Karlsson. History Teaching. P. 213-214.

59

M. H. Покровский. История и современность//На путях к новой школе. 1926. № 10. С. 101; Покровский. Об обществоведении//Коммунистичеекая революция. 1926. № 19. С. 61; Покровский. К преподаванию обществоведения в наших школах//На путях к новой школе. 1926. № 11. С. 44; Из стенограмм докладов в методической секции О-ва Ист.-Марксистов//Историк-Марксист. 1927. № 3. С. 167-169.

60

Holmes/ The Kremlin and the School House. P. 37-42, 51-61, 63, 128-129.

61

О партийном образовании см.: Peter Konecny. Builders and Deserters: students, State, and Community in Leningrad , 1917-1941. Montreal , 1999. P. 111-116; Michael David-Fox. Revolution of the Mind: Higher Learning among the Bolsheviks, 1918-1929. Ithaca , 1997. О первых годах советской кинематографии см.: Paul Babitsfcy and Martin Lutich. The Soviet Movie Industry: Two Case Studies. №.31. Research Program on the USSR Mimeograph Series. New rork, 1953. P. 19-20; Peter Kenez. The Birth of the Propaganda State : Soviet Methods of Mass Mobilization, 1917-1929. Cambridge , Eng. , 1985. Chaps. 6-7, 9-10.

62

Kenez. The Birth of the Propaganda State . P. 133, 140-144, 251, 253-255.

63

Голос народа: Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях. 1918-1932 тт. М., 1998; Крестьянские истории: Российская деревня 1920-х годов в письмах и документах. М., 2001; «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. В 10 тт. М., 2002.

64

См. обзор политического состояния СССР за апрель 1925 года ОГПУ в ЦА ФСБ РФ 2/3/1047/153-200. опубл. в: «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. Т. 3. С. 236.

65

См. обзоры политического состояния СССР за январь 1925 года ОГПУ в ЦА ФСБ РФ 2/3/1047/116-152, 153-200, опубл. в: «Совершенно секретно» — Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. Т. 3. С. 73; Рожков. Интернационал дураков. С. 61-66.

66

См. сотни сводок ОГПУ, опубл. в «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. В 10 тт. М., 2002.

67

См. обзоры политического состояния СССР за март и апрель 1925 года в ЦА ФСБ РФ 2/3/1047/116-152, 153-200, опубл. в: «Совершенно секретно»: Лубянка Сталину о положении в стране, 1922-1934. Т. 3. С. 198, 320.

68

РГАСПИ 17/87/200а/42.

448

В отличие от идеологов довоенного периода некоторые пропагандисты во время войны выдвигали планы, по сути требовавшие русского самоопределения. Подобная политическая программа по определению является националистической. См. прим. 22 к Вступлению.

449

Выступление по радио Председателя Совета народных комиссаров СССР и Народного комиссара иностранных дел тов. В. М. Молотова // Правда. 1941. 23 июня. С. 1. Термин «Отечественная война» имеет дореволюционное происхождение, советские историки избегали его до 1940 годов. См.: История СССР/Под ред. М. В. Нечкиной. Т. 2. М., 1940. С. 76.

450

В подготовке выступления не участвовал только А. А. Жданов, которого новость о начале войны застала в Сочи. См.: Сто сорок бесед с Молотовым: Из дневника Феликса Чуева. М., 1991. С. 51, 38.

451

Появилось множество упоминаний о более недавнем по времени изгнании немецких войск из Украины и Белоруссии в 1918 году. См.: Е. Ярославский. Великая Отечественная война Советского Союза//Правда. 1941. 23 июня. С. 4; Дадим сокрушительный отпор фашистским варварам// Правда. 1941. 24 июня. С. 1; М. Хозин. О хвастливой выдумке зазнавшегося врага//Правда. 1941. 25 июня. С. 4; Наше дело правое – враг будет разбит//Правда. 1941. 26 июня. С. 1; Изверг Гитлер — лютый враг русского народа//Правда. 1941.13 июля. С. 4; С. В. Бахрушин. Героическое прошлое славян. М., 1941. В первый день войны на совещании в ЦК ВКП (б) обсуждалось издание военной литературы. В течение нескольких дней производственные планы главных государственных издательств были переделаны в соответствии с новыми приоритетами. Типичным (хотя и несколько удивительным, учитывая спад, свойственный военному времени) было требование Государственного учебно-педагогического издательства публиковать новые книги и брошюры, «освещающие героизм русского народа в его историческом прошлом, вроде — "Ледовое побоище", "Изгнание Наполеона из России", "Петр I и его времена" и др.». См.: Г. Д. Бурдей. Историк и война, 1941-1945. Саратов, 1991. С. 148-149; ГАРФ 2306/69/2785/10-11. О приоритетах последующих военных лет см: РГАСПИ 89/3/10/20об, 125 об –126об.

452

А. М. Дубровский. С. В. Бахрушин и его время. М., 1992. С. 119.

453

См.: РГАСПИ 89/3/10/12-12об; 17/125/224/12-12об; Н. М. Дружинин. Воспоминания и мысли историка. 2-е изд. М., 1979. С. 66-67; «Идегеево побоище» ЦК ВКП (б)//Родина. 1997. № 3-4. С. 117. Этот процесс усиливался в результате массовой эвакуации ученых в Центральную Азию в конце 1941-1942 годов.

454

ЦА ФСБ РФ, опубл. в: Москва военная, 1941-1945: Мемуары и архивные документы. М., 1995. С. 49-50; РГАСПИ 17/125/85/79; HP 13/а/2/42.

455

Иосиф Сталин – Лаврентию Берия: «Их надо депортировать» – документы, факты, комментарии. М., 1992. С. 86-87, 99-100, 129-134; Сто сорок бесед с Молотовым. С. 277.

456

Jeffrey Brooks. Pravda Goes to War // Culture and Entertainment in Wartime in Russia/Ed/ Richard Stites. Bloomington , 1995. P. 14; Brooks. «Thank You, Comrade Stalin»: Soviet Public Culture from Revolution to Cold War. Princeton , 1999. Chap. 7.

457

Выступление по радио Председателя Государственного комитета обороны товарища И. В. Сталина//Правда. 1941. 3 июля. С. 1.

458

Великая дружба народов СССР//Правда. 1941. 29 июля. С. 1.

459

После вторжения немецких войск, даже не получив прямых указаний, Вишневский и Дружинин написали для печати очерки о военной доблести русского народа. Это подтверждает сильное влияние довоенного курса. См.: Д. И. Ортенберг. Июнь — декабрь сорок первого: Рассказ-хроника. М., 1986. С. 9; Дружинин. Воспоминания. С. 62-66. Мнения о том, что воззвания и лозунги начала войны носят явный националистический характер, см. в: Lowell Tillett. The Great Friendship: Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities. Chapel Hill , 1969. P. 61-62; John Barber and Mark Harrison. The Soviet Home Front, 1941-1945: A Social and Economic History о/the USSR in World War II. London, 1991. P. 69.

460

Сталинский Олимп повторял шестаковский 1937 года. Ивана Грозного, которого Сталин выпустил, упомянул в номере «Правды» того же дня Толстой. См.: Речь Председателя Государственного комитета обороны и Народного комиссара обороны тов. И. В. Сталина// Правда. 1941. 8 ноября. С. 1. Накануне празднования, описывая намерения немецкого руководства вести вероломную и беспощадную войну, Сталин оперировал другим списком героев: «Эти люди, лишенные совести и чести, люди с моралью животных, имеют наглость призвать к уничтожению великой русской нации, нации Плеханова и Ленина, Белинского и Чернышевского, Пушкина и Толстого, Глинки и Чайковский, Горького и Чехова, Сеченов и Павлова, Репина и Сурикова, Суворова и Кутузова!» См.: Доклад Председателя Государственного комитета обороны товарища И. В. Сталина//Правда. 1941. 7 ноября. С. 2.

461

В передовицах «Правды» список героев часто дословно перепечатывался (см. например номера от 10 ноября, 27 декабря и 11 февраля 1942 года). О памфлетах см.: С. Бушуев Мужественные образы наших великих предков // Большевик. 1942. № 7-8. С. 57-64; о большом значении этой речи для школ см.: Преподавание истории Великой Отечественной войны: Методическое пособие для учителей средних школ Казахской ССР. Ч. 1//История СССР/Под ред. А. М. Панкратовой. Алма-Ата, 1942. С.

462

Призывы к русскоязычным издательствам реабилитировать нерусских героев по большей части игнорировались. Практически без внимания остались и горькие жалобы коммунистической партии Белоруссии, в 1944 году осудившей В.И. Пичета за то, что тот в своей работе «Героическое прошлое белорусского народа» преуменьшил или вообще не придал значения заслугам различных белорусских героев. См.: Tillett. The Great Friendship. P. 65; M. Морозов и В. Слуцкая. Брошюры местных издательств о героическом прошлом нашего народа и героях Великой Отечественной войны//Пропагандист. 1942. № 17. С. 46-48; РГАСПИ 17/125/224/65. Единственным дореволюционным нерусским героем, удостоившимся всесоюзного значения, стал Богдан Хмельницкий, вокруг которого в 1943 году была развернута пропагандистская кампания в связи с продвижением Красной Армии на территорию Украины. См.: К. Гуслистый. Великий сын украинского народа Богдан Хмельницкий//Спутник агитатора. 1943. № 22 С. 40-42.

463

Е. Ярославский. Большевики - продолжатели лучших патриотических традиций русского народа // Правда. 1941. 27 декабря. С. 3.

464

Доклад тов. А. С. Щербакова 21 января 1942 года//Большевик. 1942. № 2. С. 10.

465

Tillett. The Great Friendship. P. 61. Немецкие источники сочли эту динамику довольно важной и доложили о ней верховному нацистскому командованию в конце 1941 года: «Советская пропаганда использует преимущественно национал-патриотические лозунги». См.: ЦХИДК 500/1/775/41-42, опубл. в: Москва военная. С. 211. Необходимо заметить, что немецкие дипломатические круги придерживались подобных оценок по крайней мере с 1939 года; еще тогда в отчете министерства иностранных дел говорилось: «Интеграция большевизма и русской национальной истории, выраженная через восхваление великих представителей русского народа и его подвигов (Полтавская битва, Петр Первый, битва на Чудском озере и Александр Невский), изменила интернациональный характер большевизма». См.: Оглашению подлежит: СССР — Германия, 1939-1941. М., 1991. С. 30.

466

Е. Ярославский. О ближайших задачах исторической науки в СССР//Исторический журнал. 1942. № 6. С. 17-24; Ярославский. За боевую, доходчивую, правдивую агитацию//Правда. 1942. 10 июля. С. 2; Г. Александров. Отечественная война советского народа и задачи общественных наук//Большевик. 1942. № 9. С. 35-47; Александров. О решающих условиях победы над врагом // Правда. 1942. 13 июля. С. 4; Боевые традиции советских воинов//Правда. 1942. 17 сентября. С. 1.

467

Вдобавок к статьям и передовицам о знаках отличия см.: Александр Невский// Правда. 1942. 30 июля. С. 3; Михаил Кутузов// Правда. 1942. 31 июля. С. 3; Александр Суворов // Правда. 1942. 2 августа. С. 3. Во время войны портреты Суворова и Кутузова украшали спартанскую обстановку кремлевского кабинета Сталина, наряду с портретами Маркса, Энгельса и Ленина. См.: В. Малышев. Пройдет десяток лет, и эти встречи не восстановишь уже в памяти//Источник. 1997. № 5. С. 121; Г. К. Жуков. Воспоминания и размышления. Т. 1. М., 1974. С. 343; Сто сорок бесед с Молотовым. С. 292.

468

Tillett. The Great Friendship. P. 65; также Brooks . Thank You, Comrade Stalin. Chap. 7.

469

Морозов и Слуцкая. Брошюры местных издательств о героическом прошлом. С. 46-48; М. И. Калинин. Единая боевая семья//Спутник агитатора. 1943. № 15-16. С. 7-10. Авторы обоих статей искусно сокращают свой рассказ о кампаниях, посвященных героизму нерусских народов. Отмечая, что прославление нерусских героев должно сосредоточиться на тех, кто боролся против иностранных захватчиков, журнал «Пропагандист» неявно предупреждает против реабилитации местных бунтарей. Калинин пошел дальше и разъяснил, что нерусские герои будут введены в действие как некое подспорье для всесоюзной кампании по прославлению «примеров наших великих предков». Александра Невского, Петра I Суворова и Кутузова должны были воспринимать героями все граждане СССР, в то время как нерусских исторических деятелей следовало прославлять на местном уровне, в пределах соответствующих национальных сообществ.

470

РГАСПИ 17/125/224/4-5, 106об; также 88/1/1049/47-50, /7/125/225/15-85.

471

Идея такого сборника статей была впервые предложена С К. Бушуевым в апреле 1942 года. См.: РГАСПИ 89/3/10/8. Интерес Ефимова «пересмотру дореволюционной историографии закончился для него конфликтом с более осторожными коллегами, стоило ему выступить с критикой статьи Панкратовой в конце сентября 1942 года: она, якобы, неверно истолковала достижения дореволюционных историков. Как сообщается, на совещании в Институте истории он заявил, что единый фронт с зарубежными буржуазными державами и «старой буржуазией и даже церковниками» нуждается в более уважительном отношении к дореволюционной истории и историографии. Придя в негодования от идей Ефимова и других бывших студентов Ключевского, которые «гордятся открыто своей принадлежностью к этой школе», Панкратова быстро написала слабо замаскированный донос в Агитпроп в попытке навсегда усмирить своего соперника. Видимо, в Агитпропе также не существовало единого мнения по этому вопросу, поэтому решения вынесено не было. Вероятно, Ярославский поддерживал Панкратову и выступал против Александрова. Ее статья была в конечном итоге опубликована в авторитетном сборнике см.: Двадцать пять лет исторических наук в СССР. М., 1942. С. 3-40. См.: РГАСПИ 17/125/224/11-11 об, 2-3. Любопытно, что в качестве причины своего неприятия дореволюционной историографии Панкратова называла ее неспособность пробудить настоящие патриотические чувства на массовом уровне в 1914-1917 годы; см.: 89/3/10/6.

472

Ссылаясь на статью Сталина, опубликованную в начале 1941 года, Бушуев утверждал: поскольку все европейские державы были реакционными в XIX в., нельзя осуждать исключительно Российскую империю. См.: И. Сталин. О статье Энгельса «Внешняя политика русского царизма» // Большевик. 1941-№ 9. С. 3-4; Статья Сталина появилась не сразу, изначально эти мысли были высказаны в его письме коллегам по Политбюро от 19 июля 1934 года. См.: РГАСПИ 77/1/906/42-43; Латышев. Как Сталин Энгельса свергал. С. 4; и прим. 30.

473

РГАСПИ 17/125/224/3-4, 106.

474

РГАСПИ 88/1049/9; также 5-5об. Е.В. Тарле соглашался, саркастически замечая, что, несмотря, на отважные действия Шамиля, «он был головой примитивной теократии, и так ли плохо, что в настоящее время там царит не Шамиль, а Сталинская конституция?» (7об).

475

РГАСПИ 17/125/224/71об – 72.

476

Являясь свидетельствами неопределенности официальной линии в середине 1930 годов, партийные постановления, например «Замечания» Сталина, Жданова и Кирова 1934 года, и заключение жюри конкурса на лучший учебник по курсу истории Союза ССР 1937 года сочетали традиционные марксистко-ленинские вопросы с новыми этатистскими приоритетами. Что касается колониальной политики, в обоих документах необходимо было выразить позицию по поводу угнетения старым режимом нерусских народов (так называемая «тюрьма народов») так, чтобы 1917 года мог восприниматься в качестве освободительного как в классовом, так этническом отношении. Если говорить о внешней политике в царское время, «Замечания» 1934 года осуждающе именовали имперскую Россию «жандармом Европы» за ее жесткость к радикализму Польши и Венгрии в XIX в. О «Замечаниях» 1934 года см.: прим. 21 к гл. 3; Постановление жюри правительственной комиссии по конкурсу на лучший учебник для 3 и 4 классов средней школы по истории СССР//Правда. 1937. 22 августа. С. 2. «Замечания», так никогда и не отмененные, весьма затруднили национальную политику после возникновения в 1937 году руссоцентричного курса. См.: Peter Blitstein. Stalin's Nations: Soviet Nationality Policy between Planning and Primordialism, 1936-1953//Ph. D. Diss., University of California . Berkeley, 1999. Особ, chaps. 1-2.

477

Интерпретация статьи Сталина 1941 года, данная Тарле и Бушуевым, несколько неубедительна, так как Сталин, отмечая реакционность всех главных европейских государств, подтверждал первоначальный тезис «Замечаний», согласно которому царские представители вели борьбу против европейских революционных движений в XIX в. Более традиционное толкование сталинского тезиса представлено в: История дипломатии. Т. 1. М., 1941. С. 299-300. См.: прим. 25.

478

Восстановить тезис Тарле представляется непростой задачей из-за того, что он был впоследствии подробно, но чрезвычайно субъективно изложен самим Тарле и Панкратовой. См.: РГАСПИ 88/1/1049/16-25; 17/125/225/134-168; 17/125/224/72об –73, 104об-105об.

479

См. например: Панкратова. Преподавание истории в условиях Великой Отечественной войны. С. 4-8; М. Нечкина. Историческая традиция русского военного героизма. М., 1942. С. 198; РГАСПИ 89/3/10/12об,

480

Например у С. В. Бахрушина историографический проект Ефимова 1942 года не вызывал однозначной поддержки. Несколько позже И. И. Минц и А. Л. Сидоров раскритиковали предложения Тарле пересмотреть «Замечания» 1934 года и распрощаться с классовым анализом. См.: РГАСПИ 17/125/224/67об, 70-72об.

481

История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней/Под ред. М. Абдыкалыкова и А. Панкратовой. Алма-Ата, 1943. М. Абдыкалыков был начальником идеологического управления коммунистической партии Казахстана.

482

Дружинин. Воспоминания. С. 66. Что касается, изложения других точек зрения на действия нерусских народов см.: Serhy Yekelchyk. Stalin’s Empire of Memory: Russian-Ukrainian Relations in the Soviet Historical Imagination. Toronto , 2004. P. 33-52; George Liber. Alexander Dovzhenko: A Life in Soviet Film. London , 2002. Chap. 8; Blitstein. Stalin's Nations, Chap.1.

483

Согласно теории, впервые выдвинутой Ждановым в 1936 году, чтобы оправдать вхождение Грузии и Украины в состав Российской империи, географически нежизнеспособные государства предпочитали «меньшее зло», которое сулила им интеграция в Российскую империю, вариантам оказаться под польским или оттоманским владычеством, из-за общих религиозных верований. Впоследствии эта теория получила дальнейшее развитие для оправдания «меньшего зла» присоединения Центральной Азии к территории России ввиду относительной экономической отсталости других государств. См.: прим. 28 к гл. 3.

484

Не отрицая ленинского тезиса о «прогрессивности» колониализма, поскольку он расширил территорию, объединенную под ветхим капиталистическим балдахином Российской империи, Панкратова упрямо наставила, что настоящее европейское просвещение в Казахстан принесла Октябрьская революции 1917 года. См.: РГАСПИ 17/125/224/9-21об, 26-35.

485

РГАСПИ 17/124/224/24об; 88/1/1049/51-52.

486

Были сделаны косвенные ссылки на несколько статей Ленина и Сталина. См.: О национальной гордости великороссов; О карикатуре на марксизм; О брошюре Юниуса; Воззвание о войне; и Социализм и война//Сочинения. Т. 18. М., 1936. С. 80-84, 181-185, 199; Международный характер Октябрьской революции//Марксизм и национально-колониальный вопрос: Сборник избранных статей и речей. М., 1934. С. 189. См. также прим. 29 выше.

487

РГАСПИ 17/125/224/36-43об, 4, 24, особ. 43.

488

РГАСПИ 17/125/224/8, 74. Упоминание «исторических» и «неисторических» народов у Александрова взято из Гегеля.

489

РГАСПИ 17/125/224/1-10, особ. 7, 10.

490

РГАСПИ 17/125/224/22.

491

РГАСПИ 17/125/224/72-74об. Возможным объяснением провала может служить тот факт, что Александров сам подвергся суровой критике на философской конференции в апреле 1944 года. См. прим. 492.

492

Бурдей. Историк и война. С. 151.

493

Возможно, С. В. Константинов прав, утверждая, что ее «письмо было выдержано в лучших доносительских традициях того времени», однако его попытка сделать ее единственным объектом критики несправедлива. Атмосфера была накалена настолько, что преувеличение составляло существенную часть профессионального жаргона историков. См.: С. В. Константинов. Несостоявшаяся расправа (о совещании историков в ЦК ВКП (б) в мае – июле 1944 года) / Власть и общественные организации России в первой трети XX столетия. М., 1994. С. 254-268. Особ, С. 256. Как отмечает Г. Костырченко, не следует считать совпадением повторное письмо Панкратовой Сталину, Жданову, Маленкову и Щербакову после того, как Александров попал в опалу во время устроенной ЦК философской конференции с последующим постановлением от 1 мая 1944 года «О недостатках в научной работе в области философии». См.: РГАСПИ 17/125/254/62-71,6-47; Г. Костырченко. В плену у красного фараона: Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М., 1994. С. 21-22.

494

Толстой и Эйзенштейн написали пьесу и сценарий, соответственно, о правлении Ивана IV. Образ Александра I, по всей видимости, был неправильно представлен (по мнению Панкратовой) в картине «Кутузов», а образ Брусилова искажен в пьесе Сельвинского «Генерал Брусилов» и нескольких брошюрах для массового читателя.

495

РГАСПИ 17/125/224/66об-70.

496

РГАСПИ 17/125/221/71-72; также 17/125/221/101.

497

РГАСПИ 88/1/1053/1-27. В сопроводительном письме Александрова к докладным запискам в ЦК содержалось несколько личных оскорблений в адрес Панкратовой: «Оказалось невозможно обсуждать какие-либо вопросы» с ней, так как она «все замечания, идущие от работников Управления перевирает и в искаженном виде разносит чуть ли не по всей Москве». См.: РГАСПИ 17/125/224/90.

498

См.: Стенограмма совещания по вопросам истории СССР в ЦК ВКП (б) в 1944 году//Вопросы истории. 1996. № 2-7, 9. См. анализ в предисловии Ю. Н. Амянтова к этой публикации, а также в: А. М. Дубровский. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепции истории феодальной России в контексте политики и идеологии (1930-1950 гг.). Брянск, 2005. С. 424-489; Бурдей, Историк и война. С. 152-159; Константинов. Несостоявшаяся расправа. С. 254-268.

499

А. М. Дубровскому удалось обнаружить долго время считавшийся потерянным набросок речи Маленкова в: РГАСПИ 77/3/26/16-17. См. также: РГАСПИ 17/125/224/105об.

500

Возможно, потому что Щербаков, как считалось, поддерживал группу Панкратовой, Б. И. Сыромятников и Тарле подали ему письменный протест, Ефимов обращался к Щербакову и Сталину, а Аджемян адресовал свои письмо лично Сталину и всему Политбюро. См.: РГАСПИ 17/125/223/166-85, 81-83; 17/125/225/67-82, 169-171об; 88/1/1050/42-50об.

501

РГАСПИ 88/1/1051/254.

502

РГАСПИ 17/125/222/1-10. Щербаков наспех написал на полях: «не годится».

503

Костырченко, вероятно, прав, утверждая, что участие Жданова было мотивировано его личным разочарованием в Александрове, а также интересом к развитию исторического курса. Жданов особенно отметил критику Агитпропа, подчеркнув в письме Панкратовой от 12 мая 1944 года, адресованном ему, соответствующие фрагменты. См.: РГАСПИ 77/1/971/2-3; Костырченко. В плену у красного фараона. С. 21-22.

504

Фрагменты, выделенные Ждановым, см. в: РГАСПИ 77/1/971/5-7. Подробный анализ положений Жданова, см.: А. М. Дубровский и Д.Л. Бранденбергер. Итоговый партийный документ совещания историков в ЦК ВКП (б) в 1944 г. (История создания текста)//Археографический ежегодник за 1998. М., 1999. С. 148-163; Дубровский. Историк и власть. С. 470-489.

505

Подтверждая ведущую роль русского народа, Жданов связывал его положение с ролью, которую сыграл русский рабочий класс в освобождении советских народов. Заявляя, что российский царизм не следует оправдывать, равно как и отказываться от тезиса «тюрьма народов», Жданов защищал использование тезиса о «меньшем зле»: «Некоторые наши историки, видимо, не понимают, что между признанием прогрессивности того или иного исторического явления и поддержки его существует принципиальная разница. Феодализм был благом по сравнению с родовым строем, равно как капитализм был благом по отношению к феодализму. Однако, из признания прогрессивности в смене одного способа производства другим, одной экономической формации другой, марксисты никогда не делали вывода о необходимости поддерживать капитализм». См.: РГАСПИ 17/125/222/44.

506

См.: РГАСПИ 17/3/1053/10, обсуждавшийся в: Задачи журнала Вопросы истории»//Вопросы истории. 1945. № 1. с. 3-5; С. В. Бахрушин. Книга Б. И. Сыромятникова «Регулярное государство Петра I» //Большевик 1944. № 22. С. 54-59; Бахрушин. О работе А. И. Яковлева «Холопство и холопы в Московском государстве в XVII в.»//Большевик. 1945. № 3-4. С. 73-77; М.А. Морозов. Об «Истории Казахской ССР» // Большевик. 1945. № 6. С.74-80; И. И. Яковлев. О книге Е. В. Тарле «Крымская война» //Большевик. 1945. № 13. С. 63-72; Г. Ф. Александров. О некоторых задачах общественных наук//Большевик. 1945. № 14. С. 12-29.

507

См. прим. 503 выше.

508

Хотя для Панкратовой конференция прошла довольно безболезненно (особенно по сравнению с ее конкурентами), Александров не упустил возможности нанести ей сокрушительный удар осенью 1944 года Вероятно, чересчур уверовав в собственную неуязвимость, Панкратова опрометчиво разослала во время совещания своим бывшим студентам по всему СССР информационное письмо, где приводила не только свои сардонические замечания по поводу материалов совещания, но и копии писем в ЦК. Когда один из студентов передал полученные материалы в Саратовский Областной комитет партии, Александров не оставил без внимания опрометчивую рассылку неофициальной и конфиденциальной информации, без долгих рассуждений обвиненную в разглашении секретных материалов и групповщине, Панкратову вызвали на ковер к Жданову и Щербакову в начале сентября 1944 года и сняли с должности заместителя директора Института истории АН. В попытке спасти свою карьеру, она вновь занялась вопросом прогрессивной экспансии и тезисом «меньшего зла» и, кроме того, извинилась за действия, направленные против Александрова. См… РГАСПИ 17/125/224/103-146об.

509

Существует распространенное мнение, что Сталин способствовал профессиональной реабилитации Тарле после ссылки историка в Казахстан в 1931 году в связи с серией чисток в среде научной интеллигенции. См.: Бурдей. Историк и война. С. 180-187; Б. С. Каганович. Евгений Викторович Тарле и петербургская школа историков, СПб., 1995. С. 45-60. О концентрации сталинского внимания на войне см.: Дубровский и Бранденбергер. Итоговый партийный документ. С. 148-163.

510

Это утверждение вскользь приведено в: Anton Antonov-Ovseyenko. The Time of Stalin: Portrait of a Tyranny/Trans. George Saunders. New York, 1981. P. 290.

511

Еще до совещания историков казахская партийная организация была раскритикована в апрельском постановлении ЦК (1944 года), за которым в октябре 1945 года последовали требования провести дальнейшее расследование. См.: РГАСПИ 17/125/340/78-85; 17/311/108-144. Татарская и башкирская партийные организации также подверглись яростным нападкам — см. постановления ЦК в апреле 1944 и январе 1945 гг., опубликованные в: Пропагандист. 1944. № 15-16. С. 19-22; Пропагандист. 1945. № 3-4. С. 16-18, соответственно. С выходом постановлений каждая организация была вынуждена предпринять схожие действия, см., например, постановление ЦК партии Татарстана в октябре 1944 года в: ЦГАИПД РТ 15/5/1143/51-69, опубл. в: «Идегеево побоище» ЦК ВКП (б). С. 116-117; и обсуждение схожего казахского постановления в: О подготовке 2-го издания «Истории Казахской ССР»//Большевик Казахстана. 1945. № 6. С. 49-51.

512

Александров. О некоторых задачах. 18. С. 17; также Бурдей. Историк и война. С. 150; М. Усманов. О трагедии эпоса и трагедиях людских//Идегей: Татарский народный эпос/Пер. С. Липкина. Казань, 1990. С. 248-249.

513

И. В. Сталин. Выступление И. В. Сталина на приеме в Кремле в честь командующих войсками Красной армии, 24 мая 1945 года//О Великой Отечественной войне Советского Союза. М., 1947. С. 197. Тост, в действительности произнесенный Сталиным, до того, как он был отредактирован для публикации, восхвалял «здравый смысл, общеполитический здравый смысл, терпение» русского народа. Переписывая тост, Сталин первоначально превозносил «широкую спину» русских, а потом переделал комплимент и написал: «стойкий характер». В. А. Невежин. Застольные речи Сталина: Документы и материалы. М., 2003. С. 462-476. Е. Зубкова недооценивает важность застольной речи Сталина в своей книге: Е. Зубкова Послевоенное советское общество: Политика и повседневность, 1945-1953. М., 2000. С. 36.

514

Хотя официальные цифры так никогда и не были опубликованы, представляется, что военные потери были более или менее пропорциональны численности населения республик СССР. См.: G. Simon. Nationalismus und Nationalitatenpolitik in der Sowjetunion: Von der totalitaren Diktatur zur nachstalinischen Gesellschaft. Baden-Baden, 1986. S. 213-215.

515

Примеры интереса партийной верхушки к продвижению «русскости» и преуменьшению значения других культурных влияний в военное время, см. в: «Литературный фронт»: История политической цензуры, 1932-1946 Сборник документов/ Под ред. Д. Л. Бабиченко. М., 1994. С. 77-155; Костырченко. В плену у красного фараона. С. 9-18.

516

См. прим. 687.

517

А.М. Панкратова. Великий русский народ. М., 1948.

518

ЦАОДМ 3/82/2/11/.

519

John Dunstan. Soviet Schooling in the Second World War. New York , 1997. P. 135; В. E. Черник. Политическое воспитание учащихся советской школы в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. //Дисс….. канд. пед. наук. Московский педагогический институт им. Ленина, 1989, С. 46.

520

Речь Народного комиссара просвещения РСФСР В. П. Потемкина на собрании актива учителей//Советская педагогика. 1943. № 5-6. С. 7.

521

ЦАОДМ 3/82/2/10об-11.

522

С. Г. Бобров. Работа литературного кружка в VIII—X классах школы//Советская педагогика. 1942. № 3-4. С. 71; см. также: В. Ивашин. Преподавание гражданской истории в школах Свердловской области в дни Отечественной войны // Советская педагогика. 1942. № 7. С. 54.

523

Почти все регионы упоминаются в архивных документах; ГАРФ 2306/70/2766/67-70; 2306/70/2850/35; 2306/70/2781/11; 2306/70/27 75/54-58; 2306/70/2857/48; 2306/70/2897/139-142; 2306/70/2966/61; 2306/70/2904. Л.108; см. также: Ивашин. Преподавание гражданской истории. С. 53-54.

524

ЦАОДМ 3/82/9/168.

525

И. Автюхов. Воспитание советского патриотизма: В помощь учителям и классным руководителям. Алма-Ата, 1942. С. 6.

526

ЦАОДМ 3/82/9/41об; 3/82/9/153; см. также: М. Долтов. Воспитание патриотизма//Коммунист. 1942. 23 июля. С. 4.

527

Забота о детях — всенародное дело//Правда. 1943. 14 июня. С. 1.

528

ЦАОДМ 3/82/9/177-178; ГАРФ 2306/70/2764/77-78.

529

В своем рассказе о «Ледовом побоище» Порцевский поддерживает культ личности. Объясняя, каким маневром русским войскам удалось остановить наступление тевтонских рыцарей, он заметил: «Александр Невский встретил их пятком. Когда немцы пошли "свиньей", он центр ослабил, а фланги усилил, потом загнал их и разбил. Армии товарища Сталина под Сталинградом так же окружили и разбили немецких фашистов» (см.: ЦАОДМ 3/82/9/177).

530

Запись от 4 декабря 1941 года в: К. Пользикова-Рубец. Они учились в Ленинграде: Дневник учительницы. М., 1948. С. 74.

90-91).

531

ЦАОДМ 3/82/9/155, 52об – 53об; 3/82/18/12, 26-27, 39об; Автюхов. Воспитание советского патриотизма. С. 9; Н. А. Троценко Патриотическое Воспитание школьников в общеобразовательных школах РСФСР в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. (На материалах Восточной Сибири) // Дисс….. канд. пед. наук. МГУ. 1973. С. 102,107. В. Болобонов, используя материалы региональных архивов, проводит анализ внеклассной работы: В. Болобонов. Военно-патриотическая направленность внеклассной работы с учащимися в годы Великой Отечественной войны//Из истории советской школы и педагогики. Калинин, 1973. С. 62-76.

532

Преподавание истории в условиях Великой Отечественной войны: " Методическое пособие для учителей средних школ Казахской ССР. Ч. 1. История СССР/Под ред. А. М. Панкратовой. Алма-Ата, 1942. С. 11.

533

И. В. Сталин. О Великой Отечественной войне Советского Союза. №, 1942-1950. Издание представляет собой сборник речей генерального секретаря и его выступлений в прессе в период войны.

534

ГАРФ 2306/70/2883/83-84; 2306/70/2904/109.

535

РГАСПИ 17/126/15/145-164; 17/126/125/225/3; ГАРФ 2306/70/2749/27-28; ЦАОДМ 3/82/2/1-23, особ. 9 и 19. Ср.: Sheila Fitzpatrick. Stalin's Peasants: Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. New York, 1994. P. 224-232.

536

РГАСПИ 17/126/2/164-172; 17/125/26/117-125; ГАРФ 2306/70/2678/128-131; 2306/70/2847/5; см. также: Программа начальной школы: История СССР (элементарный курс). IV класс. М., 1943; Программа средней школы: История СССР, Новая история. М., — 1942; А. В. Колосков. Школьное историческое образование в годы Великой Отечественной войны//Преподавание истории в школе. 1983. NQ 5. С. 17-18.

537

РГАСПИ 17/126/2/164-172; 17/125/26/120; ГАРФ 2306/70/2678/130-131, 199-201.

538

ЦАОДМ 3/82/2/1-23, особ. 15; РГАСПИ 17/126/15/145-164; 17/125/225/18-19; ЦАОДМ 3/83/9/128; 3/83/18/37; см. также: Г. Д. Бурдей. Историк и война, 1941-1945. Саратов, 1991. С. 81.

539

РГАСПИ 17/126/15/166.

540

ЦАОДМ 3/82/9/37-38.

541

РГАСПИ 17/126/15/166.

542

РГАСПИ 17/125/221/8-9; 17/126/15/145-164; 17/125/225/17; ЦАОДМ 3/82/9/38, 151; ГАРФ 2306/70/2841/10; ЦАОДМ 3/82/2/1-23.

543

ЦАОДМ 3/82/9/39-39об, 113-114, 130.

544

ГАРФ 2306/70/2764/79-80; см. также: РГАСПИ 17/125/221/10; Бурдей. Историк и война. С. 80-81.

545

ЦАОДМ 3/82/9/113.

546

А. Панкратова. Преподавание истории СССР в средней школе в дни Отечественной войны против фашизма//В помощь учителю. Вып. 1. Якутск, 1944. С. 1-13; Преподавание истории в условиях Великой Отечественной войны: Методическое пособие для учителей средних школ Казахской ССР. Ч. 1. История СССР/Под ред. А. Панкратовой. Алма-Ата, 1942; ГАРФ 2306/70/2940/79-81, 72; 2306/69/2782/48, 54,60; 2306/69/2783/49; Бурдей. Историк и война. С. 78-80.

547

А. И. Каиров. Воспитание любви к Родине//Советская педагогика. 1944. № 1. С. 9.

548

ГАРФ 2306/70/2749/143об, 194, 16боб, 188, 191-192; Л. П. Бущик. Очерк развития школьного исторического образования в СССР. М., 1961. С. 319-320; РГАСПИ 88/1/1049/1; ЦАОДМ 3/82/9/41об– 42, 149-153.

549

См.: гл. 7, особ. прим 27: Бурдей Историк и война. С 173; обращение Панкратовой в ЦК партии в 1944 году от имени «историков» с жалобой на Агитпроп, рьяно проповедовавший идеи руссоцентризма: «В последнее время среди работников идеологического фронта появились тенденции, с которыми никак нельзя согласиться, ибо в основе их лежит полный отказ от марксизма-ленинизма и протаскивание под флагом патриотизма реакционных… уступок всякого рода кадетским и еще более устарелым реакционным представлениям и оценкам в области истории, отказа от классового подхода к вопросам истории, замены классового принципа в общественном развитии национальным, реабилитации идеализма, панславизма и т. п.» (см.: РГАСПИ 17/125/224/1). Примечательно, что Л Я. Яковлев, руководитель школьного отдела ЦК ВКП (б), и Светлов, член руководства Агитпропа, в основном были согласны с Панкратовой; см.: РГАСПИ 17/126/15/145-164; 17/126/125/1-19; 17/125/221/11, 37, 101.

550

Бущик. Очерк развития школьного исторического образования. С. 330-334; см. гл.прим. 102.

551

В 1944 году 1-й секретарь обкома Хабаровского края Борков обратился к Сталину с письмом, в котором обращал внимание на один из крайних случаев подобного невежества. Он писал, что школьники края «не знают, кто такой Дмитрий Донской, ничего не знают о татаро-монгольском нашествии» и т. д. — см.: РГАСПИ 17/126/15/131-140, особ. 133; J7/I25/254/79-88.

552

Г.Д. Комков. Идейно-политическая работа партии в массах в период Великой Отечественной войны//Вопросы истории КПСС. 1990. № 6. С 44-58; В. Я. Ашанин. Политотделы МТС в годы Великой Отечественной воины//Вопросы истории КПСС. 1960. № 4. С. 51-61.

553

РГАСПИ 17/125/221/29, 97.

554

ЦАОДМ 4/39/31/10, 22-24, 54 и др.

555

Вопросы, которые посылали в свои парторганизации агитаторы, работавшие в гуще народных масс, показывают, что восхваление русского прошлого иногда противоречило провозглашавшейся приверженности интернационалистским взглядам, свойственным марксистской исторической диалектике. К примеру, организатор одной из дискуссий запутался в трактовке наполеоновской эпохи: «Можно ли сказать, — писал он, что война 1812 года со стороны России справедливая, но не прогрессивная; правильно ли будет, если мы скажем, что Наполеон вел несправедливые войны, коль он, как говорит Сталин, опирался на прогрессивные силы. — см.: ЦАОДМ 4/39/25/5-5об.

556

Там ж; см. также В. Карпинский В чем великая сила советского патриотизма? // Спутник агитатора. 1943. № 5. С. 5-10, особ. 6; Тараканов Н. О любви русского народа к своему отечеству. // Спутник агитатора. 1943. № 13. С. 9-13

557

См., например, публиковавшиеся каждые два месяца практические советы в «Спутнике агитатора» и «Большевике».

558

РГАСПИ 17/125/221/1, 4.

559

ЦАОДМ 4/39/33/46; 4/39/31/24.

560

РГАСПИ 17/125/107/9, 13, 43; 17/1255/108/2, 71-83 17/125/219/158-162; ГАРФ 2306/69/3142/22-23.

561

ЦАОДМ 4/39/31/24; см. также: ГАРФ 2306/70/2883/83-85-2306/70/2904/108об –109; 2306/70/2284.

562

ЦАОДМ 4/39/25/48.

563

ЦАОДМ 4/39/25/7, 4.

564

Serhy Yekekhyk. Stalin's Empire of Memory: Russian-Ukranian Relations in the Soviet Historical Imagination. Toronto , 2004. P. 33-52; Peter Blitstein. Stalin's Nations: Soviet Nationality Policy between Planning and Primordialism, 1936-1953. Ph. D. diss. Univ. of California , Berkeley , 1999. Chap. 1; V. Terras. The Era of Socialist Realism//The Cambridge History of Russian Literature/Ed. by Charles A. Moser. Cambridge , Eng. , 1991. P. 504-508: Alexander Werth. Russia at War, 1941-1945. New York , 1963. P. 439-442; Jeffrey Brooks. «Thank You, Comrade Stalin»: Soviet Public Culture from Revolution to Cold War. Princeton , 1999. Ch. 7. особ. p. 160; Culture and Entertainment in Wartime Russia/Ed. by Richard Stites. Bloomington, 1995.

565

В. Я. Потемкин. Доклад о работе школы//Сборник материалов Всероссийских и республиканских совещаний по народному образованию. Якутск, 1944. С. 8.

566

В. А. Жуковский. Певец во стане русских воинов. М., 1943; HP 59/а/5/34; Maurice. Friedberg. Russian Classics in Soviet Jackets. New York , 1962. P. 118-124; ГАРФ 5462/31/36/44; С. M Петров. О преподавании литературы в дни Отечественной войны//В помощь учителю: Методические указания о преподавании общеобразовательных предметов в дни Отечественной войны. Вып. 1. Саранск, 1942. С. 18-19, 22-28. Привлечение персонажей «Тараса Бульбы» в качестве образца русской воинской доблести примечательно с точки зрения довольно неопределенной этнической принадлежности казаков.

567

Родина: Высказывания русских писателей о Родине. М., 1942.

568

Е. В. Тарле. Нахимов. М., 1942; Е. В. Горле. Наполеон. М., 1940; С. Голубев. Багратион. М., 1944; С. И. Сергеев-Ценский. Брусиловский прорыв: Исторический роман: В 2 т. М., 1943-1944; А. Сурков. Родина; Россиян/Избранные стихи. М., 1947. С. 137-141; Писатели в Отечественной войне, 1941-1945 гг.: Письма читателей/Под ред. П. Е. Шамеса. М., 1946. С. 104; И. Сельвинский. России//Октябрь. 1942. Ш 8. С. 81-82; Письма с фронта (1941-1945). Краснодар, 1983; ЦАОДМ 4/39/26/8-10, 35-57.

569

А. Н. Толстой. Иван Грозный//Октябрь. 1943. № 11-12. С. 5-70; В. Костылев. Иван Грозный (Москва в походе)//Октябрь. 1942. На 5-6, 7, 8. С. 20-80, 35-93, 25-80; В. Мавродин. Петр Первый. М., 1941; Мавродин В. Брусилов. Л., 1941; Издание массовой политической литературы в Ленинграде // Коммунист. 1942. 28 августа. С. 1.; Г. Д. Бурдей Историк и война, 1941-1945. Саратов, 1991. С. 107-108.

570

В. Ян. Нашествие Батыя. М., 1941; В. Ян Батый. М., 1941. Болезнь воспрепятствовала планам Янчевецкого опубликовать третий том в 1949 году. Отрывок из него, посвященный Александру Невскому, появился в печати под заглавием «Юность полководца», а весь роман в сокращенном виде был опубликован посмертно в 1955 году и носил название «К последнему морю». По некоторым сообщениям Сталин выдвинул в 1941 году романы «Чингиз Хан» Яна и «Дмитрий Донской» Бородина на соискание Сталинской премии за значительность поднятой авторами темы. См.: К. Симонов. Глазами человека моего поколения: Размышления о И.В. Сталине. М., 1988. С. 161.

571

М. В. Янчевецкий. Писатель-историк В. Ян: Очерк творчества. М., 1977. С. 124.

572

Запись от 12 февраля 1943 года в: «Никогда не погибнет русский народ и Россия»: Дневник генерал-майора П. Г. Тюхова, 1941-1944 гг.//Исторический архив. 2000. № 2. С. 90. Письма аналогичного содержания, адресованные писателю, приводятся в книге: Янчевецкий. Писатель-историк В. Ян. С. 136-137,162-163.

573

К. Осипов. Суворов. 2-е изд. М., 1939; К. Осипов. Суворов. М., 1942.

574

«Никогда не погибнет русский народ и Россия». С. 80.

575

РГАСПИ 558/11/1599/1-3.

576

РГАСПИ 88/1/941/3. Сталин слегка отредактировал текст, добавив несколько этнических терминов (русские, пруссаки, немцы и т. п.), внедрив в армию Османской империи французских военных советников и вычеркнув комментарии автора по поводу суворовской критики в адрес царского режима. См.: РГАСПИ 558/11/1599/4-194.

577

Запись от 19 ноября 1942 года в: «Никогда не погибнет русский народ и Россия». С. 80.

578

К. Симонов. Русские люди: Пьеса. М., 1942; Писатели в Отечественной войне, 1941-1945 гг. С. 85; В. Е. Черник, Политическое воспитание учащихся советской школы в годы Великой Отечественной войны 1941-1945 гг. //Дисс….. канд. пед. наук. Московский Педагогический ин-т ИМ. Ленина, 1989. С. 79; А. Я. Толстой. Русский характер//Избранные произведения. М., 1945. С. 719-726; И. Сельвинский. Русская пехота//Избранные произведения в двух томах. Т. 1. М., 1956. С. 190-192.

579

РГАСПИ 17/125/221/136-144.

580

И. Эренбург. Люди, годы, жизнь: Воспоминания в трех книгах. Т. 2. М., 1990. С. 235-236.

581

Д.И. Ортенберг. Июнь-декабрь сорок первого: Рассказ-хроника. М., 1986. С. 39; Д. И. Ортенберг. Сталин, Щербаков, Мехлис и другие. М., 1995. С 131-133; Эренбург. Люди, годы, жизнь. Т. 2. С. 235-236; Brooks. «Thank You Comrade Stalin». P. 167-168.

582

A. H. Толстой. За советскую Родину//Правда. 1942. 23 февраля. С. 3.

583

См. черновой вариант программной статьи Эренбурга «Судьба Европы» в: РГАСПИ 89/7/4/146. Статья была опубликована в «Правде» 6 апреля 1943 года без купюр, что породило слухи о том, что Сталин якобы иногда позволял Эренбургу действовать через голову издателей. См.: Joshua Rubinstein. Tangled Loyalties: The Life and Times of Ilya Ehrenburg. New York, 1996. P. 195.

584

См., например, отзывы об И. Сельвинском и А. Прокофьеве: «Литературный фронт»: История политической цензуры, 1932-1946. Сборник документов/Под ред. Д. Бабиченко. М., 1994. С. 81-82, 93-94,124.

585

Эренбург. Люди, годы, жизнь. Т. 2. С. 322; РГАСПИ 17/125/221/25-26. О популярности Эренбурга см.: HP 25s/a/3/40; HP 64/а/6/34.

586

РГАСПИ 88/1/844/62; Бурдей. Историк и война. С. 53-60, 105-107, 113.

587

ЦАОДМ 4/39/26/19-21; НА ИРИ РАН 2/ГХ/31/3/1-3, опубл. в: Москва военная, 1941-1945: Мемуары и архивные документы. М.г 1995. С. 461; РГАСПИ 17/125/225/169-171об.

588

ЦАОДМ 4/39/35/14, 22; Из дневниковых записей Н. М. Добротвора//3абвению не подлежит. Т. 3. Нижний Новгород, 1995. С. 520, 529.

589

А. Я. Болдырев. Осадная запись (блокадный дневник). СПб., 1998. С. 76, 77, 80-83, 90,121.

590

ЦАОДМ 4/39/25/45-46; 4/39/35/103.

591

ЦАОДМ 4/39/25/12, 14.

592

ЦАОДМ 4/39/21/27, 36, 57.

593

ГАРФ 2307/70/2847/191-199; РГАСПИ 89/3/10/15; Бурдей. Историк и война. С. 42. 61-67, 113; James von Geldern. Radio Moscow ; the Voice from the Center//Culture and Entertainment in Wartime Russia/Ed. Richard Stites. P. 44-61.

594

Архив РАН 457/1a-43/9/15. В то время в Казанском соборе находился Центральный музей религии и атеизма.

595

Среди экспонатов выставки были ключи от немецких замков и картина Коцебу «Русские в Берлине». См.: Комков Г. Д. Идейно-политическая работа партии в массах в первый период Великой Отечественной войны//Вопросы истории КПСС. 1960. № 6. С. 52; Работа музеев РСФСР в условиях военного времени. Информационное письмо. 1942. № 1. С. 3, 18, цит. в: М. Л. Мазурицкий. Массовые учреждения культуры в период Великой Отечественной войны. М., 1992. С. 67-68. Наряду с картинами Коцебу и других дореволюционных художников выставлялись работы советских живописцев, выполненные во время войны: «Александр Невский» П. Корина, «Иван Грозный в Ливонии» П. Соколова-Скаля, «Поединок Пересвета и Челубея» М. Авилова, «Утро на Куликовом поле» А. П. Бубнова. Согласно официальным сообщениям, высказывание Сталина о «мужественных образах наших великих предков» оказало большое влияние на темы и предметы изображения в исторической живописи этого периода. См.: А. М. Кузнецов. Советская историческая картина//Тридцать лет советского изобразительного искусства. М., 1947. С. 98-114, особ. 108.

596

Мазурицкий. Массовые учреждения культуры. С. 68.

597

Н. В. Фатиганова. Музейное дело в РСФСР в годы Великой Отечественной войны: Аспекты государственной политики//Музеи и власть, т. 1. Государственная политика в области музейного дела (XVIII—XX вв.)/ Под. ред. С.А. Каспаринской. М., 1991. С. 194-195.

598

Alexander Werth. Moscow War Diary. New York , 1942. P. 271; Фатиганова. Музейное дело в РСФСР. С. 194-195; НА ИРИ РАН 2/К/31 /3/1-3, опубл. в: Москва военная. С. 461.; Мазурицкий. Массовые учреждения культуры. С. 67. Московский журналист Н. К. Вержбицкий обратил особое внимание на один из экспонатов, выставленных на станции метро «Охотный ряд» (см.: Запись от 24 декабря 1941 года в: Дневник Н. К. Вержбицкого РГАЛИ 2250/3/15, опубл. в: Москва военная. С. 497).

599

МИРМ ОФ 1/27; см. также: Г. Д. Бурдей. Бытование исторических знаний в массовом сознании в годы Великой Отечественной войны // Россия в 1941-1945: Проблемы истории и историографии. Саратов, 1995. С. 46.

600

Фатиганова. Музейное дело в РСФСР. С. 195.

601

Мазурицкий. Массовые учреждения культуры. С. 14-22; Фатиганова. Музейное дело в РСФСР. С. 175-193; Бурдей. Историк и война. С. 72-75.

602

См. архивные материалы Наркомпроса, которые цитируются в: Черпак. Политическое воспитание. С. 79, 82. Почти каждый номер журнала «Огонек» в 1944 году сообщал о новых случаях разграбления национального достояния, совершенного нацистами; см., например: Господин Великий Новгород//Огонек. 1944. № 9-10. С. 8-9. Маршал К. А. Мерецков в своих мемуарах выражает негодование по поводу разрушения фигур Александра Невского, Петра Первого и Суворова, составлявших часть Памятника тысячелетию России в Новгороде; см.: К. А. Мерецков. На службе народу: Страницы воспоминаний. М., 1968. С. 356.

603

Последняя квартира А. С. Пушкина. M., 1949. С. 4; Болдырев. Осадная запись. С. 318; Alexander Werth. Leningrad. New York, 1944. P. 18.

604

Werth. Moscow War Diary. P. 134, 74, 147-150; «Иван Сусанин» в Куйбышеве//Литература и искусство. 1942. 23 мая. С. 4.

605

Писатели в Отечественной войне. С. 26-27, 86; И. Крути. В годы Отечественной войны//Советский театр/Под ред. М. С. Григорьева. М., 1947. С. 199; Harold В. Segel Drama of Struggle: The Wartime Stage Repertoire//Culture and Entertainment in Wartime Russia/Ed. Richard Stites. P. 108-114,117-119; Письма с фронта (1941-1945). С. 150.

606

Запись от 14 марта 1942 года в: НА ИРИ РАН 2/IX/5. Ед., хр.16/25.

607

ЦАОДМ 3/81/1/39; A. Werth. Moscow War Diary. P. 269; И. Москвин. Художественный театр в Саратове // Литература и искусство. 1942. 27 июня. С. 3. Сотрудник Агитпропа Т. М. Зуева выделила «Русских людей» Симонова и «Нашествие» Л. Леонова как две из немногих достойных постановок военного времени, см.: РГАСПИ 17/125/221/21-22.

608

Театры//Коммунист. 1942. 24 июля. С. 4; «Русские люди»: Пьеса Константина Симонова в постановке Саратовского областного драматического театра имени К. Маркса//Коммунист. 1942. 31 июля. С. 3.

609

Из колымских писем заключенного К. А. Ниханорова…//Возвращение к правде (Из истории политических репрессий в Тверском крае в 20-40-е и начале 50-х годов): Документы и материалы. Тверь, 1995. С. 78-79.

610

Jay Leyda, Kino: A History of Russian and Soviet Film. New York , 1960. P. 365-366. Фильм «Александр Невский» был одним из центральных номеров программы политического воспитания бойцов Красной Армии в военное время; см.: HP 27/а/3/21.

611

РГАСПИ 89/3/10/15.

612

Георгий Кулагин, Дневник и память. Л., 1978. С. 34. 27. 21; ЦМАМ 2872/1/71/9-13, опубл. в: Москва военная. С. 574; РГАЛИ 2250/3/12-14.

613

Продвижение оборонных фильмов в колхоз//Партийное строительство. 1942. № 2. С. 45; Массовая политическая работа в период уборки урожая// Партийное строительство. 1942. № 13. С. 34.

614

«Фельдмаршал Кутузов» (Петров, 1944); «Иван Грозный» (Эйзенштейн, 1944-1946). См., например: Накануне съемок фильма «Иван Грозный»//Литература и искусство. 1942. 1 августа. С. 4. О популярности фильма «Фельдмаршал Кутузов» см.: ЦАОДМ 4/39/31/117. Подробное описание приема, оказанного руководством фильму «Иван Грозный», см.: Joan Neuberger. The Politics of Bewilderment: Eisenstein's Ivan the Terrible in 1945//Eisenstein at 100/Ed. by Al Lavalley and Barry Scherr. New Brunswick, 2001. P. 227-252.

615

Т. В. Подавалова. Народное образование и культура в годы Великой Отечественной войны (на материалах Горьковской и Кировской областей)//Дисс…. канд. наук. МГУ, 1995. С. 190. См. «Георгий Саакадзе» (М. Чаурели, 1942). Современная действительность, разумеется, тоже находила отражение в таких фильмах, как «Радуга» (М. Донской, 1943), «Она защищает Родину» (Элмер, 1943), «Зоя» (Л. Арнштам, 1944) и др. Ряд фильмов о Гражданской войне был использован для осуждения немецкой оккупации Украины в 1918 году: «Оборона Царицына» (братья Васильевы, 1942), «Александр Пархоменко» (Л. Луков, 1942) и «Как закалялась сталь» (М. Донской, 1942).

616

Peter Kenez. Black and White: The War on Film//Culture and Entertainment in Wartime Russia/Ed. Richard Stites. P. 157-175.

617

См.: Бабиченко. Литературный фронт. С. 107-121; Yekelchyk. Stalin's Empire of Memory: Russian-Ukranian Relations in the Soviet Historical Imagination. P. 35-57; George O. Liber. Alexander Dovzhenko: A Life in Soviet Film. London , 2002. Chap. 8.

618

Jeffrey Brooks. Pravda Goes to War//Culture and Entertainment in Wartime Russia/Ed. Richard Stites. P. 14.

619

Брукс несколько отошел от этой крайней позиции в своей последней монографии; см.: «Thank You, Comrade Stalin», Chap. 7.

620

A. Werth. Moscow War Diary. P. 102. Даже события, носившие интернациональный характер, получали руссоцентристское освещение в прессе. Так, среднеазиатское воинское подразделение, получившее название «28 панфиловцев» и прославившееся при обороне Москвы в ноябре 1941 года, было многонациональным по составу. Однако командир подразделения Василий Клочков обратился перед боем к русским, казахским, киргизским, карельским и украинским солдатам с призывом: «Ни шагу назад! Велика Россия, но отступать некуда! Позади Москва!» (см.: Завещание 28-ми павших героев // Красная звезда. 1941. 28 ноября. С.1; А Кривицкий 28 героев-панфиловцев. М., 1942)

621

HP 25/a/3/49; HP 62/a/6/30.

622

Запись от 14 декабря 1941 года в: РГАЛИ 2250/3/15, опубл. в: Москва военная. С. 494-495. О Кузьме Крючкове см. гл. 1, прим. 22.

623

РГАСПИ 17/125/190/28-33 особ. 29. Этот тезис зародился в 1939 году; см.: Yerelchyk. Stalin’s Empire of Memory. Russian-Ukranian Relations in the Soviet Historical Imagination. P. 24-32; Amir Werner. Making Sense of Wan: The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution. Princeton, 2001. P. 351-352.

624

РГАСПИ 17/125/190/25-27. Выдержки из письма, приемлемые с точки зрения Агитпропа, были отредактированы и опубликованы в «Правде»; см.: Митинг в освобожденном Киеве//Правда. 1943. 3 декабря. С. 2; РГАСПИ 17/125/190/34-37. Об агитпроповской цензуре см.: Бурдей. Историк и война. С. 41-43. Спустя несколько месяцев произошел аналогичный случай, когда сотрудник Агитпропа А. Е. Еголин выразил недовольство по поводу неправильного понимания украинцами еще одного символа русско-украинского единства: «Гоголь по рождению украинец. По творчеству, по тематике он воспевал Украину, славное прошлое украинского народа. Гоголь воспевал природу. Гоголь совершенно непопулярен [на Украине], потому что он писатель, писавший на русском языке. Ведь Гоголь — это фигура, которая символизирует братство народов — русского и украинского…. В области культуры нужно понять Гоголя. Украина ценит только Шевченко, а Гоголя обходит». См: РГАСПИ 17/125/221/16-17.

625

Обратите внимание на антисемитский характер ответа Сафонова: «Конечно, Яшка, ведь до тебя это не доходит». Запись от 8 июня 1944 года в: Н. И. Иноземцев Цена победы в той самой войне: Фронтовой дневник. М., 1995. С. 154.

626

Татьяна Лещенко-Сухомлина. Долгое будущее: Дневник-воспоминания. Т. 1. М., 1991. С. 171, 214-219, 233-238; А. Лейфер. Буду всегда жива: Документальное повествование о Валентине Бархатовой и ее друзьях: Дневник, письма, воспоминания, комментарии. Омск, 1987. С. 38, 56-58, 68; А. Г. Копенин. Записки несумасшедшего: Из дневника сельского учителя//Родина. 1996. JYQ 2. С. 94-97; Геннадий Семенов. И стал нам полем боя цех: Дневник фронтовой бригады. Пермь, 1990. С. 27, 110-111, 157 189; Говорят погибшие герои: Предсмертные письма советских бор — в против немецко-фашистских захватчиков (1941-1945 гг.). М., 1973. С. 85-87, 278, 419; К. Пользикова-Рубец. Они учились в Ленинграде: Дневник учительницы. М., 1948. С. 105; Петров Б. Фронтовой дневник. М., 1942. С. 34-35, 43, 88-89, 95-99; Линьков Т. Записки партизана. М., 1949. С. 9, 21, 28, 41, 62, 69-73, 91, 100-108, 129-131; С. В. Руднев. Легендарный рейд (дневник о карпатском рейде, письма). Ужгород, 1967. С. 101; Иноземцев Цена победы. С. 32, 45, 89, 114-119, 154-158, 164-165, 265; Кулагин Георгий. Дневник и память. Л., 1978. С. 188-193; В. Гроссман. Из записных книжек//Вопросы литературы. 1987. № 6. С. 170; Мариэтта Шагинян. Уральский дневник (июль 1941– июль 1943)//Новый мир. 1985. № 4. С. 135; М. Шагинян. Урал на обороне: Дневник писателя. М., 1944. С. 19,41; Письма с фронта и на фронт, 1941-1945. Смоленск, 1991. С. 125-126; Письма с фронта, 1941-1945. Архангельск, 1989. С. 34, 58, 120, 148, 224; Письма с фронта (1941-1945). Краснодар, 1983. С. 26, 46, 83, 105, 147-148,190; Писатели в Отечественной войне 1941-1945 гг.: Письма читателей/Под ред. П. Е. Шамеса. М., 1946. С. 20-27, 33, 58, 114; Письма с фронта. Тамбов, 1943. С 11, 17, 39-42, 60, 81-86, 107, 112-115,132-137, 152,164,173, 196; Из записки солдата Степана Марковича Крутова//История Отечества в документах, 1917-1993. Т. 3. М., 1995. С. 123.

627

Говорят погибшие герои. С. 390; Пользикова-Рубец. Они учились в Лениграде. С. 84, 174; Петров Е. Фронтовой дневник. С. 37, 43-44, 56, 89-95,120; Иноземцев. Цена победы. С. 92, 148, 212, 270; Линьков. Записки партизана. С. 7-8, 118; Дневник Ирины Дмитриевны Зеленской — НА ИРИ РАН 2/Ш/1/10/10об; Дневник А. К. Демидчик — НА ИРИ РАН 2/Х/7/63/52; А. Поляков. В тылу врага: дневник военного корреспондента. М., 1942. С. 7; Письма с фронта и на фронт. Архангельск, 1985. С. 166; Письма с фронта и на фронт, 1941-1945. С. 65-66; Д. Щеглов. Три тире (дневник офицера). М., 1963. С. 6, 75; Письма с фронта (1941-1945). С. 147, 167; Писатели в Отечественной войне. С. 62, 84, 128.

628

М. М. Пришвин. Дневники, 1905-1954//Собрание сочинений в восьми томах. Т. 8. М., 1986. С. 390-391; Семенов. И стал нам полем боя цех. С. 183-185; Говорят погибшие герои. С. 397. 463, 474-475; Е. Петров. Фронтовой дневник. С. 36-43, 78, 94-98; Дневник Вс. В. Вишневского — РГАЛИ 1038/1/2081/9-11, 28; 1038/1/2085/56, 69-70, 105, 121; Я. Я. Колбин. В кольце смерча: Дневник военных лет//Дальний Восток. 1995. № 7. С. 205; Михаил Коряков. Фронтовой дневник//3намя. 1992. № 5. С. 174, 182; Письма с фронта и на фронт. С. 50-57І 166-171; М. Шагинян. Урал на обороне. С. 93, 96; Письма с фронта и на фронт, 1941-1945. С. 79. Письма с фронта, 1941-1945. С. 232; Письма с фронта (1941-1945). С. 18, 100; Писатели в Отечественной войне. С. 83.

629

Семенов. И стал нам полем боя цех. С. 27, 158; Говорят погибшие герои. С. 63, 80-87; Пользикова-Рубец. Они учились в Ленинграде. С. 89, 105; Поляков. В тылу врага. С. 7; Петров. Фронтовой дневник. С. 30, 85; Иноземцев. Цена победы. С. 27. 131; А. Я. Болдырев. Осадная запись: Блокадный дневник. СПб., 1998. С. 66; Война глазами детей: Сборник документов из Государственного архива Калужской области. Калуга, 1993. С. 13 39, 109, 134; Дневник Вс. В. Вишневского — РГАЛИ 1038/1/2081/19 28; 1038/1/2085/70, 92; Дневник Ирины Дмитриевны Зеленской — НА ИРИ РАН 2/III/1/10/29; Дневник А. К. Демидчик — НА ИРИ РАН 2/Х/7/63/8, 23-24, 30; Стенограмма беседы с т. Горбель И. — НА ИРИ РАН 2/III/2/42/2; «Воспоминания о боевых действиях в партизанах» Н. Созиной — НА ИРИ РАН 2/X/7/64/3, 3об; Коряков. Фронтовой дневник. С. 174, 182; Письма с фронта и на фронт. С. 169; Шагинян. Урал на обороне. С. 41; Письма с фронта, 1941-1945. С. 24; Письма с фронта (1941-1945). С. 18-23, 167; Писатели в Отечественной войне. С. 58-62, 84, 114; Из записки солдата Степана Марковича Крутова. С. 124.

630

Иноземцев. Цена победы. С. 101, 126, 145, 181-190, 201-205, 257-264; Война глазами детей. С. 21, 67, 71-75,100-107,113,122; Дневник Вс. В. Вишневского — РГАЛИ 1038/1/2081/31; 1038/1/2085/17, 100-105; А. Первенцев. Крылатое племя: Из дневника военных лет//Октябрь. 1985. №1. С 194-197; «Воспоминания о боевых действиях в партизанах» Н. Созиной – НА ИРИ РАН 2/Х/7/64/3, Зоб; Письма с фронта и на фронт, 1941-1945. С. 108; Письма с фронта, 1941-1945. С. 148, 205, 224; Из дневниковых записей Н. М. Добротвора//Забвению не подлежит. Т. 3. Нижний Новгород, 1995. С. 532; Письма с фронта (1941-1945). С. 46, 106, 147, 184-190; Писатели в Отечественной войне. С. 20-27, 46, 73, 127-128; «Никогда не погибнет русский народ и Россия»: Дневник генерал-майора П. Г. Тюхова, 1941-1944 гг. //Исторический архив. 2000. № 2. С 99.

631

Петров., Фронтовой дневник. С. 85; Иноземцев. Цена победы. С. 102, W; Ю. Рубцов. Alter ego Сталина. М., 1999. С. 168.

632

Об интересе к исторической литературе в 1942 году, см.; РГАСПИ 89/3/10/15.

633

Записи от 15 июля и 14 августа 1944 года в: Иноземцев Цена победы. С. 166, 171. Следует отметить, что еще до войны новая интерпретация образа Ивана Грозного взволновала многих читателей. Так, рабочий Молотовского металлургического завода Г. Семенов пишет: «Читаю "Ивана Федорова”. Да, много было на Руси людей замечательных. Хорошо показана борьба Иоанна IV с боярами. Мне, советскому человеку, даже странно: царь, и вдруг со своими боярами борется! Для чего бы? А получается, для того, чтобы Русь великая жива была». Запись от 7 июня 1941 года в: Семенов. И стал нам полем боя цех. С. 21; HP 4/а/1/27; HP 11/а/2/40. Книга, на которую ссылается Семенов, — И. Бас. Иван Федоров. М., 1940.

634

Что я читал во время войны//Литературная газета. 1944. 7 ноября. С. 4. См. также: Писатели в Отечественной войне. С. 14, 28; К. В. Пигарев. Солдат-полководец: Очерки о Суворове. М., 1943; М. Брагин. Полководец Кутузов. М., 1943.

635

РГАСПИ 89/7/40/60. О том, что издатели журнала сознавали важную агитационную роль своих публикаций, см.: Архив РАН 827/4/645/9.

636

Архив РАН 827/4/645/9, цит. в: Г. Д. Бурдей. Бытование исторических знаний в массовом сознании в годы Великой Отечественной войны//Россия в 1941-1945: Проблемы истории и историографии. Саратов, 1995. С. 40-41. Отметим, что в сноски автора 3, 4 и 5 вкрались некоторые наборные опечатки. См. также: Вековая борьба славян с немецкими захватчиками. М., 1943.

637

Письмо датировано 3 июля 1944 года. См.: М. В. Янчевецкий. Писатель-историк В.Ян: Очерк творчества. М., 1977. С. 137; Янчевецкий. Страницы доблести: Книги В. Яна на фронтах Великой Отечественной войны//Литературное обозрение. 1985. № 5. С. 110-111.

638

РГАСПИ 89/3/10/1 Зоб; см. также: Г. Д. Бурдей. Историк и война. Саратов, 1991. С. 16-17, 148. Одно из воинских подразделений, сражавшихся вблизи Пскова и Новгорода в 1942 году, отправило видным историкам письмо в связи с 700 летней годовщиной Ледового побоища: «С берегов седого Ильменя и древней Ловати бойцы, командиры и политработники шлют советским историкам свой боевой привет. Гитлеровские фрицы все больше испытывают на себе мощь и сокрушительность славных ударов потомков воинов Александра Невского. Зажатая в стальные тиски, 16-я немецкая армия последовательными ударами наших частей истребляется. Немецко-фашистские полчища фон Буша постигнет та же участь, что и орду псов-рыцарей фон Валка 700 лет тому назад. Они получат "Ледовое побоище". Желаем вам плодотворной работы». См.: А. М. Панкратова. Советская историческая наука за 25 лет и задачи историков в условиях Великой Отечественной войны//Двадцать пять лет исторической науки в СССР. М. 1942. С. 34.

639

Архив РАН 624/1/335/37об, цит. в: А. М. Дубровский. С. В. Бахрушин и его время. М., 1992. С. 123; Писатели в Отечественной войне. С, 8.

640

Как правило, герои Гражданской войны занимали в массовом сознании второе место после русских полководцев прошлого. См.: Г. Бурдей. Комсомол – фронту//Книжное обозрение. 1985. 7 мая. С. 14. Разумеется, люди посылали на фронт не только книги. В 1942 году священник В. А. Степанов пожертвовал 300 тысяч рублей на покупку двух истребителей. Надеясь помочь «очистить нашу священную русскую землю от фашистской нечисти», он советовал дать истребителям «имена наших героев-предков "Александр Невский" и "Дмитрий Донской"». Год спустя А. Н. Толстой на свои средства купил и оснастил танк Т-34, назвав его «Грозный» — не без намека на Ивана IV. См.: ЦГА УР 546/2/159/306-308, опубл. в: 1941-1945: Удмуртия в Великой Отечественной войне. Сборник документов. Ижевск, 1995. С. 143-144; Д. И. Ортенберг. Сталин, Щербаков, Мехлис и другие. М., 1995. С. 200.

641

Письма с фронта. Тамбов, 1943. С. 81, 77, 11, 196, 107, 39, 177.

642

См. гл. 7, прим. 22.

643

Архив РАН 457/1а-43/32/37-43, цит. в: Бурдей. Бытование исторических знаний в массовом сознании. С. 40-41 (см. выше, прим. 12). Согласно Панкратовой, она и ее сотрудники получили довольно большое число аналогичных писем; см.: РГАСПИ 17/125/224/36об-37об.

644

В. Кривицкий. Будет снова жизнь настоящая, чудесная (письма гвардии старшего лейтенанта… к матери А. А. Кривицкой, 1941-1945 гг. //Советская Россия. 1985. 3 марта. С. 4. Пренебрежением к чувствам нерусских национальностей отличалась вся партийная номенклатура, о чем свидетельствует проект постановления ЦК партии; см.: РГАСПИ 17/125/85/44, 49.

645

См. множество сообщений об этом в: РГАСПИ 17/125/85/53-68. Аналогичные проблемы возникали с обеспечением пропагандистскими материалами нерусских рабочих, трудившихся в Москве; см.: ЦАОДМ 19/26/29-30; Пользикова-Рубец. Оно учились в Ленинграде. С. 144; См. Также: Tllett Lowell The Great Friendship: Soviet Historians on the Non-Russian Nationalities. Chapel Hill , 1969. P. 76-78.

646

Стенограмма беседы с т. Горбель Л. Ф. — НА ИРИ РАН 2/III/2/42/5; Писатели в Отечественной войне. С. 24.

647

Soviet Partisans in World War II/Ed. by John A. Armstrong. Madison, 1964. P. 263-269; Листовки партизанской войны в Ленинградской области, 1941-1944/ Под ред. А. Шевердалкина. Л., 1945.

648

Т. А. Логунова, В лесах Смоленщины: Записки комсомолки-партизанки. М., 1947. С. 230-231; Б. В. Дружинин. Двадцать пять фронтовых тетрадей. M., 1964. С. 182.

649

В. П. Потемкин. Речь на Всероссийском совещании по народному образованию//Статьи и речи по вопросам народного образования. М., 1947. С. 264; Потемкин перефразирует высказывание, которое традиционно приписывалось Сталину: «Войну выиграли сельские учителя» — см.: Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи/Под ред. М. Лобанова. М., 1995. С. 262. За сталинским изречением, конечно, стоит известный афоризм О. Бисмарка.

650

Запись от 23 апреля 1942 года в: Семенов. И стал нам полем боя цех. С. 52.

651

Панкратова. Советская историческая наука за 25 лет. С. 26-27.

652

Запись от 24 декабря 1941 года в: РГАЛИ 2250/3/15, опубл. в: Москва военная: Мемуары и архивные документы. М., 1996. С. 497.

653

РГАСПИ 89/3/10/21. Статьи Тарле, печатавшиеся в газетах, также были очень популярны; см.: HP 64/а/6/34.

654

Букинисты Ленинграда//Огонек. 1944. № 48-49. С. 16; Редкие книги//Коммунист. 1942. 2 августа. С. 4.

655

Что читают москвичи — сегодня в библиотеках Москвы//Вечерняя Москва. 1941. 13 ноября. С. 3; В Библиотеке им. Ленина//Литература и искусство. 1942. 26 января. С. 4; На книжном базаре//Литература и искусство. 1942.26 июля. С. 4; Панкратова. Советская историческая наука за 25 лет. С. 34. См.: В. О. Ключевский. Курс русской истории. М., 1937; К В. Тарле Изгнание Наполеона из Москвы: Сборник. М., 1938; Г. Л. Данилевский. Сожженная Москва: исторический роман. М, 1939 (перепечатано из: Русская мысль. 1886. № 1. С. 1-110; № 2. С, 1-І 10).

656

Запись от 8 мая 1943 года в: Семенов. И стал нам полем боя цех. С. 61-62.

657

РГАСПИ 89/3/10/15; комментарий В. П. Потемкина — Архив РАН 457/1a-43/32/37.

658

Дружинин. Двадцать пять фронтовых тетрадей. С. 177

659

Верные друзья (из выступления токаря Р. Кабанова)//Комсомольская правда. 1944. 8 августа. С. 3.

660

Запись от 15 сентября 1943 года в: Семенов. И стал нам полем боя цех. С 146. На следующий день, вспоминает Семенов, произошел неприятный случай с рабочим-татарином, во время которого проявилась оборотная сторона вдохновляющего воздействия рассказа на слушателей:

Прибежал ко мне Рустам Шахабутдинов, губы трясутся, рукой за щеку

держится.

— Мастер в меня кто-то деталью запустил.

— Случайно?

-Какой к черту, случайно! Пацаны ругаются: бей татарина!

-Это почему?

— Как почему? Вчера Довгушин говорил – татары русских завоевали, а я при чем?

Собрал ребятишек, поговорил. Больше не будет».

661

Что я читал во время войны. С. 4. См.: А. А. Игнатьев. Пятьдесят лет в строю. М., 1941; А. Толстой. Иван Грозный: Драматическая повесть в двух частях. М, 1945.

662

Запись от 21 ноября 1941 года в: Дневник Вс. В. Вишневского — РГАЛИ 1038/1/2085/109.

663

НА ИРИ РАН 2/III/1/10/29об.

664

Несколько позже Кужелев добавил: «А потом, есть у нас своя национальная форма героизма — удальство. Это — когда русский человек входит в раж, плюет на руки, бросает оземь шапку и кричит: "Ах, мать твою так…" — и делает невероятнейшие вещи…».

665

Запись от 11 апреля 1942 года в: Кулагин. Дневник и память. С. 187-190. Относительно Азии и «восточного деспотизма» см.: Копенин. Записки несумасшедшего. С. 96.

666

Казахский революционер Амангельды Иманов выглядит белой вороной в компании русских героических деятелей — Запись от 30 апреля 1942 года в: Лейфер. Буду всегда жива. С. 41.

667

ГАИО 1929/1/192/64, цит. в: Я. А. Троценко. Патриотическое воспитание старших школьников в общеобразовательных школах РСФСР в годы Великой Отечественной войны, 1941-1945 гг. (На материалах Восточной Сибири //Дисс…. канд. пед. наук. МГУ, 1973. С. 95; Н. С. Карпинская. Отражение Отечественной войны в школьных сочинениях учащихся//Советская педагогика. 1943. № 10. С. 14-19; Л. П. Бущик. Очерк развития школьного исторического образования в СССР. М., 1961. С. 337. См. также гл. 2, прим. 25.

668

ГАКО r-751 /3/27/26-29, опубл. в: Война глазами детей. С. 21. Во всех последующих сносках на сочинения калужских школьников указываются выходные данные ГАКО и после них, в скобках, — страницы данного издания.

669

ГАКО r-751/3/65/10-11 об (67). Практически то же самое пишет А. Курьянов — см.: ГАКО r-751/3/65/16-17 (43).

670

ГАКО r-751/3/67/22-23об; r-751/3/13/32-33об (103, 134).

671

ГАКО r-751/3/26/22-24 (62).

672

ГАКО r-751/3/37/26-29 (22).

673

ГАКО r-751/3/38/20-21об (47).

674

ГАКО r-751/3/38/23-24; r-751/3/65/12-13; r-751/3/66/12-14; r-751 /3/30/78-79 (13, 65, 74, 86); ЦАОДМ 146/3/129/2-39об, опубл. в: Неизвестная Россия. XX век. Т. 4. М., 1993. С. 366-384.

675

ГАКО r-751/3/38/23-24; r-751/3/66/12-14 (13, 74); Щеглов. Три тире. С. 6-10. Е. Петров с гневом писал в своем дневнике в декабре 1941 года о разрушении дома-музея Чайковского в Клину. Неделю спустя он обнаружил около разоренной деревни Тарутино уцелевший памятник, что побудило его написать: «Вероятно, сто двадцать девять лет тому назад российское воинство, мы сейчас, сушило в тарутинской избе на печи свои валенки, и курило махорку, и ело такой же ржаной хлеб и добрые щи, и кашу, и также шло на смерть, чтобы спасти Россию и Европу». Запись от 29 декабря 1941 года в: Петров. Фронтовой дневник. С. 50-53, 56-57, 95.

676

Запись от 10 июня 1944 года в: Иноземцев. Цена победы. С. 164. Разумеется, было бы ошибкой полагать, что эта смена символов никого не разочаровала и не выбила из колеи. К примеру, известие о роспуске Коминтерна в 1943 году вызвало у ленинградцев целый ряд вопросов; «Остается или нет в силе лозунг "Пролетарии всех стран, соединяйтесь!"»; «Будет ли гимн "Интернационал" по-прежнему гимном всех свободолюбивых стран?» Шее циничная реакция приписывается рабочим Свердловска, где прошел слух, что пение «Интернационала» отныне запрещено. «Что же, теперь "Боже, царя храни" будем петь?» — спрашивали они друг друга, а некоторые ворчали: «Сначала погоны, потом попы, теперь и Коминтерн» — ЦГАИПД СПб 24/2в/6258/206-208, опубл. в: Ленинград в осаде: Сборник документов о героической обороне Ленинграда в годы Великой Отечественной войны, 1941-1944. СПб., 1995. С. 480; РГАСПИ 17/125/181/4.

677

Запись от 10 июня 1944 года в: Иноземцев. Цена победы. С. 164-165.

678

См., например: Доклад тов. А. С. Щербакова 21 января 1942 г. //Большевик. 1942. № 2. С. 10.

679

Красноречива в этом смысле запись, сделанная мастером Молотовского металлургического завода Семеновым в мае 1944 года. Говоря об участии в войне всего советского народа, он перечисляет для примера лишь типичные русские фамилии: «Народ в этой войне заслужил, чтобы разговаривали с ним почтительно. Ведь завоевываем победы мы все, все от Сталина до какого-нибудь Иванова или Сидорова». Семенов. И стал нам полем боя цех. С. 183.

680

См. выше, прим. 21; Иноземцев. Цена победы. С. 97. 180-181; Дневник А. К. Демидчик — НА ИРИ РАН 2/Х/7/63/73; HP 6/a/1/77-78; HP 33/а/4/35; НР 40/а/4/24, 29-30; HP 56/а/5/20; HP 62/а/5/17; HP 64/a/6/56; HP 79/a/6/4-5.

681

Ср. записи от 19 отктября 1941 года с более поздними – Иноземцев Цена победы. С. 15, 24, 52, 77; и 84, 97, 162, 180-181. Во время войны ходили слухи, что русские офицеры возлагают самую тяжелую работу на призывников других национальностей и даже посылают их в бой плохо подготовленными, с единственной целью создать переполох в рядах противника, что существенно повышает потери Красной Армии. Один из офицеров был арестован за подобные действия и нисколько не смущаясь, оправдывался: «Казаков и русских нам нужно сохранять, они нам пригодятся» – РГАСПИ 17/125/85/64.

682

Болдырев. Осадная запись. С. 137, 327-328, 335, 340, 344; Елена Скрябина, В блокаде (дневник матери). Iowa City, 1964. С. 36-38, 62. См. также выше, прим. 660.

683

Беседа с Героем Советского Союза А. И. Павловым — НА ИРИ РАН 2/III/1/9/7-7об; См. также: HP 4/а/1/24; HP 5/а/1/51; HP 6/а/1/78; HP 8/а/1/30; HP 11/a/2/39; HP 18/а/2/10; HP 26/3/3/69;HP 28/а/3/18; HP ЗЗ/а/4/34; HP 34s/a/4/15 и множество других документов этого собрания.

684

Болдырев. Осадная запись. С. 319.

685

Характерным примером служит письмо анонимного автора, посланное в одну из центральных советских газет в 1953 году после публикации сообщения о «Деле врачей». В письме говорится: «Я был на фронте, имею 9 правительственных наград, я дрался вместе с грузинами, узбеками, казахами, — у нас была одна семья. И этой семьей мы дорожили и дорожим. Но не было евреев. Они, сволочи, сидели по тылам в каптерках, в складах…. Возьмем Москву 1941 года! Всем известно, как эта сволочь первая бежала, оставляя на произвол судьбы нашу гордую столицу. Война закончилась. Кто первый вернулся в Москву? Опять они. И теперь, сволочи, они говорят русским, другим народам, что вы, мол, остались в Москве, дожидались Гитлера, а мы этого не хотели, мы — настоящие патриоты» — РГАНИ 5/16/602/33. См. также: Дневник Ирины Дмитриевны Зеленской — НА ИРИ РАН 2/III/1/10/10об; Дневник А. К. Демидчик — НА ИРИ РАН 2/Х/7/63/8, 31; И. И. Жилинский. Блокадный дневник/Вопросы истории. 1996. № 5-6. С. 22; РГАСПИ 17/125/190/16; Лещенко-Сухомлина. Долгое будущее. С. 148; HP 6/а/1/77; HP ЗЗ/а/4/35; HP 56/а/5/34; сводки в ЦГАИПД СПб, например: 408/1/1115/32; цит. в: Richard Bidlack. Political Attitudes in Leningrad during the First Year of the Soviet-German War (unpublished ms. 1997. P. 5); Amir Weiner. The Making of a Dominant Myth: The Second World War and the Construction of Political Identities within the Soviet Polity//Russian Review. 1996. Vol. 55. № 4. P. 647-648.

686

Часть материалов НКВД, не доступных большинству исследователей, была опубликована в: Н. А. Ломагин. Настроения защитников и населения Ленинграда в период обороны города, 1941-1942 гг.//Ленинградская эпопея. СПб., 1995. С. 209, 212, 216, 227, 250; Г. Костырченко. В плену у красного фараона: Политические преследования евреев в СССР в последнее сталинское десятилетие. М., 1994. С. 15-16. Идеалистически настроенные евреи-коммунисты говорили, что вспышки антисемитизма — временное явление. Так, Минц в разговоре со Львом Копелевым летом 1942 года пытался их обосновать: «Все закономерно: война вызвала новое обострение классовых и национальных противоречий, которые осложнялись необходимостью национальной, и притом именно великодержавной патриотической пропаганды, — необходимостью и тактической, и стратегической. Это нужно было понять, отчетливо понять и, разумеется, противоборствовать неизбежным перегибам, крайностям. Так же думал я и пять, и десять лет спустя». Копелев Лев. Хранить вечно. Ann Arbor, 1944. С. 499-500. Конечно, не все евреи были настроены так же благодушно. А. Верт пишет, что некоторые из тех, кто был награжден за свои подвиги Орденом Богдана Хмельницкого, отказывались принимать награду в связи с широким распространением погромов в годы правления этого украинского гетмана XVII в. См.: А. Werth Russia at War. P. 744.

687

РГАСПИ 17/125/190/16. Это письмо адресовано главному редактору «Красной звезды». См.: Д. И. Ортенберг. Сорок третий: Рассказ-хроника. М., 1991. С 399-400.

688

См. гл. 9, прим. 23.

689

В докладных записках работников Агитпропа говорилось, что многие крупнейшие учреждения культуры (Комитет по делам искусств, Большой театр и другие) не признают ведущей роли русского народа в советском обществе из-за того, что во главе этих учреждений стоят евреи. См.: Костырченко. В плену у красного фараона. Гл. 1; Г. Бордюгов. Большевики, и национальная хоругвь // Родина. 1995. № 5. С 75-76