А.И. Шкурко — Генетическая основа самопознания

История народа по праву может считаться квинтэссенцией его культурного наследия. Государственный исторический музей, таким образом, является неким вместилищем форм материального воплощения русской культуры. В беседе с главным редактором «ЭС» Александром Агеевым директор Государственного исторического музея Александр Иванович Шкурко анализирует деятельность музея в самых различных ее ипостасях — от духовной до экономической.

— Александр Иванович, как Вы думаете, история чему-нибудь учит? И можно ли проследить в ней какие-то закономерности — или она представляет собой поток уникальных событий, которые самоценны, и этой непредсказуемостью и неповторимостью, собственно, и живет человечество?

— История, конечно, — не учебник жизни, а всего лишь собрание фактов, нравственных ценностей, знаний, из которых, я думаю, и человечество в целом, и каждый человек может извлечь для себя что-то полезное и поучительное. Говорить о том, что есть закономерности исторического развития, которые могут быть экстраполированы в будущее, а тем более использованы для принципиальной оценки конкретного исторического проявления этого будущего, ненаучно. Как известно, мировая историческая наука знает несколько крупных макротеоретических моделей, но сегодня ни одна из них — ни формационная, ни цивилизационная, ни модернизационная — не может быть принята как аксиома, как единственно верная теория. Для нашего времени характерен плюрализм мышления — не только политического, но и исторического. Однако через многообразие локальных фактов, через кажущуюся стихийность истории все-таки так или иначе проглядывают некие общие причины, и не пытаться их увидеть было бы неправильно. В противном случае изучение истории теряет всякий смысл.

— А можете ли Вы найти какой-то исторический аналог сегодняшнему времени или по крайней мере последнему двадцатилетию?

— Сейчас очень часто вспоминают события 90-летней давности — Февральскую и Октябрьскую революции, борьбу политических сил, имевшую место в этот переломный момент. Здесь прослеживаются определенные параллели с недавними событиями. Я имею в виду развал СССР и появление на карте мира новой России. Это не означает, что в истории есть какие-то рецепты, которые мы можем использовать буквально, но не видеть этих параллелей и не осмысливать их как некий опыт тоже было бы неправильно. Поэтому мы сегодня часто возвращаемся к таким фундаментальным поворотным моментам нашей истории, как, скажем, петровские преобразования, а также к социально-экономическому развитию России в XVII–XIX вв., которое было неравномерным. Это позволяет точнее проследить историческую тенденцию.

— Александр Иванович, Вы руководите музеем, в фондах которого находится около 4,5 млн единиц хранения, а в документальных фондах — около 15 млн листов. Что Вы считаете главным в своей работе?

— Наш музейный фонд составляет одну пятую часть Государственного музейного фонда России федерального подчинения.

— Это не считая исторических архивов?

— Не считая архивов. И каждый год фонд ГИМ получает от 5 до 15 тыс. предметов из самых разных источников. Наш музей традиционно проводит собственные археологические исследования — ежегодно мы организуем 12–13 экспедиций, которые работают в разных местах, в основном в европейской части России. Только наши археологи каждый год привозят несколько тысяч предметов.

Структура музейных коллекций — не столько тематическая, сколько предметно-вещевая: отдел тканей и костюма, отдел нумизматики, отдел керамики и стекла, отдел оружия и т. д. Так лучше с точки зрения условий сохранности предметов. Каждый отдел ведет комплектование своих коллекций, исходя из двух принципов. Один принцип — тематический, т. е. связь с историческими событиями, а второй — типологический, потому что наш музей — и в этом, может быть, его особенность — претендует на то, чтобы все формы материальной культуры так или иначе были документированы. До наступления XX в. следовать этому принципу было легко, но сегодня, в условиях массового производства и разнообразия предметов быта, непросто идти таким путем, да и нет необходимости. Сейчас документация на любую промышленную продукцию настолько детальна, что и сам предмет как таковой не обязателен. А вот бытовые предметы XVII, XVIII и даже XIX в. несут в себе массу такой информации, которую нельзя получить ни из каких других источников.

— Расскажите, пожалуйста, о том, как начинался Государственный исторический музей.

— Музей был учрежден по указанию Александра Второго, и тут же начали поступать первые коллекции. В частности, один из учредителей, граф Уваров, пожертвовал музею свою коллекцию. Перед Первой мировой войной в его фондах числилось уже 700 тыс. предметов. Это были дары крупных коллекционеров, меценатов. Знаменитый меценат Петр Иванович Щукин создал Музей русских древностей на Малой Грузинской, а затем весь его — 300 тыс. предметов — передал Историческому музею. В 1920-е гг., в период национализации известных частных собраний, фонды музея выросли еще на миллион с лишним единиц хранения. Очень большой прирост экспонатов имел место в XX в., когда музей проводил специализированные историко-бытовые экспедиции. В 1930-е гг. это были экспедиции на Русский Север, на Кавказ, в Поволжье и другие регионы страны. Тогда в крестьянском быту еще сохранялись многие артефакты традиционной культуры, и если бы музейщики их не собирали, они были бы утрачены. Наконец, во второй половине XX в. наши сотрудники собирали экспонаты, отражающие послевоенный период коммунистического строительства — такова была идеологическая установка. Экспедиции выезжали и в РСФСР, и в союзные республики на поиски материалов об экономическом, социальном, культурном развитии. Это были документы, фото- и киноматериалы и всякого рода предметы, связанные с отдельными людьми. В этот период экспозиция выросла примерно на миллион с лишним предметов. Одновременно работали наши археологические экспедиции, они привезли еще миллион предметов. Вот так сложилось огромное собрание, в котором почти полтора миллиона предметов археологии, около полутора миллионов предметов нумизматики и фалеристики — одна из самых богатых в мире коллекций. Сейчас на специализированных нумизматических аукционах, когда представляют какой-нибудь уникальный лот, говорят: подобные образцы есть только в Эрмитаже, в Историческом музее и музее Метрополитен в Нью-Йорке. Эти слова как нельзя лучше характеризуют полноту собрания Исторического музея.

У нас очень большая коллекция изобразительного искусства, особенно графики — порядка 300 тыс. листов, — большая коллекция тканей, одежды всех времен — около 400 тыс. предметов.

— Какая часть этих богатств находится в запасниках и какая выставлена на обозрение?

— Это не совсем корректная постановка вопроса. Если рассматривать Исторический музей как некое национальное хранилище образцов материальной и духовной культуры, то, как и книги в библиотеке, они не должны выставляться в залах. Да это и невозможно, потому что никаких залов не хватит. Поэтому у нас выставлено примерно 0,5 % экспонатов, даже чуть меньше. Экспозиция отвечает конкретной социальной задаче: дает возможность представить историю российского общества с древнейших времен до XX в. Другое дело, что сегодня, чтобы следовать современным тенденциям в музейном деле, нам необходимо новое здание. Дом, в котором расположен Исторический музей, был построен в 1883 г. Его интерьеры организованы в соответствии с принципом анфиладности музейной экспозиции. Сейчас требуется другое структурное построение экспозиции, но у нас нет возможности ее перестроить, и я не знаю, появится ли она когда-нибудь.

— Какова на данный момент ситуация со строительством музейного квартала?

— Музейный квартал призван решить несколько задач. Во-первых, нам нужно разработать, научно обосновать и обеспечить экспонатами экспозицию, посвященную XX в. Согласитесь, это не логично, если музейная экспозиция завершается эпохой Александра Третьего, когда мы живем уже в XXI в. Во-вторых, нам нужно расширять хранилища, что само по себе является очень сложной задачей.

— Не понес ли музей после революции какой-то заметной утраты?

— Утраты были, но незначительные. Они связаны не столько с хищениями, сколько с известным периодом продаж по указанию Наркомпроса, в ведении которого находилась музейная сеть.

— Луначарский?

— Да, Луначарский и его последователи. Это была в основном продажа антиквариата с целью получения средств для индустриализации — всего порядка 900 предметов из драгоценных металлов и драгоценных камней, т. е. ювелирных изделий. У нас, кстати, очень хорошая коллекция изделий из драгоценных металлов. Кроме того, были очень большие передачи из Исторического музея в другие музеи. Сейчас это звучит немножко странно, но тогда Наркомпрос, а несколько позже Министерство культуры считали своим долгом заниматься профилированием коллекций. Рассуждали так: если музей исторический, то зачем ему ценные художественные произведения. Мы сейчас проводим сверку, выявляем все акты передач. Пока полной картины нет, но уже ясно, что в другие музеи и, может быть, даже и в какие-то организации было передано несколько тысяч предметов. Правда, в результате подобных передач мы тоже кое-что приобрели. Например, саблю Наполеона, которая была подарена им графу Шувалову во время пребывания на Эльбе. Она участвовала в Гражданской войне, а потом попала в Музей вооруженных сил, посвященный истории Красной Армии, и оттуда как непрофильный экспонат была передана в Исторический музей. Таких примеров можно привести много. Знаменитая икона Владимирской Божьей матери была в Историческом музее, и от нас ее передали в Третьяковскую галерею. А «Обнаженная» Ренуара покинула коллекцию Петра Ивановича Щукина, подаренную Историческому музею, и оказалась в Музее изобразительных искусств имени Пушкина.

— Вы можете вернуть то, что Вам принадлежало, скажем, теоретически?

— С чисто юридической точки зрения об этом можно было бы говорить, ведь завещание Щукина имеет юридическую силу. Но мы, музейщики, исходим из того, что история формирования коллекции — это тоже один из признаков ценности музейных предметов.

Я не сторонник всех этих переделов — они слишком далеко заводят. Достаточно вспомнить ситуацию, которая сложилась после развала Советского Союза. Тогда тоже некоторые музеи в бывших союзных республиках предъявляли претензии. Но в конце концов этот вопрос был снят с повестки дня. Мы ни от кого ничего не требуем и сами никому ничего передавать не собираемся.

— Александр Иванович, а не пытался ли кто-нибудь выяснить, сколько стоит Государственный исторический музей со всеми его активами, или сам вопрос звучит кощунственно?

— В предшествующую эпоху это, конечно, звучало бы кощунственно. Сейчас, когда годовой оборот антикварного рынка, который стал явлением не только экономической, но и культурной жизни, приближается к миллиарду долларов, это вопрос не праздный. Но, насколько я знаю, таких оценок никто не проводил, во всяком случае официально. И это, может быть, даже хорошо, потому что криминальная ситуация у нас в стране непростая. Да и трудно было бы провести какую-то более-менее точную оценку в силу величины собрания и многообразия составляющих его предметов и культурно-художественных ценностей. Но, думаю, что стоимость собрания Исторического музея составила бы существенную долю годового бюджета Российской Федерации.

— А не больше? Может, она больше Стабилизационного фонда? Это, наверное, десятки миллиардов рублей?

— Возможно, это несколько миллиардов долларов.

— А во сколько обходится государству содержание музея?

— Если отбросить часть средств, которая идет на так называемые капитальные вложения — я имею в виду капитальный ремонт, реставрацию зданий и т. п., — то бюджет на содержание музейного штата, на эксплуатацию, экспозицию, выставки, издания сейчас составляет около 250 млн руб. в год.

— А сколько у Вас сотрудников?

— Около тысячи.

— Большое хозяйство.

— Очень большое.

— Это, по сути, такая большая государственная корпорация.

— Да. Но сложность управления ею заключается в том, что вопреки принципам свободы для хозяйствующих субъектов, провозглашенным в 1991 г., государство не отстранилось от управления всем и вся. Наоборот, произошло ужесточение всех ограничений, что в первую очередь выразилось во введении казначейской системы исполнения бюджетных обязательств.

— Это усложнило работу?

— Значительно. Я не возражаю против принципов экономической политики, а говорю конкретно о музеях. Система тендеров и конкурсов породила очень большой объем статистической отчетности, который, по-моему, все увеличивается и увеличивается, и целый ряд ограничений, возникших в связи с возможностью распоряжаться музейными коллекциями. Я не имею в виду продажи, а, скажем, совместные выставки. Например, мы вместе с Третьяковской галереей организуем выставку. Для того чтобы на два месяца передать на нее 50–60 экспонатов, нам необходимо получить разрешение Агентства по культуре и кинематографии. Т. е. наши возможности не расширяются, а пока, скорее, сужаются.

— Александр Иванович, назовите три принципа управления коллективом, которыми Вы руководствуетесь.

— Это доверие, просветительство и экономическая обоснованность. Доверие очень важно в нашем деле, особенно, если учесть уровень оплаты труда, материальной обеспеченности хранителей и сотрудников. Знаете, после знаменитой эрмитажной истории у людей сложилось впечатление, что все хранители — это воришки какие-то, чуть ли не организованные группы преступников. А ведь подавляющая часть музейных сотрудников — высококлассные специалисты, для которых важнее всего профессиональная честь.

Второй принцип — просветительство в широком смысле слова. По сути дела, в этом и заключается основная цель деятельности любого музея. В нашем музейном деле всегда борются два принципа работы. Один, я бы назвал его «складской принцип», — собирать, хранить, накапливать ценности и обеспечивать их полную сохранность. Другой — сделать наследие, которое хранится в музее, доступным широкому кругу посетителей через систему экспозиций, выставочную деятельность, специализированные издания и т. д.

Третий принцип — экономический, никуда от этого не уйдешь. Важно правильно оценить и использовать те средства, которые складываются из бюджетного финансирования и доходов самого музея, суметь оценить потенциал музея с точки зрения расширения его возможностей наращивать объемы средств, получаемых от предпринимательской деятельности. Я, конечно, не приемлю предпринимательства в учреждении культуры, и вообще это самая трудная для меня как для директора и моих сотрудников сфера, но тем не менее за счет оказания услуг мы зарабатываем порядка 90 млн руб. в год, т. е., грубо говоря, это треть бюджетных поступлений.

— Между вторым и третьим принципом есть некое противоречие.

— С одной стороны, ГИМ — музей федерального значения, и его самая важная задача — расширять аудиторию или, другими словами, увеличивать количество посетителей и тем самым способствовать распространению знаний об истории нашей страны. Это, кроме прочего, — важнейший фактор формирования личности и системы общественных ценностей. С другой стороны, нам приходится повышать цены на входные билеты, стоимость экскурсий, и экономически это совершенно оправданно. Между тем в Европе, например, многие национальные исторические музеи вообще бесплатные или предоставляют посетителям значительные льготы.

— А если попробовать составить мировую табель о рангах или рейтинг, то какое место среди национальных исторических музеев ведущих стран займет Исторический музей?

— Если брать Россию, то у нас есть шесть ведущих музеев: Эрмитаж и Русский музей в Петербурге, Исторический музей, Музей изобразительных искусств имени Пушкина, Третьяковская галерея и Музеи Кремля в Москве. И здесь играет роль не только объем фондов, но и та ниша, которую занимает музей в системе культурных ценностей. В какой-то мере к этой шестерке, может быть, примыкает Политехнический музей, хотя у него сложное положение. Если же говорить о мировом масштабе, то думаю, что по размерам коллекции ГИМ оказался бы в первой пятерке крупнейших музеев, а по всей совокупности характеристик — где-нибудь в первой тридцатке.

Вообще, оценивать музеи очень сложно, и вот почему. Есть определенная иерархия музеев разных профилей. Все-таки художественные музеи вызывают наибольший интерес, они не только популярнее, но считается, что их ценность выше. И это совершенно объективно, потому что художественные произведения на антикварном рынке всегда были и будут дороже, чем просто исторические артефакты. Затем идут исторические и краеведческие музеи. Они в этой иерархии находятся на втором месте. На третье место можно поставить разного рода мемориальные, городские и прочие музеи. Кроме объективных проблем у музеев есть и субъективные: сегодня надо уметь, как теперь говорят, раскрутить свой бренд, представить себя в самом выгодном свете.

— Вас не страшит Интернет, не пугает, что лет через десять, скажем, люди перестанут интересоваться живой жизнью и будут существовать в виртуальном мире?

— Такая опасность есть. Оценить ее масштаб очень трудно, но у нас, музейщиков, в отличие от библиотекарей, все-таки больше оптимизма. Он вырастает из того, что каждый музейный экспонат, тем более если он был создан до начала эпохи серийного производства предметов бытовой культуры, все-таки индивидуален. Он несет в себе некую информацию, адекватно воспринять которую, даже используя голографические способы воспроизведения, думаю, будет невозможно. Интерес к подлинности исторической жизни должен сохраниться, тем более что музейная экспозиция строится как некая совокупность предметов, дополняющих друг друга. В итоге создается некая общая картина, и думаю, что передать ее даже при помощи самых современных технологий невозможно. Я не как музейщик, а как обыватель понимаю разницу между тем, что вижу в пространстве музейных залов, и тем, что вижу на экране.

— Вы работаете в музее, где все дышит историей. Как Вы думаете, есть ли у нас национальная идея? А если нет, то как бы Вы ее сформулировали?

— Я не только не могу сформулировать национальную идею, но и не могу ответить на вопрос, существует ли она. Я бы сказал так: есть форма политического осмысления пространства, в котором существует народ, а есть некая историческая ипостась. Вот в этом втором смысле национальная идея все-таки существует как накопление того исторического опыта, который так или иначе материализован всей совокупностью источников в исторической памяти народа. И она, эта память, определяет некие параметры осознания человеком своей принадлежности к данной общности людей, к данной стране, к ценностям, которые сформированы столетиями. Это то, что выражается словом «идентификация», традиция и своего рода генетическая, если хотите, основа для самопознания человека. Здесь его национальная особенность, она существует, и ее, может быть, можно считать частью национальной идеи. Что касается второй, современной составляющей, я думаю, что она во многом связана с оценкой сегодняшней ситуации, особенно с оценкой перспективы развития страны.

— Как Вы думаете, что будет с Россией через 100 лет?

— Могу сказать только одно: уверен, что она будет существовать как самостоятельное государство со своей исторической традицией.

— И фонды Исторического музея увеличатся в разы?

— Да, фонды Исторического музея увеличатся в несколько раз, для него будет построено новое здание, и, конечно же, мои последователи найдут новые способы решения трех основных задач, о которых я говорил.