• ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА ПАНАМСКОГО КОНГРЕССА

  • «ДОКТРИНА МОНРО»

  • СВОБОДА НЕ МОЖЕТ СОСУЩЕСТВОВАТЬ С РАБСТВОМ
  • ПАНАМСКИЙ КОНГРЕСС
  • Симон Боливар и Джеймс Монро: противостояние двух дипломатий

    Когда я обращаю свой взор на Америку…, то вижу, что во главе этого великого континента находится мощное государство, очень богатое, очень воинственное и способное на все.

    (Симон Боливар)

    ДИПЛОМАТИЧЕСКАЯ ПОДГОТОВКА ПАНАМСКОГО КОНГРЕССА

    Как только забрезжила заря долгожданной победы в войне за независимость, Боливар приступил к осуществлению своей идеи о проведении Панамского конгресса, высказанной в 1815 году в программном заявлении «Письмо с Ямайки».

    Созыв первого международного конгресса молодых независимых государств континента в условиях еще продолжавшейся войны с Испанией являлся сложным делом, требовавшим серьезной подготовки. Необходимо было предварительно обсудить с будущими участниками конгресса принципиальные подходы к созданию союза латиноамериканских государств и закрепить их в договорной форме. Вскоре после принятия присяги в качестве президента Великой Колумбии Боливар принял решение направить две специальные дипломатические миссии для заключения договоров о дружбе, союзе и конфедерации с соседними странами, сбросившими испанское иго. В октябре 1821 года он обсудил этот вопрос с вице-президентом Сантандером и министром иностранных дел Гуалем.

    10 октября 1821 г. сенатор Хоакин Москера и член Национального конгресса Мигель Санта-Мария были назначены чрезвычайными и полномочными посланниками для ведения переговоров: первый — с Перу, Чили и Буэнос-Айресом, а второй — с Мексикой. Придавая этим миссиям большое значение, Боливар много внимания уделял их всесторонней дипломатической подготовке. Он обратился со специальными посланиями к Сан-Мартину и к верховному правителю Чили О'Хиггинсу. «Сделайте все возможное для успеха этой миссии, — писал Боливар О'Хиггинсу. — Она выражает интересы Америки и призвана принести спасение Новому Свету». Санта-Мария должен был вручить главе мексиканского государства личное обращение Боливара с призывом крепить сердечное согласие двух стран.[255]

    Освободитель имел веские основания торопиться с воплощением своего заветного идеала. В Европе сгустились тучи монархической реакции. Победители Наполеона — русский самодержец, австрийский император и прусский король в 1815 году основали на Венском конгрессе «Священный союз» для всемерной поддержки принципов легитимизма («священных прав» монархов) и непримиримой борьбы со всеми проявлениями революционного духа, политического и религиозного свободомыслия. К этому «союзу тиранов» примкнули почти все европейские монархи. Англия, не являясь формальным участником «Священного союза», направляла своих представителей на созываемые им конгрессы и до начала 20-х годов нередко координировала свою линию с его действиями. Фердинанд VII слал европейским дворам слезные мольбы о помощи. В нотах испанского министерства иностранных дел утверждалось, что от «замирения» восставших колоний в Америке «зависят в большой степени будущая безопасность тронов, стабильность социального и легитимистского порядка в его различных проявлениях и мир в Европе».[256]

    Отрывочная и нерегулярная информация о европейских международных отношениях не позволяла руководителям патриотов с достоверностью судить о масштабах и реальности угрозы, исходившей от «Священного союза». В любом случае испано-американским странам следовало обезопасить себя от нее. Гарантией неприкосновенности их завоеваний был призван стать латиноамериканский союз. Именно это имел в виду Боливар, говоря о спасении Нового Света. «Кто сможет противостоять Америке, объединенной сердечным согласием, уважением к закону и преданностью свободе?»,[257] — писал Освободитель О'Хиггинсу. Миссии Москеры и Санта-Марии явились одним из ответов Боливара на возможную угрозу со стороны «Священного союза». В конце 1821 года обе миссии отправились в путь. Каждая имела тщательно разработанный проект договора и идентичные подробные инструкции, подготовленные по указанию Боливара министром иностранных дел Колумбии Педро Гуалем.

    «Лучший интерпретатор американской концепции Освободителя», как называют Гуаля, ставил две взаимосвязанные задачи. Первая касалась укрепления военного, дипломатического и экономического сотрудничества в целях победного завершения войны против Испании. Кроме того, каждой миссии предписывалось добиваться признания принципа uti possidetis (1810 г.) в качестве основы решения территориальных проблем. Другими словами, следовало исходить из того факта, что республики возникают в границах бывших вице-королевств, генерал-капитанств и аудиенсий. В инструкциях подчеркивалась необходимость разработки совместными усилиями механизма арбитража и разрешения споров. На Москеру возлагалось также проведение переговоров о заключении торговых договоров.

    Вторая задача носила более широкий характер. Речь шла о подготовке создания конфедерации американских государств. В инструкциях обрисовывались основные контуры такой конфедерации. Направление дипломатических миссий на Север и Юг Америки, исключая карибские страны, Бразилию и США, говорило о том, что Боливар был твердо намерен ограничить членство в конфедерации испано-американскими странами, объединенными общностью языка, исторической судьбы, происхождения и культуры. Конфедерация должна была принципиально отличаться от «Священного союза», а именно представлять собой «сообщество братских народов». В будущем предусматривалась возможность перехода к более высоким формам политического объединения. Пока же предлагалось учредить ассамблею полномочных представителей для решения самых неотложных проблем, таких как защита от внешней агрессии, укрепление общих интересов, устранение разногласий и конфликтов.

    В инструкциях говорилось: «Ничто не представляет большего интереса в настоящий момент, чем образование подлинно американской лиги. Однако эту конфедерацию не следует рассматривать как привычный оборонительно-наступательный союз. Она должна основываться на значительно более близких отношениях, чем недавно созданный в Европе союз, который направлен против свободы народов. Необходимо, чтобы наша конфедерация была сообществом братских народов…, объединенных и сильных, способных защитить себя от агрессии иностранных держав… Уже сейчас следует заложить фундамент для созыва ассамблеи полномочных представителей, которая даст импульс общим интересам американских государств…».[258] Таким образом, Боливар рассматривал заключение договоров о дружбе, союзе и конфедерации не в качестве самоцели, а как необходимый шаг на пути к решению главной задачи — созданию латиноамериканского союза. Нужно напомнить: для Боливара термин «подлинно американская лига» всегда был синонимом «испано-американской лиги», а термин «американские государства» — «стран, ранее бывших испанскими владениями».

    Обе миссии принесли положительные результаты, хотя переговоры, которые пришлось вести посланцам Боливара, нельзя назвать легкими. Обстановка в Перу, Чили, Буэнос-Айресе и Мексике была напряженной и нестабильной, происходили частые смены правительств. Еще не завершилась война против Испании, а уже возникали противоречия, споры и столкновения интересов между странами, провозгласившими свою независимость.

    Наибольшим успехом закончилась миссия Москеры в Перу, куда он прибыл в мае 1822 года. Поддержка Сан-Мартина обеспечила принятие предложений, привезенных в Лиму посланцем Боливара, без долгих дискуссий. Ведение переговоров Сан-Мартин поручил министру иностранных дел Бернардо Монтеагудо.

    Этот неординарный человек пользовался широкой известностью среди патриотов. Он родился на Ла-Плате и получил степень доктора права в Кордовском университете. За участие в 1809 году в стихийном антиколониальном восстании в городе Чукисаке (Верхнее Перу), где находился один из главных университетских центров всей испанской Америки, испанцы приговорили его к смертной казни. Сумев бежать, Монтеагудо примкнул к революционному крылу борцов за независимость в Буэнос-Айресе. Впоследствии он вступил в армию Сан-Мартина и стал его ближайшим соратником. Монтеагудо принадлежал к числу горячих сторонников идеи единства континента. Свои взгляды он изложил в работе «Эссе о необходимости общей федерации южноамериканских государств», увидевшей свет после его гибели в 1825 году.

    Тем не менее в ходе переговоров Москеры и Монтеагудо возникли разногласия и трудности, связанные с не решенностью проблемы территориальной принадлежности Гуаякиля. Монтеагудо высказался против включения в договор положений о принятии обеими сторонами принципа uti possidetis (1810 г.). Потребовалось два раунда переговоров, чтобы найти компромиссное решение. С обоюдного согласия было решено не упоминать этот принцип, а вопрос о демаркации границы между Великой Колумбией и Перу отложить до заключения специальной конвенции.

    6 июля 1822 г. состоялось подписание двух документов: Договора о союзе, лиге и постоянной конфедерации между Колумбией и Перу и Дополнительного договора относительно созыва Панамского конгресса.

    Первый договор, состоявший из 12 статей, предусматривал взаимопомощь и совместные действия Колумбии и Перу, для отражения угрозы их независимости или интервенции со стороны Испании или любой другой иностранной державы. Каждая страна в этих целях соглашалась содержать воинский контингент из 4 тыс. человек и военно-морскую эскадру. Одновременно участники брали на себя торжественное обязательство не заключать с Испанией или какой-либо другой иностранной державой сепаратных соглашений, ущемляющих завоеванную независимость. Каждая из договаривающихся сторон соглашалась предоставлять гражданам другой стороны все права и преимущества, включая вопросы морского судоходства и торговли, которыми пользуются ее граждане. В договоре предусматривались совместные меры по устранению злоупотреблений, связанных с действиями на морях вооруженных корсаров.

    Согласно Дополнительному договору, обе стороны обязывались всеми мерами содействовать созыву в Панаме «генеральной ассамблеи американских государств» и заключению между ними союзного пакта. В Дополнительном договоре закладывались четко сформулированные юридические основы международной организации латиноамериканских стран и ее главных функций. В ст. 6, например, устанавливалось, что будущий пакт о союзе, лиге и вечной конфедерации ни в коей мере не будет ограничивать национальный суверенитет участников или затрагивать их конституционные нормы, а также их отношения с другими иностранными государствами. Тем самым договоры между Колумбией и Перу опровергали слухи, распространяемые противниками латиноамериканского единства, относительно гегемонистских устремлений Колумбии и ее намерений подчинить своему диктату ближайших соседей.

    Договор определял также четыре основные функции будущей международной организации: согласовывать позиции участников по отношению к «великим конфликтам» (внешнего характера); объединять усилия для противодействия внешним угрозам, представляющим опасность для всех; давать обоснованную интерпретацию общественным договорам, когда возникают осложнения; и, наконец, играть роль арбитра в возникающих спорах.

    Оба договора были ратифицированы Национальными конгрессами Колумбии и Перу соответственно в июле и ноябре 1823 года. Не получила одобрения только статья, предусматривавшая совместные вооруженные акции по наведению порядка в случае нарушения «внутреннего спокойствия» в одной из стран. Эту статью конгрессмены сочли нарушением принципов невмешательства во внутренние дела. Колумбийско-перуанские договоры послужили в дальнейшем базовыми документами для переговоров Москеры с Чили и Буэнос-Айресом. Дипломатический эмиссар Боливара мог быть удовлетворен результатами своей миссии в Перу. При расставании Сан-Мартин вручил ему рекомендательные письма к правительствам Чили и Буэнос-Айреса, свидетельствовавшие о его активной поддержке проекта Боливара.

    В Сантьяго-де-Чили дипломатического посланца Боливара принял О'Хиггинс, сыгравший выдающуюся роль в становлении независимой чилийской республики и осуществлении ряда прогрессивных преобразований в экономической и политической жизни страны. Он разделял взгляды Освободителя относительно латиноамериканского единства. Его поддержка позволила Москере в течение двух месяцев успешно завершить переговоры.

    Чилийские представители — министр иностранных дел X. Эчеверриа и военный министр X. А. Родригес — приняли, за небольшим исключением, все статьи колумбийско-перуанских договоров, предложив объединить их в один общий документ. Они лишь выразили возражения по поводу постоянного характера конфедерации и точного определения в договоре численности воинских контингентов. Так же как перуанцы, чилийские министры отказались поставить свою подпись под обязательствами о взаимных гарантиях территориальной целостности в границах, существовавших до начала войны за независимость. Высказали они свои сомнения и относительно избрания Панамы местом проведения будущей ассамблеи американских государств. Москере пришлось внести необходимые изменения, и 21 октября 1822 г. состоялось подписание колумбийско-чилийского Договора о союзе, лиге и конфедерации.

    Основные трудности начались после этого. Члены Национального конгресса Чили воздержались от ратификации договора на том основании, что Колумбия, будучи инициатором переговоров, должна первой ратифицировать документ. 30 октября 1822 г. была обнародована новая Конституция Чили, предусматривавшая реорганизацию системы законодательной и исполнительной власти. После этого в стране обострилась борьба между патриотическими силами и кругами землевладельческой и церковной олигархии. В провинциях начались антиправительственные восстания и мятежи. Политический кризис и ухудшение финансового положения вынудили О'Хиггинса отказаться от власти и удалиться в «добровольное» изгнание в Перу. После его отставки Чили на длительный период стала ареной междоусобной борьбы враждующих помещичьих клик, соперничества между светскими и церковными землевладельцами и выступлений нарождавшейся буржуазии. Менялись правительства, распускался конгресс, отменялись конституции, происходили мятежи и заговоры. Вопрос о ратификации чилийско-колумбийского договора повис в воздухе, хотя Колумбия ратифицировала договор в июле 1823 года.

    Наиболее серьезные трудности посланца Боливара ждали на Ла-Плате. Задолго до отъезда в Буэнос-Айрес Москера направил министерству иностранных дел этой страны ноту с объяснением целей своей миссии, приложив к ней соответствующий проект договора. Однако это не облегчило его задачу. Формирование аргентинского национального государства на месте бывшего вице-королевства Рио-де-Ла-Плата происходило в ожесточенной борьбе между приверженцами широкой автономии провинций — федералистами и централистами — сторонниками сильной власти главы государства. После распада центрального правительства в 1820 году страна переживала тяжелый период разброда и неурядиц. Большинство членов Национального конгресса даже высказались за установление на Ла-Плате конституционной монархии во главе с герцогом Луккским, принадлежавшим к роду Бурбонов. Но этот непопулярный проект был обречен на неудачу. В Буэнос-Айресе не прекращались междоусобицы.

    Внутренние провинции находились во власти местных военачальников, так называемых каудильо, связанных с крупными землевладельцами. Во имя сохранения своих привилегий они отвергали любую центральную власть и требовали сохранения безграничной автономии провинций.

    Поскольку не существовало общенационального правительства, Москере пришлось вести переговоры с правительством провинции Буэнос-Айрес. Здесь было немало сторонников идеи единства испанской Америки. Но не они определяли политический климат. Ключевой фигурой правительства Буэнос-Айреса являлся видный деятель майской революции на Ла-Плате Бернардино Ривадавиа, занимавший пост министра внутренних дел. Он обладал немалым дипломатическим опытом, и именно ему поручили представлять интересы Буэнос-Айреса на переговорах с посланцем Великой Колумбии.

    Ривадавиа и Боливар были почти ровесниками, и их жизненные пути во многом совпадали. Казалось, им несложно было найти взаимопонимание в таком важном вопросе, как латиноамериканское единство. Ривадавиа включился в освободительную борьбу в начале XIX века, приняв участие в изгнании англичан, пытавшихся военной силой отобрать Ла-Плату у Испании в 1806–1807 годах. После победы майской революции, занимая пост секретаря первой правительственной хунты патриотов, он выступал за скорейшее провозглашение полной независимости от Испании.

    Ривадавиа, как и Боливар, провел немало лет в Европе, добиваясь дипломатического признания Объединенных провинций Рио-де-Ла-Платы европейскими государствами. Французские просветители и идеологи североамериканской революции оказали большое влияние на его мировоззрение. Он понимал значение решения социальных вопросов для укрепления независимости. В правительстве Буэнос-Айреса Ривадавиа выступил инициатором ряда реформ, отвечавших интересам капиталистического развития и расширения демократических прав населения.

    На этом общность между Ривадавиа и Боливаром кончалась. Их подходы к проблеме латиноамериканского единства были различными. Во внешнеполитической области Ривадавиа, по мнению Москеры, действовал как типичный «портеньо» — так в Аргентине называли жителей Буэнос-Айреса. Занимая командную стратегическую позицию на главной транспортной артерии страны — речной системе Параны, Буэнос-Айрес претендовал на лидирующую роль по меньшей мере в так называемом Южном конусе (Аргентина, Чили, Боливия, Парагвай и Уругвай). Не случайно в Декларации независимости, одобренной Национальным конгрессом в Тукумане в 1816 году, применена формула: «Единодушной волей объединенных провинций Южной Америки…»

    Такой крупный деятель нарождающейся аргентинской буржуазии, как Ривадавиа, не мог не понимать значения тесного союза всех стран континента для упрочения их международного положения. Однако в его политике тактические соображения взяли верх над стратегическими, и в предложениях Боливара он усмотрел прежде всего стремление Великой Колумбии дирижировать континентальным оркестром и поэтому встал к ним в оппозицию.

    Почти два месяца дискуссий между Москерой и Ривадавиа принесли более чем скромный результат. Ривадавиа сразу же отказался включить в текст договора какие-либо обязательства, касающиеся созыва Панамского конгресса и участия Ла-Платы в предполагаемом латиноамериканском союзе. По словам Ривадавиа, правительство Буэнос-Айреса не могло пойти на такой шаг без предварительного согласия других провинций, а получить его в феврале — мае 1823 года, когда происходили переговоры, не представлялось возможным, так как многие из них не признавали это правительство. Не согласился Ривадавиа и с предложением Москеры преодолеть это препятствие путем включения в договор дополнительной статьи, в которой говорилось бы о намерении Буэнос-Айреса содействовать в порядке добрых услуг вступлению в американскую лигу других провинций Ла-Платы. Такая активность Буэнос-Айреса, по мнению Москеры, могла существенно повлиять на решение внутриполитических проблем Ла-Платы и помочь сплочению вокруг центральной провинции других частей бывшего вице-королевства.

    Окончательный отказ Ривадавиа говорил опытному дипломатическому эмиссару Боливара о том, что дело, видимо, не только в сложном комплексе взаимоотношений Буэнос-Айреса с провинциями. Позиция этой страны определялась также претензиями играть роль влиятельного субрегионального центра в системе континентальных отношений. Во всяком случае, Буэнос-Айрес не собирался поддерживать инициативу Великой Колумбии по созданию американской конфедерации. Более того, он хотел ее притормозить.

    В ходе переговоров выявились истинные цели Буэнос-Айреса. Его интересовала в первую очередь политическая и военная поддержка со стороны Великой Колумбии в назревавшем конфликте с соседней Бразилией из-за территории, носившей в колониальную эпоху название «Банда ориенталь» (современный Уругвай). Поэтому Ривадавиа предлагал записать в договоре положение о взаимных гарантиях территориальной целостности. Москера не имел возможности посоветоваться с Боготой. Учитывая, что Перу и Чили возражали против такой статьи в договорах, он не решился принять предложение своего аргентинского партнера.

    Тогда Ривадавиа представил Москере свой проект соглашения между двумя странами. В нем не осталось почти ничего от первоначальной версии, направленной представителем Боливара Буэнос-Айресу из Чили. После недолгих раздумий 8 марта 1823 г. Москера скрепил своей подписью аргентино-колумбийский Договор о дружбе и союзе, носивший характер общей краткой декларации. Он состоял всего из шести статей. В договоре заявлялось о заключении двумя странами «бессрочного оборонительного союза для защиты своей независимости от посягательств Испании или любого другого иностранного государства». При этом никаких конкретных обязательств участники договора на себя не принимали. Чтобы ни у кого не возникало сомнений на этот счет, было записано: «Осуществление этого союза будет регламентироваться специальным соглашением, учитывающим обстоятельства и ресурсы каждой из договаривающихся сторон». Через три месяца состоялась ратификация договора. Станет ли оборонительный союз политической реальностью? Ответ на этот вопрос предстояло искать в будущем.

    Возвращаясь в Боготу, Москера сделал остановку в Гуаякиле и доложил Боливару о результатах своей дипломатической миссии. Они свидетельствовали о немалых трудностях на пути подготовки Панамского конгресса. Безоговорочную поддержку проект Боливара получил только со стороны правительства Перу. При благоприятном развитии событий в Чили можно было надеяться на ее участие. Что касается Буэнос-Айреса, то, по всей вероятности, его правительство собиралось остаться в стороне. Это был тревожный симптом. От слова Ла-Платы зависело немало.

    Дипломатическая миссия Санта-Марии в Мексику также встретилась с немалыми трудностями. Освобождение этой страны от испанского владычества явилось результатом многолетней борьбы мексиканского народа во главе с Идальго, Моралесом и другими выдающимися руководителями патриотов. Их героические усилия расшатали устои колониального режима и подготовили его ликвидацию. Однако им не удалось довести дело до окончательной победы. Плодами их самоотверженной борьбы воспользовались консервативные силы под предводительством полковника Агустина де Итурбиде. Провозгласив в сентябре 1821 года независимость Мексики от Испании, они одновременно объявили об установлении в стране конституционной монархии. Когда Санта-Мария прибыл в Мехико, в Национальном конгрессе, заседавшем в столице, происходили жаркие баталии между приверженцами монархии и сторонниками республики. Власть находилась в руках Регентского совета и его председателя полковника Итурбиде, фактически правившего единолично. Во время первой аудиенции Санта-Мария вручил послание Освободителя, который поздравлял Итурбиде с победами в борьбе за независимость, одержанными мексиканскими патриотами под его командованием, и высказывал пожелание, чтобы «Колумбия и Мексика выступали на международной арене, связанные прочными узами и сердечным согласием».[259] Вскоре, однако, Санта-Марии пришлось прервать начавшиеся переговоры.

    В ночь на 19 мая 1822 г. в столице Мексики произошел бескровный государственный переворот. Под давлением войск столичного гарнизона группа депутатов Национального конгресса провозгласила Итурбиде императором Мексики под именем Агустина I. Не имея полномочий для заключения договора с монархическим режимом, Санта-Мария обратился в Боготу за новыми инструкциями.

    Такой поворот событий в Мексике не был полной неожиданностью для Боливара. Несколькими годами ранее Освободитель высказал предположение: если руководство мексиканскими патриотами окажется в руках креолов-военных, в большинстве своем принадлежавших к аристократии, они попытаются установить в Мексике монархический режим. К великому сожалению, этот прогноз оказался пророческим, и теперь президенту Великой Колумбии, убежденному республиканцу, предстояло определить свою позицию.

    Заняв мексиканский трон, Итурбиде через десять дней, 29 мая 1822 г., направил Боливару послание, в котором новоявленный монарх сообщал, что «волей армии и народа» он поставлен во главе империи. «Мексика, — говорилось в послании, признает Колумбию суверенной республикой и предлагает ей вечную дружбу».

    Официальная реакция Колумбии, отражавшая прежде всего позицию Боливара, была весьма сдержанной. Если до переворота Освободитель посчитал возможным обратиться к Итурбиде с личным посланием, то теперь он поручил генеральному секретарю правительства Колумбии X. Г. Пересу написать ответ императору Мексики и адресовать его министру иностранных дел этой страны. В документе содержались обычные для дипломатического протокола заверения в дружественных чувствах Колумбии и ее президента в отношении императора Мексики.[260] При этом ответ был отправлен с большим опозданием — только в марте 1823 года, когда режим Итурбиде доживал последние дни.

    Такой же линии следовал колумбийский министр иностранных дел Гуаль, предписавший Санта-Марии ждать дальнейшего развития событий в Мексике. В неофициальном порядке Гуаль советовал ему не торопиться с признанием императора, который завтра может быть низложен. Предсказания колумбийского министра скоро сбылись. Не прошло и года, как империя Итурбиде потерпела крах. Незадачливый император был объявлен Национальным конгрессом вне закона и выслан из Мексики. Когда же Итурбиде попытался тайно вернуться в страну, он был схвачен и расстрелян. В письме к Сантандеру Боливар высказал в этой связи свое категорическое осуждение «монархического проекта»: «Пусть Бог избавит нас от карьеры и судьбы Итурбиде. Его смерть составляет третий том истории американских монархов: Дессалин, Кристоф и Итурбиде — все они пришли к одному финалу». Трагический финал этих претендентов на корону в Гаити и Мексике служил для Боливара еще одним доказательством неприемлемости монархических форм правления для стран, освободившихся от колониального ига.

    Тем временем Санта-Мария возвратился в Мехико и возобновил переговоры с министром иностранных дел республиканского правительства Лукасом Аламаном. 3 октября 1823 г. состоялось подписание мексикано-колумбийского Договора о союзе, лиге и конфедерации. По своему содержанию он был аналогичен перуанскому и чилийскому договорам. С обоюдного согласия была дополнительно включена только одна статья — о взаимной гарантии территориальной целостности каждого государства в границах 1810 года. По мнению некоторых историков, Мексика уже в то время стремилась получить поддержку на случай конфликта с северным соседом. Через два месяца после подписания договор был ратифицирован мексиканским конгрессом. Между Мехико и Боготой состоялся обмен дипломатическими представительствами.

    Серию подготовительных соглашений к Панамскому конгрессу завершил договор между Колумбией и Объединенными провинциями Центральной Америки. Примечательна история его заключения. Возникновение движения за латиноамериканское единство в столь отдаленной и забытой богом провинции испанской колониальной империи явилось неожиданностью даже для Боливара. Там его глашатаем и идейным вдохновителем выступал выдающийся гондурасский ученый и политический деятель Хосе Сесилио дель Валье, автор Декларации независимости Центральной Америки, провозглашенной 15 сентября 1821 г. Со страниц газеты «Эль амиго де ла Патриа» прозвучал призыв Валье основать братский союз всех стран Америки и разработать план их экономического процветания.[261]

    По инициативе Валье Национальная конституционная ассамблея Объединенных провинций Центральной Америки 6 ноября 1823 г. предложила созвать конгресс представителей всех независимых государств Американского континента. Принятая резолюция основывалась на детальном проекте «Великая федерация молодых государств, сбросивших испанское иго», подготовленном Валье. По словам автора проекта, главная задача федерации — предотвратить возможность интервенции против какого-либо американского государства. В случае сохранения разобщенности испанская Америка станет, по его мнению, легкой добычей иностранцев. Большое внимание в проекте уделялось вопросам экономического сотрудничества, заключению преференциального торгового договора, созданию объединенного торгового флота и т. д.[262] Идеи и предложения Валье были на удивление созвучны плану Боливара, хотя они действовали независимо друг от друга, не имея в то время никаких контактов. Это лишний раз доказывало жизненность идеи латиноамериканской солидарности.

    В апреле 1824 года Национальная конституционная ассамблея приняла решение направить в Великую Колумбию, Перу, Чили и в Буэнос-Айрес своих представителей с полномочиями вести переговоры о созыве международного конгресса американских государств. В результате видный участник борьбы за независимость Центральной Америки Педро Молина в феврале 1825 года прибыл в Боготу.

    На переговорах между Гуалем и Молиной не пришлось прилагать больших усилий для достижения взаимопонимания — позиции их правительств и общественности в вопросах латиноамериканского единства во многом совпадали. Кроме того, Объединенные провинции Центральной Америки испытывали постоянное давление со стороны английских колонистов, обосновавшихся в районе реки Белиз еще в XVII веке. Имея негласную поддержку Лондона, колонисты стремились расширить захваченную ими территорию и превратить ее в официальную колонию Англии. Правительство Объединенных провинций Центральной Америки усматривало в союзе со своим влиятельным соседом — Колумбией гарантию против английской экспансии. В ходе переговоров Молина настаивал на включении в текст договора специальной статьи, обеспечивающей Центральной Америке помощь Колумбии в этом вопросе. Богота пошла ему навстречу. 15 марта 1825 г. Гуаль и Молина подписали «Договор о союзе, лиге и конфедерации, обеспечивающий навечно их свободу и независимость». Наряду со статьей о взаимных гарантиях территориальной целостности в договоре было записано обязательство сторон использовать свои наземные и военно-морские силы против тех, кто без соответствующего правительственного разрешения пытается основать колонии в районе Москитового берега (на карибском побережье Центральной Америки). В остальном договор ничем не отличался от аналогичных договоров, заключенных Великой Колумбией с Перу, Чили и Мексикой. До конца 1825 года он был ратифицирован обеими сторонами.

    Первый раунд дипломатической подготовки Панамского конгресса, помимо всего прочего, выявил серьезные трудности организации крупного международного совещания, порождаемые огромными расстояниями и ненадежными средствами коммуникации. Дипломатическая переписка республики Великая Колумбия содержит упоминания о многочисленных мелких казусах, отражавшихся на работе министерства иностранных дел и его посланников за границей. Так, находясь в Мексике, Санта-Мария выражал недоумение по поводу молчания Боготы. На свои 30 донесений, отправленных в Колумбию, он получил всего лишь один ответ. В свою очередь, Гуаль сетовал на отсутствие регулярной информации от посланников, что не позволяло принимать обоснованные решения. В действительности же дипломатические донесения и письма просто не доходили по адресу, бывало, они пропадали в дороге.

    Кроме того, постоянно испытывался дефицит времени. Когда в апреле 1823 года договоры с Перу и Чили поступили на ратификацию в сенат республики Великая Колумбия, министр иностранных дел Гуаль выступил перед сенаторами с докладами о ходе подготовки Панамского конгресса. Он считал возможным созвать первую ассамблею полномочных представителей в Панаме до конца 1823 года. На деле все происходило значительно медленнее. Миссия Москеры в три южноамериканские страны продолжалась почти полтора года. Договор с Мексикой Санта-Марии удалось подписать только через 18 месяцев после приезда в эту страну. Лишь семь месяцев спустя текст договора был получен в Боготе. Стало очевидным, что подготовка конгресса потребует не месяцев, а ряда лет, и сроки его созыва приходилось неоднократно переносить. Обстановка же в регионе быстро осложнялась, и это заставляло Боливара действовать решительно.

    Завершающий раунд подготовки международного конгресса в Панаме Освободитель начал за два дня до исторической битвы при Аякучо, будучи уверенным в скором окончании войны с испанцами. Находясь в Лиме, он от имени Перу 7 декабря 1824 г. направил Колумбии и Мексике официальные приглашения принять участие в Панамском конгрессе, а позднее, в 1825 году, — Чили, Буэнос-Айресу и Центральной Америке. Приглашение Бразилии было направлено Сантандером в начале 1826 года.

    «После пятнадцати лет жертвоприношений на алтарь свободы Америки, — говорилось в приглашении, подписанном Боливаром, — пришло уже время создать систему гарантий, которая в условиях мира и войны служила бы защите нашего нового положения, чтобы интересы и отношения, связывающие американские республики, ранее являвшиеся испанскими колониями, получили прочную основу, способную, если это возможно, увековечить устои наших государств». Приглашение заканчивалось пророческими словами: «День вручения нашими полномочными представителями своих мандатов войдет в историю дипломатии Америки как начало бессмертной эпохи. Когда спустя столетия потомки будут обращаться к истокам нашего государственного права и вспоминать о договорах, способствовавших его становлению, они отдадут должное актам, родившимся на Панамском перешейке».[263] Только немногим деятелям мировой истории, страстно верящим в правоту своего дела, удавалось мысленным взором прорвать завесу времени и так безошибочно предсказать будущее.

    Решение Боливара созвать конгресс в Панаме сразу же после окончания военных действий против Испании вполне объяснимо: необходимо было добиться реальных результатов раньше, чем наберут силу центробежные тенденции, нараставшие в регионе.

    Вице-президент Великой Колумбии Сантандер в 1825 году направил официальные приглашения принять участие в Панамском конгрессе также США, Англии и Голландии.

    На протяжении первой половины 20-х годов предстоявшая встреча полномочных представителей испано-американских государств в Панаме неотступно занимала мысли Боливара. В официальных заявлениях и рабочей переписке он развивал, углублял и совершенствовал свою концепцию латиноамериканского сотрудничества, вносил в нее коррективы в связи с изменениями обстановки в регионе и в западном мире.

    В документах тех лет, например в инструкциях дипломатическим миссиям Москеры и Санта-Марии, Панамский конгресс часто назывался анфиктионом. Для Освободителя этот греческий термин был наполнен глубоким смыслом. В Древней Греции регулярно созывались конгрессы представителей основных двенадцати народностей (племен) для решения общих вопросов. В честь Анфиктиона, племянника Прометея, которому приписывалась идея их проведения, эти конгрессы назывались анфиктионами. По два представителя от каждой народности собирались в храме Аполлона в городе Дельфы на заседания ассамблеи по чрезвычайным обстоятельствам и дважды в год — на сессии постоянного совета. Главная цель анфиктионов заключалась в преодолении соперничества между народностями и обеспечении панэллинского единства для защиты своей цивилизации и религии от нашествий варваров.

    Используя древнегреческий термин, Боливар хотел подчеркнуть свою главную идею: конгресс в Панаме является важнейшим звеном общей стратегии завоевания и упрочения национальной независимости испанской Америки. По его словам, анфиктион в Панаме «проложит дорогу нашим отношениям со всем остальным миром» и тем самым будет обеспечено «равновесие сил во Вселенной».[264]

    Постоянную тревогу Боливара вызывало обострение внутриполитической обстановки в регионе. В начале 1825 года, сразу после рассылки приглашений на Панамский конгресс, он делился своими опасениями с Сантандером: «Проблемой, которая приковывает мое внимание сегодня, является обеспечение внутренней стабильности Америки… Я вижу, как гражданские войны и беспорядки охватывают одну за другой различные части континента. В обожаемых мною родных странах полыхает пожар внутренних смут… Поэтому я вновь обращаю взоры к моему первоначальному проекту — созданию федерации. Только она может служить лекарством против этого зла…».[265]

    Свои идеи и надежды, связанные с созывом первого международного форума испано-американских стран, Боливар обобщенно изложил в форме семнадцати тезисов, образовавших документ, известный под названием «Размышления по поводу Панамского конгресса».[266] В международном плане этому конгрессу было предначертано создать «самую представительную или самую необыкновенную и могущественную лигу». По замыслам Боливара, это побудило бы Испанию прекратить войну, а «Священный союз» — признать только что образованные молодые государства. Во внутриполитическом плане будут обеспечены торжество закона и проведение общественных реформ.

    Большое внимание Боливар уделял перспективам взаимоотношений с Англией. Как свидетельствуют его «Размышления по поводу Панамского конгресса», он исходил из возможности и желательности участия Англии в проектируемом союзе латиноамериканских стран в качестве полноправного члена. В чем состоял замысел Боливара? Если проанализировать его высказывания, то можно проследить ход умозаключений Освободителя. Народы испанской Америки переживали труднейший период национально-государственного становления в неблагоприятных международных условиях. Поэтому, по выражению Боливара, «выживание выступало как первостепенная цель, а каким путем достичь этого — имело подчиненное значение». За счет тактического союза с Англией Боливар планировал обеспечить решение главной стратегической задачи. «Тем временем мы будем расти, укрепляться, — писал он, — и превращаться на деле в самостоятельные государства».[267] Ставку Боливара на союз с Англией в преддверии Панамского конгресса (кстати сказать, не оправдавшуюся) можно понять только в свете противоборства дипломатий Великой Колумбии и США в регионе. «Я был бы счастлив, — говорил он, — если бы не нужно было искать унизительной иностранной протекции».[268]

    Боливар надеялся, что ему удастся использовать сотрудничество с Англией и ее заинтересованность в торговле с испанской Америкой для нейтрализации растущей угрозы с севера и противодействия посягательствам европейских монархий, объединившихся в «Священном союзе», на свободу народов. Анализируя накануне Панамского конгресса расстановку сил на международной арене и политику Великобритании, он выражал надежду, что в случае успеха конгресса созданная его участниками лига приобретет такой вес, что сможет успешно противостоять «Священному союзу». По словам венесуэльского историка X. Сальседо-Бастардо, «в своих попытках объединить Южную Америку Боливар бросил вызов великим державам».[269] Это был смелый, можно сказать, дерзкий замысел.

    Будучи политиком-реалистом, Боливар достаточно трезво оценивал возможные опасные последствия слишком близких отношений с «коварным Альбионом». В одном из писем Сантандеру он предупреждал: «Англичане и североамериканцы — союзники случайные и очень эгоистичные».[270] Вскоре после битвы при Аякучо Освободитель вновь возвратился к этому вопросу: «Испанцы для нас уже не страшны, тогда как англичане весьма могущественны и поэтому представляют большую опасность».[271]

    Актуально звучат размышления Боливара относительно принципов, которыми следовало руководствоваться молодым латиноамериканским странам, устанавливая и развивая отношения с «сильными мира сего». Он подчеркивал необходимость проявлять осторожность и осмотрительность, чтобы не оказаться в подчиненном положении. Тесная ассоциация слабых стран с могущественным государством, подчеркивал Боливар, неизбежно приводит к ущемлению их суверенитета, и «в этом таится огромная опасность».[272] Главное средство нейтрализации таких опасностей он усматривал в тесном союзе стран, ранее являвшихся испанскими колониями. До последнего момента Боливар верил, что огромные усилия, затраченные на подготовку Панамского конгресса, должны принести свои плоды. Многое в этом отношении зависело от приглашенных в Панаму великих держав, в первую очередь от северного соседа молодых независимых государств Латинской Америки.

    «ДОКТРИНА МОНРО»

    Назначив в 1819 году Мануэля Торреса представителем Колумбии в США, Боливар возобновил интенсивную кампанию за дипломатическое признание Колумбии северным соседом. С большой выдержкой, тактом и настойчивостью Торрес выполнял поставленную перед ним задачу. Он считал США «естественным союзником» латиноамериканских стран и вплоть до своей смерти в сентябре 1822 года систематически направлял государственному департаменту ноты, содержавшие подробную информацию о событиях в Южной Америке и укреплении позиций республики Великая Колумбия. Перебравшись в Вашингтон из Филадельфии, где он долго оставался, прикованный болезнью к постели, Торрес в ходе неофициальных встреч с государственным секретарем Дж. К. Адамсом и президентом Дж. Монро аргументированно доказывал им выгодность для США дипломатического признания Колумбии и других молодых государств, завоевавших независимость. В частности, в декабре 1820 года он предложил Адамсу начать переговоры о заключении договора о дружбе, торговле и навигации. Такой договор заложил бы основу для оборонительного союза двух стран, необходимого для нейтрализации угроз «Священного союза».

    Министр иностранных дел Гуаль из Боготы поддерживал усилия дипломатического представителя Колумбии в Вашингтоне. Так, он направил членам правительства и Конгресса США текст Конституции Великой Колумбии и другие законодательные акты. Эти документы должны были убедить США в том, что республика Великая Колумбия прочно встала на ноги и является демократическим государством.

    Давала ли результаты такая дипломатия Великой Колумбии — сказать определенно трудно. Однако, принимая во внимание обстановку в США в то время, можно считать ее своевременной и действенной. В 1822 году президент США препроводил все ноты Торреса членам Конгресса вместе с предложением правительства рассмотреть вопрос о признании южных соседей. Некоторые исследователи полагают даже, что Торрес своими беседами навел президента Монро на мысль провозгласить его знаменитую доктрину.[273]

    В Соединенных Штатах многие понимали невозможность вечно придерживаться нейтралитета в отношении бескомпромиссной схватки между Испанией и ее колониями в Америке. Эта политика уже принесла им немало выгод. Однако опоздать с ее пересмотром означало понести серьезные потери в борьбе за влияние в Латинской Америке. Широкое распространение получил памфлет «Письмо к Джеймсу Монро относительно современного положения в Южной Америке», появившийся в 1817 году. В нем осуждалась «чрезвычайно осторожная» политика администрации и выдвигалось требование официального признания восставших испанских колоний.

    Впечатляющие победы армий Боливара и Сан-Мартина поставили перед внешней политикой США в практическом плане вопрос о дипломатическом признании молодых независимых государств, освободившихся от господства Испании и Португалии. Вокруг этой проблемы в правительстве, Конгрессе и среди общественности США в начале 20-х годов развернулась острая борьба. Множество факторов оказывали воздействие на расстановку политических сил в США.

    Объективно США, как и Англия, были заинтересованы в ликвидации испанского и португальского владычества в Америке, поскольку для их товаров и капиталов открывался новый огромный рынок. Это делало их противниками политики «Священного союза», защищавшего незыблемость власти монархов. Между Лондоном и Вашингтоном происходил интенсивный обмен мнениями относительно возможности проведения согласованной политики в «испано-американском вопросе». На этом общность интересов США и Англии кончалась.

    Латинской Америке суждено было стать ареной длительного соперничества двух англосаксонских держав. Донесения дипломатических агентов, направленных Вашингтоном в испанскую Америку, полны бесконечными сетованиями по поводу активного проникновения английских товаров в страны континента и роста политического влияния Англии. США в то время было трудно тягаться в экономическом и военном отношении с «владычицей морей» Великобританией. В первой половине 20-х годов объем английского экспорта в Южную Америку в четыре-пять раз превышал аналогичные показатели США. По мнению сторонников активной внешней политики США, в таких условиях следовало взять реванш на дипломатическом поприще в этой части мира и опередить Англию и другие державы в официальном признании независимости латиноамериканских стран.

    Администрация Адамса — Монро не торопилась, однако, с принятием решения. Она проводила зондаж позиций Англии и Франции, направляла к южным соседям неофициальных дипломатических агентов для ознакомления с положением на местах, передавала в Конгресс поступавшие от агентов доклады о ходе войны за независимость в испанской Америке и т. д. Адамс в своих мемуарах объяснял такую политику не отсутствием желания помочь южным соседям, а необходимостью убедиться в прочности положения новых правительств, возникших в этой части мира. В ежегодном послании о положении в стране, направленном Конгрессу в конце 1821 года, президент Монро уделил войне за независимость в испанской Америке всего несколько строк. Он сообщил о значительных успехах патриотов и выразил надежду на скорое окончание войны. Правительство США видит свою задачу в том, заявил Монро, чтобы путем «дружественных советов» помочь Мадриду заключить мир со своими бывшими колониями.[274]

    Выжидательная позиция Белого дома в немалой степени была обусловлена также остротой внутриполитической борьбы в США между промышленным Севером и рабовладельческим Югом. Позднее противоречия между ними привели к гражданской войне. Представители рабовладельческих штатов яростно сопротивлялись признанию молодых независимых государств Латинской Америки, где предоставляли свободу рабам-неграм.

    Затяжные дебаты по этой проблеме происходили в Конгрессе США. Председатель палаты представителей Генри Клей и его последователи не жалели красноречия, доказывая необходимость нормализации политических отношений с южными соседями. Такая акция, говорил Клей, адресуя свои слова противникам давно назревшего шага в Конгрессе США и за его пределами, откроет для американского бизнеса новый перспективный рынок и обеспечит ему пальму первенства в эксплуатации огромных природных богатств этого региона. Таким образом, заключил он свою известную речь в конгрессе в марте 1818 года, «признание независимости испанской Америки является делом первостепенной важности».[275] Конгрессмены горячо аплодировали Клею, но голосовали против его предложений. Так, первое предложение Клея о выделении средств на содержание американского посольства в Буэнос-Айресе было отклонено 115 голосами против 45. Только когда португальский королевский двор первым встал на путь признания латиноамериканских стран и дальнейшая затяжка в этом вопросе могла обернуться против интересов США, американский Конгресс 4 мая 1822 г. принял решение ассигновать 100 тыс. долл. для финансирования дипломатических представительств в независимых государствах Американского континента, что рассматривалось как официальное заявление о признании тех латино-американских стран, которые способны эффективно осуществлять свой суверенитет.[276] Практическая реализация этого решения затянулась на ряд лет.

    Государственный секретарь Адамс, заняв после Монро пост президента и отслужив свой срок, удалился от дел и последние годы жизни посвятил писанию мемуаров. В его многотомном сочинении содержатся интереснейшие свидетельства участника событий того времени. Есть там и описание торжественной процедуры возведения Белым домом дипломатического эмиссара Боливара в ранг официально признанного поверенного в делах Колумбии. Это описание выдержано в умильно-пасторальных тонах. По словам Адамса, Мануэль Торрес был так стар и болен, что еле держался на ногах и не мог без посторонней помощи передвигаться. Тем не менее он прибыл 17 июня 1822 г. в Белый дом и был представлен президенту Монро, усадившему его рядом с собою. Если верить Адамсу, Торрес говорил об историческом значении дипломатического признания республики Колумбия великой северной демократией. Монро, в свою очередь, выразил пожелания процветания Колумбии и так растрогал своим добрым отношением Торреса, что последний разрыдался от счастья.[277] В воспоминаниях государственных деятелей на склоне лет многое видится в розовом свете.

    Великая Колумбия первой удостоилась чести принимать чрезвычайного и полномочного посланника США. Государственный секретарь Адамс в инструкциях Ричарду Андерсону из штата Кентукки, назначенному на этот пост, предписывал приложить максимум усилий для скорейшего заключения торгового договора между двумя странами и установления дружественных политических связей. «Если республике Колумбия удастся сохранить всю территорию, которой она сегодня владеет, и ей посчастливится иметь правительство, способное на деле защищать интересы своего народа, — подчеркивал Адамс, — она сможет занять место среди наиболее могущественных государств мира».[278] В 1822 году правительство США установило официальные дипломатические отношения также с Мексикой, Затем, в 1823 году, последовало дипломатическое признание Чили и Буэнос-Айреса. В 1824 году настала очередь Центральной Америки и Бразилии, а в 1826 году — Перу. Однако, как заявил Адамс в ответ на протест Испании, «это признание не предполагает лишить законной силы какое-либо право Испании или препятствовать применению любых средств, которые она, может быть, пожелает или сможет использовать с целью воссоединения этих провинций с остальными владениями».[279] Признание за Испанией такого права сводило на нет заявления официальных лиц в Вашингтоне о «дружественном содействии» США делу независимости народов региона. Один из деятелей ближайшего окружения Генри Клея с немалой долей горечи заметил, что США слишком долго откладывали решение о признании. По его словам, «в свое время признание выглядело бы благородным актом», теперь же оно «предстает как расчетливый шаг, продиктованный исключительно своекорыстным интересом». Даже восторженные почитатели североамериканской демократии в Латинской Америке не могли закрывать глаза на действительность.

    В декабре 1823 года США провозгласили «доктрину Монро», послужившую краеугольным камнем панамериканизма. По свидетельству американского историка X. Хоскинса, семена «доктрины Монро» «были посеяны Джефферсоном и Клеем, ее формулировки были в основном разработаны Адамсом, а свое название она получила главным образом потому, что Монро занимал президентский пост».[280] В этом утверждении содержится немалая доля истины. «Доктрина Монро» не была единичной дипломатической акцией, порожденной конкретными особенностями международной обстановки в конце 1823 года, а являлась обобщением и развитием сложившейся к тому времени теории и практики внешней политики США.

    Немногие внешнеполитические акты США вызывали во всем мире столь бурные и долгие, вплоть до сегодняшних дней, споры и дебаты. «Доктрина Монро» породила огромный поток официальных и неофициальных комментариев, исследований, памфлетов. Так, каталог библиотеки Конгресса США, крупнейшего в мире хранилища печатной продукции, под рубрикой «Доктрина Монро» содержит около 400 наименований. Прежде чем окунуться в это море различных мнений и зачастую диаметрально противоположных оценок, следует предоставить слово автору доктрины, ставшей знаменем политики США на многие десятилетия.

    2 декабря 1823 г. в ежегодном послании к Конгрессу пятый президент США Джеймс Монро сформулировал ряд принципов американской внешней политики, получивших название «доктрины Монро».[281] Во-первых, провозглашался принцип запрещения дальнейшей колонизации Западного полушария. В послании утверждалось, что сложившуюся международную обстановку США «сочли подходящей для утверждения в качестве принципа, с которым связаны права и интересы Соединенных Штатов, то, что американские континенты ввиду свободного и независимого положения, которого они добились и которое они сохранили, не должны впредь рассматриваться в качестве объекта для будущей колонизации любой европейской державой».

    Во-вторых, в послании проводилось сравнение политических систем европейских держав с американской политической системой, которая объявлялась более совершенной, «созревшей благодаря мудрости ее самых просвещенных граждан и в рамках которой мы пользуемся беспримерным счастьем». На этом основании, а также в связи с тем, что в «войнах европейских держав, в вопросах, касающихся их самих, мы никогда не принимали участия», президент Монро декларировал от имени США: «Мы будем рассматривать любую попытку с их (т. е. европейских держав. — Авт.) стороны распространить их систему на любую часть нашего полушария опасной для нашего спокойствия». При этом уточнялось, что США не намерены препятствовать (да они и не имели в то время для этого реальных сил) европейским державам свободно хозяйничать в своих колониях в Западном полушарии, что подразумевало и подавление ими национально-освободительного движения народов этих колоний («мы не вмешивались и не будем вмешиваться в дела существующих колоний или зависимых территорий любого европейского государства»). Что же касается латиноамериканских государств, добившихся независимости и признанных правительством США, то, по словам Монро, «мы не можем рассматривать вмешательство в их дела со стороны какой-либо европейской державы с целью их подчинения или контроля любым другим способом их судьбы иначе, как проявление недружественного отношения к Соединенным Штатам».

    Как видно из текста послания Монро, в сформулированной им доктрине четко и категорично заявлялось, что США отныне не намерены мириться с дальнейшей экспансией европейских держав в Западном полушарии. Но в ней ничего не говорилось по поводу того, что сами США не намерены проводить экспансионистскую политику в отношении своих южных соседей. По этому вопросу в послании содержались очень туманно сформулированные заявления о «правах и интересах Соединенных Штатов», которые фактически утверждали право США действовать в Западном полушарии так, как они считают для себя выгодным. Так, в послании говорилось о намерении правительства США следовать провозглашенному курсу, «если не произойдет изменение, которое, по мнению компетентных властей этого правительства, должно привести к соответствующему изменению со стороны Соединенных Штатов, необходимому для их безопасности». Более того, высокопарно провозглашалось, что расширение территории США и «экспансия нашего населения… оказали счастливейшее влияние на все высшие интересы нашего Союза», и декларировалось право США «принять любую меру, которая может стать необходимой» для увековечивания «американской системы». Эти положения «доктрины Монро», по мнению многих, были продиктованы стремлением представить американские экспансионистские интересы как отражение общенациональных потребностей развития США.

    Сложность международной обстановки в первой четверти XIX века, наличие в «доктрине Монро» некоторых прогрессивных для того времени моментов (принцип запрещения колонизации, идея народного суверенитета), ее демократическая фразеология, а также туманный характер формулировок послужили питательной средой для различного рода мифотворчества.

    Государственные деятели, дипломаты и ученые США не жалели усилий, чтобы убедить весь мир в том, что провозглашение «доктрины Монро» отвратило угрозу интервенции держав «Священного союза», защитило демократические принципы государственного устройства на Американском континенте и утвердило «общность интересов» Северной и Южной Америки. «Доктрина Монро», по утверждениям американского историка Дж. Латане, «спасла Южную Америку от эксплуатации, жертвой которой стали в последующие десятилетия Африка и Азия».[282] Такого рода пропагандистские заявления, не соответствующие исторической правде, вызывали ответную критику в латиноамериканских и других государствах.

    Всестороннее изучение системы международных отношений первой четверти XIX века исследователями различных стран подтвердило, что реальной угрозы интервенции «Священного союза» в Америку не существовало. По мнению известного немецкого историка Манфреда Коссака, «вымышленные планы интервенции «Священного союза», благодаря которым Монро и Каннинг (Джордж Каннинг — министр иностранных дел Англии в 1822–1827 годах) незаслуженно прослыли спасителями свободы Америки, относятся к области легенд».[283] Монархи европейских стран, объединившиеся для поддержки принципов легитимизма, хотя и были склонны оказать помощь своему венценосному испанскому собрату для восстановления его власти в бывших колониях в Америке, не могли, однако, этого сделать. Острое соперничество Англии и России, Англии и Франции, политика лавирования Пруссии и Австрии в сложной системе европейского «равновесия» исключали возможность достижения необходимой степени согласия между участниками «Священного союза».

    Правительство Англии задолго до выступления Монро решительно отмежевалось от «Священного союза», а без поддержки «владычицы морей» все прожекты помощи Испании в целях реставрации ее господства в Новом Свете повисали в воздухе.

    Кроме того, в начале 20-х годов по южной дуге Европейского континента прокатилась волна народных революций. Португалия, Испания и Греция были охвачены огнем восстаний. В России назревало выступление декабристов. Поэтому всерьез помышлять о таком грандиозном мероприятии, как заокеанская вооруженная экспедиция против народов целого континента, участники «Священного союза» не могли. Они едва успевали тушить пожары в своем «доме».

    Вашингтон был прекрасно осведомлен об этих обстоятельствах через своих дипломатических представителей и по другим каналам. Акция президента США была продиктована долгосрочными интересами борьбы за господствующее положение в Западном полушарии. «Соединенные Штаты, — писал видный мексиканский ученый и политический деятель А. Агилар-Монтеверде, — не стремились упрочить независимость Латинской Америки и Тем более не собирались вмешиваться в войну против Испании. Действительная цель политики Монро заключалась в том, чтобы заложить основы для гегемонии США на континенте».

    Используя современную терминологию, можно сказать, что президент Монро объявил все Западное полушарие «зоной жизненных интересов и безопасности США». По существу, эта доктрина была направлена не только против Великобритании и других европейских держав — конкурентов США в борьбе за сферы влияния в этом районе мира, но и против латиноамериканских стран. С помощью «доктрины Монро»[284] Вашингтон решительно отмежевался от любых совместных выступлений со своими южными соседями на международной арене и резервировал за собой право на вмешательство в их дела. В 1824–1826 годах США отклонили предложения ряда латиноамериканских стран — Колумбии, Бразилии, Аргентины — заключить двусторонние договоры о союзе, которые гарантировали бы им поддержку США в случае внешней угрозы. Разъясняя подлинный смысл этой доктрины, провозглашенной якобы во имя свободы и независимости Латинской Америки, Г. Клей, занявший в 1825 году пост государственного секретаря США, в докладе, адресованном членам палаты представителей Конгресса США, 29 марта 1826 г. высказался с предельной откровенностью: «Соединенные Штаты не взяли на себя какого-либо обязательства, так же как и не давали никаких обещаний правительствам Мексики или Южной Америки…, гарантирующих, что североамериканское правительство окажет противодействие любой державе, угрожающей независимости или системе правления этих государств».[285]

    Боливар, естественно, был прекрасно осведомлен о всех действиях американской дипломатии. Именно на этой основе формировалось его отношение к «доктрине Монро» и политике США в Западном полушарии.

    После торжественных церемоний, речей и банкетов, сопровождавших обмен посланниками между Вашингтоном и Боготой, началась будничная дипломатическая работа.

    Боливар и Гуаль направили посланником в Вашингтон Хосе Мария Саласара, известного общественного деятеля и писателя, являвшегося председателем венесуэльского Верховного трибунала. Подготовленные Гуалем для Саласара детальные инструкции представляли собой развернутую программу действий колумбийского посланника в столице США. Ему предписывалось строить отношения с северным соседом «на основе равной взаимности». Главной задачей посланника являлось прояснить истинные намерения Белого дома и узнать, может ли Великая Колумбия рассчитывать на помощь США в случае иностранной интервенции.

    Гуаль сформулировал ряд вопросов, которые следовало поставить перед правительством США. Смысл их сводился к следующему: намерен ли Белый дом на деле противодействовать угрозам «Священного союза», Франции или другой европейской державы осуществить интервенцию в испанскую Америку? Собираются ли США применить в этом случае свои вооруженные силы? Готов ли Вашингтон заключить договор об оборонительном и наступательном союзе с Колумбией?[286]

    Саласар прибыл в столицу США в июне 1823 года и до конца года смог получить только одну аудиенцию у Адамса и Монро. После провозглашения «доктрины Монро» он направил государственному секретарю США ноту, в которой были изложены вопросы, интересовавшие колумбийское правительство.[287] Ответ Адамса отличался категоричностью, обычно не присущей дипломатическим документам. США не собираются оказывать помощь своим южным соседям, говорилось в его ноте от 6 августа 1824 г., и не намерены заключать союзный договор с Колумбией, так как никакой угрозы иностранной интервенции, по их мнению, уже не существует.[288] Иллюзии, если они и были, относительно благоприятного для латиноамериканских стран поворота во внешнеполитическом курсе США рассеялись как дым.

    Живой интерес Белый дом проявил лишь к заключению договора о торговле и навигации. Вашингтон принял во внимание настойчивое пожелание Гуаля, чтобы переговоры по этому вопросу происходили в Боготе. Колумбийский министр иностранных дел надеялся на то, что дома и стены помогают. Стремление Гуаля непосредственно взять в свои руки все нити предстоявших непростых переговоров, видимо, объяснялось также тем обстоятельством, что он имел уже возможность лично убедиться, как порой жестко действует дипломатия США. Об этом говорил печальный опыт его общения с полковником Ч. Тоддом, предшественником посланника США Андерсона. Адамс направил Тодда в Колумбию в январе 1823 года в качестве конфиденциального дипломатического представителя Белого дома. Тодд оставался в Боготе до приезда Андерсона в декабре 1823 года и в течение года настолько «энергично» защищал интересы США, что вице-президент Сантандер вернул ему его ноты ввиду недопустимого тона, а Гуаль прекратил с ним всякие официальные отношения.[289]

    Будучи опытным дипломатом, Андерсон постарался при первых же встречах с Гуалем сгладить вызванную Тоддом напряженность в американо-колумбийских отношениях. Переговоры между Гуалем и Андерсоном о заключении торгового соглашения продолжались несколько месяцев. На них обсуждался широкий круг вопросов, далеко выходивших за рамки экономических отношений: использование арбитража для разрешения споров между государствами, запрещение работорговли, права и обязанности воюющих и нейтральных государств при военных операциях на море и т. д.

    Правительство Колумбии хотело, чтобы договор содержал гарантии развития добрососедских отношений между двумя странами и включал статью об обязательном арбитраже в случае возникновения споров. Посланник США не согласился с колумбийским предложением, заявив, что американский Конгресс не утвердит договор, ограничивающий государственный суверенитет сторон.

    Длительные дискуссии вызвала проблема регулирования действий корсаров в морской войне. Гуаль отстаивал право Колумбии вести борьбу против испанской торговли всеми законными средствами, исходя из принципа: нейтральный флаг не обеспечивает неприкосновенности грузов вражеской стороны. Андерсон от имени США требовал прекратить выдачу патентов (разрешений) иностранцам на снаряжение корсаров и запретить захват корсарами не только кораблей, но и всех грузов, независимо от того, являются последние контрабандой или нет. Он имел твердые указания Вашингтона в этом вопросе ни на йоту не отступать от данных ему инструкций. В конце концов колумбийскому министру иностранных дел пришлось уступить и принять американскую формулировку, гласившую: «Нейтральный флаг делает нейтральным любой груз на борту торгового корабля». Торговцы США отныне могли не опасаться корсаров в Карибском море.

    3 октября 1824 г. Гуаль и Андерсон подписали Договор о мире, дружбе, торговле и навигации. США и Великая Колумбия обязывались развивать торговые отношения на основе полного равенства сторон, предоставляли друг другу право наиболее благоприятствуемой нации, гарантировали гражданам на принципах взаимности личные права и свободы, включая свободу совести. Статья, касавшаяся торговли нейтральных стран, становилась обязательной для Колумбии только при условии согласия Испании соблюдать ее положения.[290]

    В мае 1825 года после обмена ратификационными грамотами в Вашингтоне договор Гуаля — Андерсона вступил в силу. Для Колумбии это был первый официальный договор общеэкономического характера, заключенный с иностранной державой. В дальнейшем он служил моделью при заключении торговых соглашений с другими государствами. Между Колумбией и США в декабре 1824 года была также заключена конвенция о запрещении работорговли. Однако американский сенат под влиянием рабовладельцев Юга отказался ее ратифицировать.

    Если торгово-экономические связи Великой Колумбии и США, хотя и не без трудностей, налаживались, то в области континентальной политики цели двух государств все больше расходились.

    В комплексе противоречий между Боливаром и правящей элитой США в 20-х годах несомненно центральное место занимала проблема Панамского конгресса. Подходы Боливара и деятелей Вашингтона к созданию латиноамериканского союза, их принципиальные установки носили различный характер. А. Агилар-Монтеверде справедливо отмечал: «Налицо две противостоящие концепции: панамериканизм Джефферсона, Клея и Монро, проложивший дорогу системе подчинения латиноамериканских стран, созданной в конце XIX века, и латиноамериканизм Боливара, Сан-Мартина и Морелоса, отразивший борьбу наших народов за полную независимость».[291]

    Сходную точку зрения, правда в иной форме, высказывали и в США. В дневниках Адамса содержится следующая запись, датированная 19 сентября 1820 г.: «Что касается американской системы, то она полностью и исключительно образуется нами самими. Между Северной и Южной Америкой не существует ни общности принципов, ни единства интересов».[292]

    Отношение государственных деятелей США, мысливших категориями «американской системы», к планам созыва Панамского конгресса с самого начала было настороженно-враждебным. И дело не только в том, что некоторые конкретные проблемы, вынесенные на его обсуждение по настоянию Боливара, а именно уничтожение рабства негров и освободительная экспедиция на Кубу и Пуэрто-Рико, затрагивали интересы правящей элиты США. Главное заключалось в другом. Создание в Панаме прочного союза молодых независимых латиноамериканских государств послужило бы непреодолимым препятствием для утверждения доминирующего влияния США в регионе. Вашингтон был кровно заинтересован в сохранении разобщенности соседних стран и провале Панамского конгресса. Хотя Белый дом был осведомлен о стремлении южных соседей США объединить свои силы для защиты внешней угрозы, в «доктрине Монро» не только не была высказана поддержка этим стремлениям, но даже не упоминалось о них.

    США оказывали противодействие планам Боливара по различным направлениям, используя самые разнообразные средства. В зарубежной, особенно американской, историографии при анализе причин, определивших появление «доктрины Монро», внимание концентрируется почти исключительно на системе международных связей и конфликтах, главными действующими лицами которых были Англия, Франция, Испания и Россия. Между тем немаловажным фактором, оказавшим воздействие на решение президента Монро обнародовать свое послание в конце 1823 года, несомненно был предстоящий Панамский конгресс.

    Администрация США внимательно следила за ходом подготовки конгресса. В поле зрения дипломатических агентов Вашингтона в испанской Америке находились результаты миссий Москеры и Санта-Марии. Государственный секретарь Адамс направил членам Конгресса США специальный доклад с анализом договоров, заключенных Великой Колумбией с соседними странами. В ноябре 1822 года Адамс получил от американского эмиссара в Сантьяго-де-Чили Джона Превоста доклад о предстоящем в Панаме конгрессе латиноамериканских стран. Этому же вопросу было посвящено и донесение Джона Форбса, одного из американских представителей в Буэнос-Айресе, в марте 1823 года.[293] Кроме того, министр иностранных дел Колумбии Педро Гуаль доверительно сообщил в марте 1823 года американскому представителю в Боготе Чарлзу Тодду, что США, вероятно, будет направлено приглашение послать делегатов в Панаму и присоединиться к американской федерации.[294] Таким образом, правительство США было осведомлено о Панамском конгрессе до того, как администрация приступила к непосредственной выработке «доктрины Монро».

    Провозглашение «доктрины Монро» в декабре 1823 года, когда уже полным ходом шла практическая подготовка Панамского конгресса, преследовало в числе других целей нанести упреждающий удар, направленный против латиноамериканского единства. Декларированные «гарантии» независимости латиноамериканских стран как бы лишали смысла будущий союз государств Латинской Америки. Своим посланием Монро хотел укрепить в Латинской Америке позиции тех деятелей, которые предпочитали ориентироваться на Вашингтон и в силу тех или иных причин относились сдержанно или даже отрицательно к планам Боливара.

    В Великой Колумбии «партию» почитателей США возглавлял Сантандер, считавший свою страну «младшим учеником» североамериканской демократии. К нему примыкали и некоторые другие деятели патриотического лагеря. Сознательно или будучи введенными в заблуждение демократической фразеологией «доктрины Монро», наличием в ней некоторых прогрессивных для того времени моментов (принцип запрещения колонизации, идея народного суверенитета), они приветствовали «доктрину Монро». Сантандер в послании Национальному конгрессу Колумбии 6 апреля 1824 г. заявил, что политика президента США может обеспечить Колумбии могущественного союзника в случае, если ее независимость и свобода окажутся под угрозой.[295] С. Боливар занимал иную позицию.

    Как известно, о политических деятелях следует судить не столько по их словам, сколько по делам. Гуаль переслал Боливару текст послания Конгрессу президента Монро в марте 1824 года. Ознакомившись с ним, Освободитель направил этот документ генералу Сукре для сведения и в дальнейшем ни в одном из своих официальных заявлений 1824–1830 годов ни разу не касался этой темы, хотя в них имеются его оценки многих международных событий тех лет. Порой умолчание бывает красноречивее многих слов.

    Истинное отношение Боливара к «доктрине Монро» явственно видно из анализа его внешнеполитической стратегии, проникнутой стремлением укрепить суверенитет молодых независимых государств и сплотить их в рамках латиноамериканского союза без участия США. Тем самым он отвергал на деле континентальную политику «северного соседа», воплощенную в «доктрине Монро».

    В свете этих факторов понятна решимость Боливара не приглашать США участвовать в Панамском конгрессе и не допустить американских представителей в Панаму. В мае 1825 года он писал Сантандеру, который в его отсутствие временно исполнял обязанности президента Великой Колумбии: «Не следует принимать в лигу… Соединенные Штаты Америки». Вскоре после этого, дав точные указания Сантандеру по этому вопросу, Боливар вновь обратился с письмом к вице-президенту Колумбии: «Американцы Севера и Гаити, уже поскольку они чужестранцы, имеют для нас инородный характер. Поэтому я никогда не соглашусь с тем, что их следует приглашать налаживать наши американские дела». В октябре 1825 года он еще раз написал Сантандеру: «Я очень рад, что Соединенные Штаты не войдут в конфедерацию».[296]

    Такая позиция Боливара отражала неоднократно высказывавшееся им убеждение, что объединение слабых государств с могущественной державой в рамках военно-политического союза неизбежно приведет к ущемлению их суверенитета, а также учитывала отрицательное отношение официального Вашингтона к Панамскому конгрессу. Нарушение этих четких инструкций Сантандером, который, временно исполняя в отсутствие Боливара обязанности президента, от имени Великой Колумбии направил официальное приглашение США, вызвало резкое осуждение Боливара и послужило одной из причин, ускоривших разрыв между ними. В октябре 1825 года в городе Потоси Боливар принимал аргентинскую делегацию. В беседе с ее членами он заявил о готовности отказаться даже от созыва Панамского конгресса, чтобы избежать участия в нем США. Однако этого не понадобится, добавил Боливар, так как Вашингтон, по всей вероятности, не направит своих представителей в Панаму.[297] Дальнейшие события подтвердили прогноз Боливара.

    Боливар считал, что народы Латинской Америки в своем государственном строительстве после завоевания независимости должны исходить из конкретных условий и особенностей своих стран. Поэтому он решительно отвергал претензии правящей элиты США быть опекунами латиноамериканцев, осуждал ее стремление играть роль «советчика» молодых наций Латинской Америки. Резко критически относился он и к тем латиноамериканцам, кто хотел механически пересадить на латиноамериканскую землю государственные институты США. «Я весьма далек от мысли сочетать положение и природу обоих государств, столь сильно отличающихся друг от друга, — англо-американского и американо-испанского».[298] Колумбия и другие латиноамериканские страны, считал он, не смогут добиться счастья и процветания «с помощью законов и обычаев американцев».[299]

    Для торпедирования Панамского конгресса североамериканская дипломатия пыталась использовать противоречия среди патриотов и обстановку политической нестабильности в молодых независимых государствах, возникавшие между ними территориальные споры и конфликты, в которые оказались вовлеченными Аргентина и Бразилия, Колумбия и Перу, Чили и Перу. Распространялись слухи относительно гегемонистских устремлений Великой Колумбии и ее намерений путем Панамского конгресса подчинить своему влиянию соседние государства. В инструкциях, написанных в мае 1823 года государственным секретарем США Дж. К. Адамсом для К. Роднея, назначенного посланником США в Аргентине, подчеркивалось, что «республика Колумбия преследует цель добиться руководящей роли в этом полушарии».[300]

    В США, как и в ряде государств Европы, против Боливара была развязана кампания в печати, его обвиняли в антидемократизме, стремлении установить свою неограниченную власть повсюду, водрузить на себя корону и т. д.

    Государственный департамент США привел в действие своих дипломатических агентов. Дж. Пойнсетт в Мехико, Р. Андерсон в Боготе и У. Тюдор в Лиме беззастенчиво вмешивались во внутренние дела стран, где они были аккредитованы. Как отмечал X. Сальседо-Бастардо, «они образовали сеть интриг, нити управления которыми тянулись в Вашингтон и штаб-квартиры нью-йоркской элиты. Эти интриги преследовали цель стимулировать сепаратистские настроения на местах и подогревать соперничество между различными южноамериканскими республиками, чтобы воздвигнуть препятствия на пути образования конфедерации, предложенной Боливаром».[301] Американский генеральный консул в Лиме Тюдор в донесениях государственному департаменту называл Боливара «опасным врагом» США.[302] В прессе Нью-Йорка в начале 1825 года обсуждалась идея в противовес проекту Боливара созвать во Флориде под покровительством США «свой» конгресс представителей американских государств, но она не получила развития.

    Государственный департамент США в первой половине ноября 1825 года получил официальное приглашение принять участие в Панамском конгрессе практически одновременно от Великой Колумбии, Мексики и Объединенных провинций Центральной Америки, хотя эти три страны не согласовывали по дипломатическим каналам свои действия. Их побудительные мотивы, судя по документам, были в основном сходными. Наиболее развернуто их изложил Гуаль в циркуляре, адресованном колумбийскому посланнику в Вашингтоне Саласару. Министр иностранных дел Великой Колумбии преследовал две цели: перевести туманные формулировки «доктрины Монро» на язык конкретных политических обязательств и положить начало созданию американского международного права для обеспечения добрососедских отношений между всеми государствами Западного полушария. В приглашении центральноамериканского правительства подчеркивалось значение участия США в Панамском конгрессе для обеспечения «абсолютной независимости» бывших испанских колоний.[303]



    К этому времени в США произошла смена администрации. Новым хозяином Белого дома стал Джон Куинси Адамс, а пост государственного секретаря занял Генри Клей. Этим двум деятелям пришлось развязывать гордиев узел. Североамериканская дипломатия оказалась перед сложной дилеммой. Отказ от приглашения явился бы актом саморазоблачения. Участие же в Панамском конгрессе могло привести к «нежелательным союзам». Ответ Клея, направленный 30 ноября 1825 г. посланникам трех латиноамериканских стран в Вашингтоне, являл собой образец дипломатического искусства сказать одновременно «да» и «нет». США принимают приглашение, и их представители примут участие в Панамском конгрессе «в той мере, в какой это совместимо с политикой нейтралитета, которую, по нашему убеждению и мнению других американских государств, нам не следует изменять».[304]

    Тем временем в правительстве, Конгрессе и печати развернулись бурные дебаты вокруг вопроса о направлении делегатов США в Панаму. Страсти так накалились, что один из представителей рабовладельческих штатов, настроенных против участия в Панамском конгрессе, — сенатор Рандолф вызвал Клея на дуэль. В конце концов чашу весов перевесили в основном два обстоятельства. Во-первых, необходимость защищать интересы США в вопросе о Кубе и Пуэрто-Рико перед лицом, как говорилось в послании президента Адамса конгрессу 15 марта 1826 г., «воинственно настроенных государств в Панаме».[305] Во-вторых, опасение ослабить свои позиции в соперничестве с Англией за влияние в Латинской Америке. Такой вывод следует из подробнейших инструкций, подготовленных для американских делегатов государственным секретарем Клеем. В этом пространном документе, не предназначавшемся для широкой общественности, весьма откровенно излагались цели США.[306]

    В политическом плане задача, поставленная перед делегатами, заключалась в том, чтобы добиваться в Панаме при нятия совместной декларации, повторявшей положения «доктрины Монро», и не предпринимать шагов, направленных на вступление в конфедерацию латиноамериканских стран. Делегаты США были обязаны также выступать против каких-либо соглашений с этими республиками по конкретным политическим вопросам и противодействовать принятию любых решений, затрагивающих интересы Вашингтона.

    Далее в инструкциях говорилось о необходимости установления общих «американских» принципов торговли и навигации, призванных обеспечить «равные возможности». Принятие Панамским конгрессом решений в духе предложений Вашингтона поставило бы США в более выгодное положение по сравнению с их европейскими конкурентами и вместе с тем исключило бы возможность образования независимого экономического объединения молодых государств.

    Таким образом, перед делегацией США ставилась задача не допустить, чтобы Панамский конгресс успешно увенчал дело латиноамериканского единства, которому Боливар посвятил более пятнадцати лет неустанных трудов.

    Президент США имел конституционные полномочия своим решением назначить делегатов, но он предпочел проконсультироваться с Конгрессом. Хотел ли Адамс перебросить «горячую картофелину» в руки конгрессменов или же у него было намерение «утопить» дело в словопрениях, сказать трудно. Известно одно: Конгресс затянул принятие решения о направлении американских представителей в Панаму на пять месяцев и принял его только в апреле 1826 года. К тому же он ограничил их функции, предписав им быть просто «наблюдателями». Посланцы США при всем желании уже не могли успеть к открытию Панамского конгресса. Неоднократные декларативные заявления правительства США о его благожелательном отношении к Панамскому конгрессу не были подкреплены конкретными делами.

    СВОБОДА НЕ МОЖЕТ СОСУЩЕСТВОВАТЬ С РАБСТВОМ

    Война за независимость на континенте приближалась к завершению, а в островных владениях, на Кубе и в Пуэрто-Рико, испанцы по-прежнему чувствовали себя достаточно прочно. Последовательный борец против колониализма,

    Боливар стремился к тому, чтобы в Латинской Америке не оставалось очагов колониального владычества Испании. Он считал долгом всех патриотов континента помочь населению этих островов обрести национальную независимость.

    Судьба освободительного движения в островных владениях Испании давно привлекала внимание Боливара. Еще в 1815 году в одном из своих писем с Ямайки он писал: «Острова Пуэрто-Рико и Куба, которые вместе насчитывают от 700 тыс. до 800 тыс. жителей, являются наиболее спокойным владением испанцев, потому что они изолированы от борцов за независимость. Но разве эти островитяне не американцы? Разве они не терпят унижений? Разве не желают себе добра?».[307] Чем же объяснялся запас прочности колониального режима Испании на островах?

    Христофор Колумб открыл Кубу во время своего первого плавания в Америку и, пораженный красотой острова, его необычной природой, животным и растительным миром, записал в своем путевом дневнике: «Ничего прекраснее этого острова мои глаза никогда не видели».[308] Испанцы впоследствии оценили также стратегическое положение Кубы, контролирующей подходы к Карибскому морю, и превратили остров в важнейший форпост военно-морских и сухопутных сил Испании в Новом Свете. «Жемчужина Антилл», как называли Кубу, приносила испанской короне огромные прибыли. В первой четверти XIX века она заняла первое место в мире по производству и экспорту сахара, оттеснив на второе место Гаити. Почти 300 тыс. рабов-негров под беспощадным тропическим солнцем гнули спину на плантациях сахарного тростника, кофе и табака. Плантационное хозяйство Кубы процветало в это время, и полюбовный дележ производимых рабским трудом богатств скреплял союз испанских колонизаторов и местной богатой прослойки креолов и мулатов. Этот союз придавал большую прочность позициям Испании на острове, чем в других частях испанской Америки. Добиваясь ограничения монополии испанцев в области торговли, кубинские плантаторы-рабовладельцы и их идеологи до 1810 года не выдвигали лозунга независимости. Они требовали от метрополии только расширения их экономических и политических прав. Революции и восстаний рабов-негров богатые кубинцы боялись больше, чем господства Испании.

    Положение на Кубе начало меняться под влиянием войны за независимость, вспыхнувшей на континенте. В 1809–1810 годах на острове возник заговор группы креолов во

    главе с Романом де ла Лусом, поставившей своей целью свержение испанского господства. В это же время был подготовлен и получил хождение в кругах креолов первый в истории Кубы проект конституции независимой кубинской республики. Его автор — Хоакин Инфанте боролся за свободу только для белых. Проект конституции предусматривал сохранение труда рабов-негров «при условии справедливого и гуманного с ними обращения».[309]

    Колониальные власти без особого труда раскрыли этот заговор и обрушили репрессии на его участников. Испанская корона как зеницу ока оберегала свою «жемчужину». На острове находилась почти 14-тысячная испанская регулярная армия. С учетом милисианос, членов ополчения из испанцев и богатых креолов, губернатор колонии располагал вооруженными силами, насчитывавшими более 30 тыс. человек.[310]

    Боливар и другие руководители патриотов понимали серьезность угрозы, порождаемой сохранением Кубы в руках Испании. В любой момент с острова мог быть нанесен удар по освободительным силам на континенте. Колумбийский историк X. Хиральдо-Харамильо, изучая документы, пришел к выводу, что Боливар начал разрабатывать план освободительной экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико в 1819 году, после блестящей победы над испанцами на реке Бояке, обеспечившей быстрое освобождение территории Новой Гранады.[311] Боливар знал о напряженной политической обстановке на острове и верил в скорое восстание кубинцев против колонизаторов.

    Молодой гаванец X. Ф. Лемус, связанный с патриотами Колумбии, известный кубинский поэт X. М. Эредиа при участии венесуэльца X. X. Пеоли и аргентинца X. А. Миральи в 1821 году основали на Кубе тайное общество «Солнца и лучи Боливара». Такое название общества подчеркивало связь борьбы кубинских патриотов с освободительным движением на континенте. Каждый вступивший в общество именовался «солнцем» и был обязан привлечь несколько новых членов — «лучей». Вероятно, известия из Кубы вдохновили Боливара написать в июле 1823 года Сантандеру такие строки: «Я, подобно солнцу, посылаю лучи во все стороны».[312]

    Руководители общества сделали большой шаг вперед по сравнению со своими предшественниками. Призывая начать борьбу за свободу и независимость Кубы, Лемус обещал неграм освобождение от рабства. Колониальным властям удалось раскрыть заговор в августе 1823 года, когда почти все уже было подготовлено к восстанию. Около 100 членов общества стали узниками казематов военно-морской крепости Гаваны, многие бежали, спасаясь от репрессий.

    Сторонники независимости Кубы создали в эмиграции Революционный комитет и обратились к Мексике и Колумбии с просьбой помочь кубинскому народу свергнуть гнет Испании, содержавшей на острове больше вооруженных сил, чем в какой-либо другой части испанской Америки.

    В январе 1824 года делегация Революционного комитета кубинских патриотов во главе с идеологами движения Хосе Иснагой и Бетанкуром Сиснересом, известным на Кубе под псевдонимом подпольщика «Селянин», прибыла в Боготу и вела переговоры с Сантандером, исполнявшим обязанности президента, и министром иностранных дел Гуалем. Колумбийские руководители выразили солидарность с борьбой братских народов Кубы и Пуэрто-Рико и заявили о своей готовности оказать им помощь, как только основные силы испанцев будут разгромлены в Перу, где находилась почти вся освободительная армия. Один из членов делегации — X. М. Аранго в апреле 1825 года встречался в Лиме с Боливаром. Он рассказал о вооруженных силах Испании на острове и заверил Боливара в том, что освободительная экспедиция Колумбии встретит поддержку всех кубинских патриотов.[313] Это еще раз убедило Боливара в правильности принятого им решения о подготовке освободительной экспедиции для окончательного изгнания испанцев из Западного полушария.

    Практическая подготовка к ней началась уже в апреле 1824 года, когда Боливар поручил Франсиско Монтойе и Антонио Аррубле от имени Колумбии получить за границей заем на сумму 4750 тыс. ф. ст. для закупки снаряжения и пополнения колумбийской военной флотилии с базой в Картахене, состоявшей из 4 крейсерских кораблей и 11 канонерок.[314] Этот флот планировалось использовать для отражения угроз Испании и сопровождения освободительной экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико. Планы Боливара поддерживал генерал Паэс, один из руководителей освободительной войны в Венесуэле, который в письме от 19 августа 1824 г. сообщал Боливару, что может выделить армию в 3–4 тыс. штыков. «Через месяц после получения приказа, — писал он, — мы будем в Гаване».[315] Такое же заявление сделал генерал Сукре после победы при Аякучо, выразив готовность направить 7-тысячную армию для участия в освобождении Кубы.[316]

    Все это время, находясь в Лиме, Боливар поддерживал активные контакты со своими главными боевыми соратниками. С Паэсом он обсуждал перспективы уничтожения рабства негров. «Согласно планам Боливара, — вспоминал Паэс в своих мемуарах, — после изгнания испанцев с Кубы все обитатели этого острова, а также жители Пуэрто-Рико должны стать свободными без всякого исключения, в том числе и несчастные африканцы».[317]

    Тем временем подготовка экспедиции продолжалась. К концу 1825 года по указанию Сантандера почти весь колумбийский флот был сконцентрирован в Картахене. Русский посланник в Вашингтоне барон Ф. В. Гейль сообщал в Петербург в октябре 1825 года собранную им информацию о ходе подготовки в Картахене армии вторжения на Кубу в составе 10–12 тыс. человек и соответствующего флота, включавшего линейный корабль, пять фрегатов, шесть военных шлюпов, три бригантины и несколько канонерок. Ожидалось прибытие закупленных за границей еще двух фрегатов с 64 пушками на каждом.[318] Сантандер в послании Национальному конгрессу Колумбии в январе 1826 года заявил о готовности колумбийского правительства выполнить обязательства по соглашению, заключенному с Мексикой, и получил санкцию конгресса на осуществление совместной экспедиции. В Картахене адмирал Ренато Белуче, командующий флотом, и генерал Лино де Клементе, поставленный во главе экспедиционного корпуса, ждали только приказа.

    Патриоты на Кубе знали об этих приготовлениях и, в свою очередь, готовились к борьбе. Колумбийские корсары поддерживали контакты с населением испанской колонии, распространяли на острове листовки, звавшие кубинцев к восстанию. В одной из листовок, конфискованной колониальными властями в 1825 году, говорилось: «Братья острова Куба! Колумбии известно о ваших героических усилиях, и скоро она придет вам на помощь со всей своей мощью. В Америке уже покончено с господством тиранов… Освободитель Колумбии и его солдаты шлют вам братский, дружеский привет».[319]

    Такие же приготовления происходили в соседней Мексике. Президент этой страны, герой партизанской борьбы за независимость Гуадалупе Виктория активно поддерживал планы освободительной экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико, поручив подготовку мексиканского отряда генералу А. П. Санта-Ане. Испания продолжала угрожать возобновлением военных операций против Мексики, опираясь на островную крепость Сан-Хуан-де-Улуа, и использовала

    Кубу в качестве своей опорной базы. Правительство Мексики в переговорах с Испанией о признании своей независимости исходило из солидарности с народом Кубы и отказывалось согласиться с сохранением суверенитета Испании над Кубой в обмен на признание Испанией независимости Мексики.[320]

    Для содействия освобождению Кубы президент Мексики разрешил создать хунту в составе находившихся в Мексике кубинских патриотов-эмигрантов и мексиканских добровольцев. Среди последних были ряд политических деятелей и офицеров армии. Обращение хунты к мексиканскому конгрессу наряду с ее главой, кубинским патриотом Хуаном Антонио де Унсуэтой, участником общества «Солнца и лучи Боливара», подписали мексиканский вице-президент Николас Браво, губернатор Юкатана генерал А. П. Санта-Ана, ряд министров. «Взаимные интересы и взаимная убежденность, — говорилось в обращении, — требуют от мексиканской республики прийти на помощь острову Куба и спасти его от деградации и рабства, которые принес в его жизнь общий враг Америк».[321] После затяжных дебатов, вызванных обструкционистской позицией консервативных сил, мексиканский Национальный конгресс предоставил санкцию правительству на осуществление совместной с Великой Колумбией экспедиции «с целью поддержать усилия жителей Кубы по окончательному завоеванию независимости».[322]

    Правовые основы мексикано-колумбийского сотрудничества были заложены договором о совместных действиях по освобождению крепости Сан-Хуан-де-Улуа, заключенным в Боготе в августе 1825 года П. Гуалем и мексиканским посланником X. А. Торренсом. 17 марта 1826 г. Мексика и Великая Колумбия подписали новое соглашение под названием «План операции, объединенной эскадры Мексики и Колумбии», касавшееся совместной экспедиции на Кубу. Статья 6 соглашения гласила: «Главной целью объединенной эскадры являются преследование и разгром испанского флота независимо от того, будет ли он находиться в Гаване или же нападет на Мексику, Гватемалу или Колумбию».[323] В это время в порту Кампече на полуострове Юкатан, по данным различных источников, уже происходило формирование мексиканского корпуса численностью до 5 Тыс. человек.[324]

    Подготовка совместной экспедиции проходила не без трудностей и задержек. Мексика и Колумбия, разоренные длительной войной, испытывали острую нехватку финансовых средств, политическая обстановка в обеих странах была напряженной, на границах с соседями возникали осложнения. Проявились и противоречия между двумя странами относительно совместного проекта. Но не эти трудности играли роль главного тормоза. Мексика и Великая Колумбия натолкнулись на яростное противодействие их плану со стороны могущественного триумвирата — США, Англии и Франции. Каждая из этих трех держав лелеяла планы похищения «жемчужины Антилл» или по крайней мере установления на Кубе своего преобладающего влияния, для того чтобы усилить позиции на подступах к Бразилии и континентальной испанской Америке. Поэтому правительства США, Англии и Франции ревниво и с большой настороженностью следили за действиями друг друга.

    Осуществив на основании мандата «Священного союза» удушение испанской буржуазной революции в 1823 году, Франция Людовика XVIII на некоторое время приобрела возможность прямого воздействия на Фердинанда VII, из рук французов вновь получившего скипетр абсолютного монарха. В дипломатических кругах Европы понимали, насколько велико было искушение для Парижа воспользоваться беспомощностью Испании для захвата привлекательного приза из ее колониального наследства. Во французской печати обсуждались планы водворения в Буэнос-Айресе, Мексике и Перу бурбонских принцев под охраной французского военно-морского флота. Стало также известно о тайном обращении испанского правительства к Франции с просьбой о военной помощи после раскрытия заговора сторонников независимости на Кубе. Мадрид хотел, чтобы французская эскадра, базировавшаяся на Антильских островах, в случае необходимости оказала поддержку испанскому губернатору на острове. Подлинную дипломатическую бурю вызвали упорно циркулировавшие слухи о возможном направлении на Кубу 5-тысячной регулярной французской армии.[325] В Лондон и Вашингтон поступали секретные депеши английского и американского послов в Мадриде о планах французской экспансии в испанскую Америку.

    В свою очередь, в правительственных кругах Лондона, преисполненных решимости воздвигнуть барьер на пути роста французского влияния в Новом Свете, также обсуждались планы овладения Кубой под предлогом борьбы с пиратами в Карибском бассейне, базировавшимися на Кубе. С точки зрения ряда английских политиков, после захвата США испанской Флориды Лондон мог претендовать на компенсацию в виде Кубы.[326] Правительство Англии несколько раз предлагало Фердинанду VII продать Кубу, уступить ему остров в качестве платы за английскую помощь в период борьбы испанцев против Наполеона или обменять остров на Гибралтар. Английские демарши результатов не принесли. Фердинанд VII повторял: «Куба — моя любимая провинция» — и решительно отклонял английские домогательства.[327] На открытый вооруженный захват острова Лондон не решался, опасаясь серьезных международных осложнений. Министр иностранных дел Франции Шатобриан с удовлетворением констатировал: «Англия не может овладеть Кубой без войны с США».[328]

    Наибольшую активность в кубинском вопросе проявляли США. Вашингтон не был вовлечен в европейские дела и все свои усилия концентрировал в сопредельном районе. Наряду с Флоридой захват Кубы являлся декларированной целью внешней политики США. Первый президент США Т. Джефферсон рассматривал Кубу в качестве естественного дополнения к системе Соединенных Штатов. В то же время, как трезвый политик, он понимал, что европейские державы без войны не позволят США осуществить свои притязания, а для такой войны «пороха» у США не хватало. Поэтому в Вашингтоне после тщательного рассмотрения в правительстве в начале 20-х годов различных планов овладения Кубой было решено проводить гибкую политику накопления сил и выжидать удобного момента, осуществляя активное экономическое проникновение на остров. В 1823 году объем американской торговли с Кубой (12,4 млн. долл.) лишь немногим уступал объему торговли с остальными испано-американскими странами, вместе взятыми (15,6 млн. долл.).[329]

    Таким образом, в 20-х годах XIX в. Куба оказалась в фокусе экспансионистских устремлений Франции, Англии и США. Острота соперничества этих держав исключала возможность односторонних действий для каждой из них. Министр иностранных дел Англии Дж. Каннинг летом 1825 года в следующих словах охарактеризовал американскому посланнику Р. Кингу сложившуюся патовую ситуацию вокруг Кубы: «Вы не можете позволить, чтобы мы завладели Кубой. Мы не можем позволить, чтобы вы завладели ею. И никто из нас не может позволить, чтобы она попала в руки Франции».[330] Английская дипломатия подготовила проект трехстороннего соглашения между Англией, Францией и США относительно судьбы Кубы и направила его двум другим странам. В соответствии с соглашением его участники брали на себя обязательство ни под каким предлогом не направлять свои войска на Кубу или другие островные владения Испании в Вест-Индии и не оставаться безучастными в отношении попыток других государств предпринять подобные действия.[331] В силу острых противоречий между тремя державами английский проект повис в воздухе.

    Тем не менее в кубинском вопросе произошло определенное сближение позиций Лондона и Вашингтона. В ходе переговоров в Лондоне между Каннингом и посланником США было достигнуто взаимопонимание относительно «разумного компромисса» — обеспечить сохранение Кубы в руках Испании. Как показали дальнейшие события, Англия, опираясь на негласную поддержку США, взяла на себя главную заботу о нейтрализации французских притязаний. После серии жестких бесед Дж. Каннинга с французским послом в Лондоне Ж. Полиньяком в октябре 1823 года появился известный меморандум Полиньяка-Каннинга. В этом документе подтверждалась позиция английского правительства об отсутствии у него захватнических намерений в отношении испанских владений в Америке. «Со своей стороны, — говорилось в меморандуме, — Франция не имеет какого-либо намерения или желания воспользоваться настоящим положением колоний или настоящим положением Франции в отношении Испании, чтобы приобрести для себя какую-нибудь часть испанских владений в Америке или добиться каких-нибудь исключительных преимуществ».[332] Франция, таким образом, была выведена из игры.

    В свою очередь, Вашингтон, зная позицию английской дипломатии, развернул активное противодействие объединенной мексикано-колумбийской освободительной экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико.

    По дипломатическим каналам Белый дом обратился к России и другим европейским державам с предложением гарантировать Испании неприкосновенность ее островных владений в Карибском бассейне, если Мадрид согласится на примирение со своими бывшими колониями. Одновременно Вашингтон оказывал сильное давление на Мексику и Колумбию, добиваясь их отказа от организации освободительной экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико. Соответствующие представления делались мексиканским и колумбийским дипломатическим представителям в Вашингтоне. В декабре 1825 года государственный секретарь США

    Г. Клей направил «энергичную» ноту по этому вопросу правительству Колумбии.[333]

    К этой кампании дипломатического давления присоединился также Лондон. Оказывая давление, правительство США не скупилось и на посулы, обещая помочь примирению Мексики и Колумбии с Испанией, если план освободительной экспедиции не будет осуществлен.

    Шумная кампания велась в Конгрессе США. Сенатор Дж. Холмс заявил, что освобождение Кубы и Пуэрто-Рико явилось бы «угрозой нашему спокойствию».[334] Незадолго до открытия Панамского конгресса президент Дж. К. Адамс в послании Конгрессу США 15 марта 1826 г. заявил, что «статус Кубы и Пуэрто-Рико является вопросом первостепенной важности, который прямым образом влияет на настоящие и будущие интересы нашей страны». Судя по заявлениям президента и других государственных деятелей США, они связывали это влияние с тремя основными обстоятельствами: стратегическим положением островов, важностью американо-кубинской торговли и возможным воздействием на рабовладельческий Юг США освобождения рабов-негров на Кубе и Пуэрто-Рико. Имея в виду усилия Мексики и Колумбии по организации освободительной экспедиции, Адамс подчеркнул, что позиция США преследует цель «сохранить настоящее положение вещей».[335] Это была так называемая политика «зрелого плода». Смысл ее состоял в том, чтобы Куба и Пуэрто-Рико до поры до времени оставались во владении слабой Испании. В соответствии с этой линией были составлены инструкции представителям США на Панамском конгрессе.

    В данном документе, предназначенном для служебного пользования, государственный секретарь Клей куда более откровенно, чем президент в своем послании Конгрессу, излагал принципиальные установки политики «зрелого плода». По существу кубинского вопроса он писал: «Ни одна держава, даже сама Испания, не имеет столь огромного интереса в отношении будущего этого острова, как США… Мы не желаем никаких перемен. Ни перехода Кубы в руки другого государства, ни изменения существующего на острове политического режима. Мы не будем безразличными наблюдателями, если Куба перейдет от Испании к какой-либо европейской державе. Мы также против того, чтобы Куба была передана и включена в состав одного из новых государств Америки».[336] Государственные деятели США приравнивали экспедицию по освобождению Кубы к «завоевательной войне». По дипломатическим каналам они дали понять Мексике и Колумбии, что не остановятся перед применением вооруженной силы для пресечения попытки освободить Кубу и Пуэрто-Рико от ига Испании.[337] По мнению колумбийского историка X. Ф. Уррутиа, эти шаги США убедительно показывали, «насколько твердым было стремление правительства Колумбии направить освободительную экспедицию на Кубу и Пуэрто-Рико и насколько жестким было противодействие этой акции со стороны правительства Вашингтона».[338]

    Американские посольства в Мехико и Боготе выполняли роль форпостов дипломатической атаки Вашингтона против планов Мексики и Великой Колумбии. Правительство США в марте 1825 года решило назначить на пост посланника в Мексике опытного специалиста по латиноамериканским делам, известного мастера «силовой дипломатии» Джоэла Пойнсетта. Ему поручалось провести переговоры о заключении торгового договора между двумя странами, аналогичного американо-колумбийскому торговому договору, и довести до сведения мексиканского правительства, что США «вполне устраивает, чтобы Куба оставалась в зависимости от Испании». Государственный секретарь Клей предписал Пойнсетту «осуществлять тщательное наблюдение за всеми мероприятиями, направленными против Кубы».[339] Пойнсетт развернул в столице Мексики бурную деятельность, направленную на укрепление консервативной оппозиции правительственной политике. Столь бесцеремонное вмешательство американского дипломата во внутренние дела страны вызвало недовольство мексиканской общественности. В конце концов мексиканский президент Висенте Герреро был вынужден обратиться с письмом по этому вопросу к главе Белого дома, в котором предупредил президента США о том, что мексиканское правительство может объявить Пойнсетта персоной нон грата и выслать его из страны, если государственный департамент не примет решительных мер. Вскоре после этого предупреждения Вашингтон отозвал Пойнсетта, заменив его другим дипломатом.

    Такую же политику давления, выполняя инструкции Вашингтона, проводил американский посланник в Боготе Андерсон, настроенный в целом лояльно к Боливару. Конфиденциальные послания Андерсона Клею о ходе подготовки мексикано-колумбийской экспедиции напоминают скорее разведывательные донесения, чем дипломатические ноты. Очень красноречива в этом отношении нота Андерсона, направленная в Вашингтон из Картахены 10 ноября

    1825 г.: «Несомненно, здесь происходит подготовка к военной экспедиции за пределы Колумбии. Всем известна ее цель, но никто не знает точно конечного пункта ее маршрута. Однако, поскольку вражеские владения в водах, омывающих Американский континент, практически ограничены двумя островами, Кубой и Пуэрто-Рико, не боясь ошибиться, можно предсказать, что экспедиция отправится на один из них. Почти весь военно-морской флот республики сконцентрирован в этом порту». Далее Андерсон перечисляет основные боевые корабли колумбийского флота, давая точную характеристику вооружения и общего состояния каждого корабля: «Фрегат «Венесуэла», 8 пушек, находится в весьма плачевном состоянии. Корвет «Ла Серес», 38 пушек, — очень хороший корабль. Фрегат «Бойака», 32 пушки, — в отличном состоянии. Канонерка «Ла Opera», 32 пушки, и канонерка «Боливар», 12 пушек».[340]

    Из Боготы Андерсон сообщал в Вашингтон в феврале

    1826 года результаты своих бесед с новым колумбийским министром иностранных дел Хосе Рафаэлем Ревенгой, сменившим на этом посту Гуаля, назначенного главой делегации Великой Колумбии на Панамском конгрессе. Как следует из текста ноты, Ревенга в весьма энергичных выражениях заявил американскому посланнику о том, что ни Великая Колумбия, ни Мексика не собираются аннексировать Кубу или Пуэрто-Рико. Освобождение от Испании этих двух островов необходимо, чтобы гарантировать мир в Карибах. Следующая нота Андерсона Клею помечена 9 марта 1826 г. По мнению американского посланника, союзники, Мексика и Колумбия, «имеют достаточно сил, чтобы осуществить задуманное». Андерсон выражал в ноте свои сомнения относительно эффективности предпринятых Вашингтоном шагов, так же как и переданного им колумбийскому правительству мнения президента США относительно кубинского вопроса.[341]

    Колумбийская дипломатия вела полемику с государственным департаментом США и его представителями относительно несостоятельности официальных аргументов, выдвигавшихся Вашингтоном для оправдания своей политики поддержки Испании в вопросе о Кубе и Пуэрто-Рико. Освободительная экспедиция никоим образом не могла помешать попыткам США и европейских держав предложить Фердинанду VII посреднические услуги для урегулирования отношений между Испанией и ее бывшими колониями. Такая экспедиция не угрожала и торговым интересам США, поскольку американцам было бы значительно проще и выгоднее торговать со свободной Кубой, чем преодолевать запретительные барьеры, воздвигнутые Испанией в своей колонии. Однако Вашингтон не внимал голосу разума и усиливал давление на Великую Колумбию по всем каналам. Сантандер в письме Боливару 6 марта 1826 г. сообщал о настойчивых требованиях правительства США отложить военную экспедицию для освобождения Кубы и Пуэрто-Рико.[342] Об этом же писал в своих депешах колумбийским посланникам министр иностранных дел Ревенга. В конце концов Боливар был вынужден принять решение приостановить подготовку освободительной экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико и вынести этот вопрос на обсуждение Панамского конгресса. Колумбийское правительство поставило в известность американского посланника Андерсона о принятом решении.

    Такая позиция Боливара не означала капитуляции перед Вашингтоном. В сложившейся неблагоприятной обстановке необходимо было маневрировать и заручиться поддержкой других государств региона. Колумбийский посланник в США Саласар получил директиву Боготы заявить Белому дому о том, что Колумбия не отказывается от своего намерения помочь кубинским братьям и в принципе не согласна, несмотря на все свое стремление к миру, с предложением США гарантировать господство Испании на Кубе и Пуэрто-Рико в качестве «платы» за установление мира.[343]

    В соответствии с избранной тактикой Боливар дал точные инструкции перуанской делегации добиваться на Панамском конгрессе заключения договора, определяющего контингенты сухопутных и военно-морских сил, выделяемых каждым государством-участником для общих целей, в том числе для осуществления освободительной миссии на Кубе и Пуэрто-Рико. Боливар считал также необходимым, чтобы было высказано общее мнение по вопросу о дальнейшей судьбе двух островов (станут ли они самостоятельными государствами или присоединятся к одному из существующих испано-американских государств) и принято решение относительно финансовых аспектов освободительной экспедиции. Аналогичные инструкции получила и колумбийская делегация на Панамском конгрессе. Ревенга направил им также детально разработанный план совместной освободительной экспедиции. Его осуществление предполагалось начать сразу же после одобрения Панамским конгрессом.[344]

    Осуществить в Панаме задуманное не удалось. VI Национальный съезд кубинских историков в 1947 году всесторонне обсуждал причины этого и пришел к выводу: «Противодействие янки решающим образом помешало Панамскому конгрессу достигнуть полного согласия по вопросу о независимости Кубы и Пуэрто-Рико».[345] Североамериканская дипломатия гордилась своим успехом. Посол США в Мадриде П. Ван Несс в соответствии с указанием государственного департамента убеждал испанское правительство в том, что только решительные действия США предотвратили мексикано-колумбийскую экспедицию.[346] Фердинанд VII по достоинству оценил старания Вашингтона и в знак признательности предоставил американским бизнесменам на Кубе ряд льгот. Были, конечно, и другие трудности. На страже интересов Фердинанда VII стояла могущественная католическая церковь. Папа Лев XII в энциклике, направленной всем епископам и архиепископам Америки, предал анафеме планы освободительной экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико.

    Однако Боливар не оставил надежды осуществить свои планы. В начале 1827 года произошло резкое обострение противоречий между Англией и Испанией в связи с их различным отношением к революционным событиям в Португалии, которые привели к установлению конституционного режима в этой стране. Боливар писал в январе 1827 года главе перуанского правительства маршалу Санта-Крусу: «Как Вы знаете, испанская эскадра была полностью разгромлена… Сейчас поступают официальные известия о войне между Испанией и англичанами… Кажется, наступил момент, когда мы можем осуществить желаемую нами экспедицию в Гавану и Пуэрто-Рико. Никакая другая возможность не будет более благоприятной». Генералу Сукре он сообщал в феврале 1827 года из Каракаса: «Если начнется война, я намерен направить экспедицию на Кубу».[347]

    Однако Фердинанд VII блефовал в дипломатической игре с Лондоном, и буря утихла так же внезапно, как и возникла, не оставив заметного следа в англо-испанских отношениях.

    Надеждам Боливара и на этот раз не суждено было осуществиться. Находясь в Каракасе, Освободитель встретился с представителем кубинских патриотов в изгнании Хосе Иснагой и детально обсудил с ним сложившуюся ситуацию. По словам Иснаги, Боливар откровенно и доверительно рассказал ему о возникших серьезных препятствиях. «Мы не можем, — заявил Боливар, — идти на столкновение с правительством США, которое, объединившись с Англией, направляет свои усилия на сохранение власти Испании на островах Куба и Пуэрто-Рико». Противодействие США и Англии, возможно, удалось бы преодолеть, считал Боливар, если бы на Кубе происходили массовые выступления против испанского гнета и на острове было бы создано независимое правительство, направившее Колумбии просьбу о помощи. Однако после разгрома колониальными властями тайного патриотического общества «Солнца и лучи Боливара» на Кубе произошел спад освободительного движения. Остро сказывалось также отсутствие активной поддержки мексикано-колумбийских усилий со стороны других южноамериканских стран.

    Вскоре в Мексике, а затем и в Колумбии резко обострилась внутриполитическая обстановка. Боливар отдал приказ генералам Р. Урданете и М. Монтилье приостановить вплоть до особого распоряжения всякую деятельность по снаряжению экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико. Многолетние усилия Освободителя не увенчались успехом. В силу противодействия внешних сил и острых междоусобных распрей в Колумбии и других молодых государствах региона ему не удалось осуществить свою мечту о полном изгнании испанских колонизаторов из пределов Западного полушария. Последствия этого для исторических судеб кубинского и пуэрто-риканского народов были поистине трагическими. Благодаря полученной «охранной грамоте» от США и Англии одряхлевшая испанская монархия, переживая затяжной кризис, смогла удерживать в своих руках Кубу и Пуэрто-Рико до конца XIX века. Политика «зрелого плода» позволила США в подходящий момент похитить «жемчужину Антилл» и одновременно превратить Пуэрто-Рико в свою колонию. Эти исторические события красноречивее всех документальных свидетельств высветили истинные причины активного противодействия США плану Боливара в 20-х годах прошлого века.

    ПАНАМСКИЙ КОНГРЕСС

    Панамский конгресс, подготовке которого Боливар посвятил большую часть своей жизни, начал свою работу 22 июня 1826 г. в 11 часов утра. Торжественная церемония открытия происходила в главном зале старинного монастыря Святого Франсиска в городе Панама. Окна просторного, светлого помещения, где собрались делегаты, выходили на безбрежные просторы Тихого океана, и дуновения легкого морского бриза смягчали невыносимую тропическую жару. Приветствуя историческое событие, местная «Гасета экстраординарио дель Истмо» писала: «Этот день можно назвать днем Америки».

    Первый международный конгресс независимых американских стран привлек большое внимание государственных и общественных деятелей США и Европы. Известный французский мыслитель аббат Прадт сообщал Боливару о восприятии передовыми людьми Европы борьбы испано-американских патриотов за утверждение своей независимости: «Наконец, Америка свободна… На устах у всех конгресс в Панаме, созываемый новыми американскими государствами… Наконец, после стольких конгрессов королей, направленных против народов, состоится конгресс народов в интересах самих народов. Таким образом, несомненно Америка дает урок и образец для остального мира».[348] На созыв Панамского конгресса официально откликнулись правительства Англии и Голландии, решившие направить в Панаму своих наблюдателей, чтобы из первых рук получить всю информацию о принятых там решениях.

    В конкретных условиях первой четверти XIX века проведение в Панаме международного конгресса испано-американских республик потребовало, без преувеличения, титанических усилий. Путь к торжественному заседанию в монастыре Святого Франсиска был долгим и трудным. Находясь в Лиме, Боливар вникал во все вопросы, касавшиеся подготовки перуанской делегации. Правительство Перу первым направило своих делегатов на Панамский конгресс, поручив представлять интересы страны председателю верховного суда республики Мануэлю Лоренсо Видаурре и видному перуанскому дипломату Хосе Мария де Пандо. Оба деятеля пришли в лагерь патриотов сложными путями. После 1823 года они тесно сотрудничали с Боливаром и разделяли его внешнеполитические концепции, хотя, по мнению одного из исследователей, Видаурре «оказался наиболее темпераментной, беспокойной и противоречивой фигурой на конгрессе».[349] После назначения Пандо министром иностранных дел Перу его в Панаме заменил Мануэль Перес де Тудела, автор текста Декларации независимости, обнародованной 28 июля 1821 г.

    Полномочные представители Перу прибыли в Панаму в июне 1825 года. Вследствие несогласованности действий колумбийские делегаты появились в Панаме лишь шесть месяцев спустя. Такое начало не могло вызвать энтузиазма.

    Правительство Великой Колумбии направило в Панаму, пожалуй, самую представительную делегацию. Первый делегат — Педро Гуаль пять лет возглавлял министерство иностранных дел, а второй — генерал П. Брисеньо-Мендес являлся одним из ближайших соратников Боливара. В 1813 году он был его личным секретарем. На конгрессе в Ангостуре Брисеньо-Мендес возглавлял секретариат, а впоследствии стал военным министром Колумбии. Ему Боливар доверил ряд ответственных дипломатических миссий, в том числе переговоры с Морильо о перемирии и заключение торгового договора с Англией. Накануне отъезда в Панаму он женился на племяннице Боливара. Умирая, Освободитель сделал Брисеньо-Мендеса своим душеприказчиком.

    Между двумя делегациями в ожидании прибытия представителей других государств в декабре 1825 года начались консультации по основному вопросу повестки дня конгресса, а именно о принципах конфедерации испано-американских государств. Идея проведения таких неофициальных дискуссий между двумя главными инициаторами созыва конгресса до его открытия принадлежала Гуалю, выдвинувшему ее еще в феврале 1825 года.

    В центре дискуссии оказались предложения из 21 пункта, разработанные Видаурре во время ожидания колумбийских коллег. Проект Видаурре, подготовленный им в порядке личной инициативы, существенно отличался от согласованных ранее подходов, отражавших идеи Боливара. Вместо федерации суверенных государств Видаурре предлагал фактически создание унитарного государственного объединения и общего рынка. Суть своего проекта перуанский делегат выразил в крылатой фразе: «Не может быть ничего иностранного в рамках американской конфедерации».[350] Такой подход вызвал серьезные возражения колумбийских делегатов. В своей критике они исходили прежде всего из невозможности осуществления проекта Видаурре в условиях далеко зашедшего процесса формирования в испанской Америке независимых национальных государств.

    В ходе неофициальных консультаций происходил поиск сближения позиций двух делегаций и по другим вопросам повестки дня. Много внимания уделялось проблеме создания объединенных вооруженных сил. Для перуанских делегатов было неожиданностью доверительное сообщение их колумбийских коллег о предстоящем приезде в Панаму английского представителя. Великая Колумбия в августе 1825 года, то есть уже после прибытия перуанцев в Панаму, проявила одностороннюю инициативу и пригласила Англию участвовать в Панамском конгрессе. Эту акцию колумбийская дипломатия предприняла по настоянию Боливара. В своих письмах Сантандеру в июне-июле 1825 года Освободитель выражал убеждение в том, что конфедерация испано-американских стран не сможет утвердить себя на международной арене без покровительства Англии. Как показал уже первый опыт встреч в Панаме, не все шло гладко и просто. Тем не менее Гуаль и Брисеньо-Мендес в донесении от 10 апреля 1826 г. сообщали в Боготу об установлении взаимопонимания с перуанскими представителями.[351]

    Делегаты Федеральной республики Центральной Америки прибыли в Панаму в марте 1826 года. Педро Молина входил в состав первого независимого правительства Центральной Америки, а затем стал дипломатическим представителем своей страны в Боготе. Второй депутат — каноник церковного суда в Гватемале Антонио Лappaсабаль — в течение ряда лет участвовал в работе испанских кортесов, отстаивая там интересы Центральной Америки.

    Последними в июне 1826 года прибыли на конгресс мексиканские делегаты: генерал Хосе Мариано Мичелена, активный участник войны за независимость и член первого республиканского правительства, образованного в Мексике после крушения империи Итурбиде, и Хосе Домингес, главный судья города Гуанахуато, занимавший пост министра юстиции при Итурбиде. Одновременно с ним приехали английский наблюдатель Эдвард Доукинс и голландский наблюдатель полковник Ван Веер. После этого и состоялось официальное открытие Панамского конгресса.

    При знакомстве с участниками Панамского конгресса нельзя не обратить внимания на два обстоятельства. Во-первых, высокий уровень представительства. Колумбия, Мексика, Перу и Центральная Америка направили делегатами в Панаму крупных государственных и общественных деятелей, прославленных генералов, обладавших богатым политическим и дипломатическим опытом. Такой подход свидетельствовал о важном значении, придававшемся Панамскому конгрессу правительствами этих стран. Облеченные доверием и широкими полномочиями, делегаты были правомочны принимать ответственные решения. Во-вторых, все участники конгресса были поборниками испано-американского единства, разделяли идеи Боливара о целях и формах внешнеполитического сотрудничества молодых независимых государств региона. Некоторые из них, например Гуаль, непосредственно участвовали в подготовке Панамского конгресса. Общая идейно-концептуальная платформа делегатов облегчала решение конкретных вопросов и нахождение развязок спорных проблем, неизбежно возникающих в ходе работы международного форума.

    Что касается других стран региона, которые в принципе согласились с созывом конгресса, приняли адресованное им приглашение, но не направили своих представителей в Панаму, то их позиция определялась различными причинами и стечением неблагоприятных обстоятельств. К моменту созыва Панамского конгресса Чили охватила волна яростных междоусобиц. В этой стране, пожалуй, раньше, чем в других районах континента, проявились социальные противоречия среди участников борьбы за независимость и развернулась ожесточенная борьба за власть между различными группировками господствующих классов. Конституция, выработанная Национальным учредительным конгрессом в 1823 году, была объявлена «полностью недействительной». Страну сотрясали восстания, заговоры и мятежи. Созывались и распускались учредительные конгрессы, одно правительство сменяло другое, не будучи в состоянии справиться с хозяйственной разрухой и пополнить пустую казну. При этом барометр политической жизни медленно, но неуклонно смещался вправо. Происходило формирование блока земельной олигархии и крупной торговой буржуазии, стремившихся взять власть в свои руки, покончить с политикой антифеодальных реформ, проводившихся О'Хиггинсом, и перевести Чили на путь постепенной капиталистической эволюции.

    В 1823–1826 годах пост верховного правителя Чили занимал активный участник войны за независимость генерал Рамон Фрейре, сыгравший решающую роль в изгнании О'Хиггинса. Как и его предшественник, Фрейре являлся сторонником создания союза испано-американских республик, предложенного Боливаром. Он считал такой союз надежным средством «обеспечить навсегда свободу Америки и укрепить ее политические институты».[352] Между Боливаром и Фрейре поддерживалась регулярная переписка по вопросам перуано-чилийского сотрудничества в целях скорейшего завершения войны за независимость.

    В 1823 году Боливар направил в Чили две дипломатические миссии. В сентябре 1823 года он назначил полковника Хуана Саласара полномочным посланником при правительстве Фрейре. Ему поручалось добиваться получения займа в 2 млн. песо и направления чилийским правительством воинского контингента для участия совместно с перуано-колумбийской армией в разгроме последнего оплота испанцев. Он должен был также закупить в Чили 5 тыс. ружей, 500 сабель и 500 лошадей для кавалерии. В инструкциях Саласару предписывалось убедить чилийское правительство в необходимости «новым государствам континента объединиться в рамках подлинно американской лиги, чтобы заставить Испанию… отказаться от продолжения жестокой и бесцельной войны».[353] Поскольку Саласар при выполнении этих задач встретился с определенными трудностями, Боливар в ноябре 1823 года направил в Сантьяго своего адъютанта О'Лири, который оставался в Чили до февраля 1825 года. Материальная помощь, полученная миссией Саласара — О'Лири, помогла Боливару перевооружить освободительную армию и лучше подготовить ее к решающим битвам с испанцами при Хунине и Аякучо.

    Успешное развитие перуано-чилийского сотрудничества позволяло надеяться на участие Чили в Панамском конгрессе. Генерал Фрейре считал, что Чили должна выполнить взятые на себя обязательства. В июне 1825 года он от имени правительства официально принял приглашение Боливара направить чилийских представителей в Панаму. В этом его позднее поддержали члены конгресса. Однако срок полномочий верховного правителя Чили подходил к концу, политическая обстановка в стране продолжала оставаться неустойчивой, нарастали финансовые трудности, возник территориальный спор с Перу. Больших усилий от Фрейре потребовало проведение в начале 1826 года военной операции по освобождению от испанских войск чилийского острова Чилоэ, последнего опорного пункта колонизаторов на юге континента. Поглощенный этими заботами, верховный правитель Чили не взял на себя смелости без санкции законодателей одобрить решение о назначении делегатов на Панамский конгресс. Созвать же очередной Национальный учредительный конгресс в Сантьяго удалось только в июле 1826 года, когда время было упущено.

    Позиция Бразилии и Аргентины во многом определялась острым конфликтом между ними из-за территории

    Восточный берег (Уругвай), входившей в колониальную эпоху в вице-королевство Ла-Плата. После того как королевский двор и правительство Португалии, спасаясь от вторгшихся войск Наполеона, переехали в Рио-де-Жанейро, Бразилия получила статус королевства, не изменивший ее колониальной зависимости. Воспользовавшись восстанием уругвайских патриотов и слабостью Испании, правительство короля Жоао VI в 1817 году не без поддержки Англии оккупировало территорию Восточного берега и присоединило ее к Бразилии под названием Сисплатинской провинции. Английские купцы получили возможность свободно торговать через Монтевидео с другими странами континента. Буэнос-Айрес отказался признать аннексию. Уругвайские патриоты не сложили оружия. В районе Южного конуса завязался конфликтный узел.

    Португальско-бразильская экспансия в отношении испано-американских территорий расценивалась Боливаром как серьезная угроза. В 20-х годах Освободитель не исключал возможности использования «Священным союзом» при содействии португальского короля бразильской империи в качестве ударной силы для восстановления власти испанского монарха над своими бывшими колониями в Америке. В письме к Сантандеру он высказал мнение, что «этот император Бразилии и «Священный союз» заодно»… В случае если «Священный союз» осуществит вооруженное вмешательство в дела Южной Америки, «Перу и Буэнос-Айресу следует немедленно, — считал Боливар, — оккупировать Бразилию, Чили (остров Чилоэ). Колумбия, Гватемала и Мексика могут сами позаботиться о своей обороне, и вся Америка должна объединиться в союз, чтобы совместными силами отразить атаки и угрозы». При необходимости Освободитель готов был двинуться во главе армии патриотов на Ла-Плату, чтобы действовать вместе с аргентинцами.

    Высказывания Боливара вряд ли следует рассматривать как изложение заранее подготовленного стратегического плана военных операций. Это была спонтанная реакция на вторжение бразильских войск в один из пограничных районов Верхнего Перу. К широкомасштабным военным действиям, считал Боливар, можно было бы прибегнуть только в крайнем случае и в целях самообороны. Что же касается территориальных споров, «то не следует предпринимать каких-либо враждебных акций против Бразилии без серьезных оснований»,[354] — писал Боливар в мае 1825 года. От имени Колумбии и Перу

    Освободитель предложил посреднические услуги для урегулирования аргентино-бразильского конфликта. С целью установления нормальных отношений с Бразилией Богота направила в Рио-де-Жанейро Леонардо Паласиоса.

    После провозглашения Бразилией независимости от Португалии в 1822 году лиссабонский двор начал терять рычаги воздействия на Рио-де-Жанейро. По мнению колумбийской дипломатии, конфликт Аргентины и Бразилии из-за Восточного берега не должен был послужить непреодолимым препятствием для их участия в Панамском конгрессе, где можно было бы сообща обсудить все вопросы, связанные с возникшими территориальными спорами на континенте. Министр иностранных дел Колумбии Гуаль в феврале 1825 года решил информировать бразильского посланника в Вашингтоне о созыве и повестке дня Панамского конгресса. Официальное приглашение Бразилии ввиду отсутствия дипломатических отношений с ней было передано через колумбийского посланника в Лондоне в октябре 1825 года. Император Бразилии Педро I принял это приглашение и назначил Сан-Сальвадора Кампоса бразильским представителем. Однако, как отмечалось в ответе министра иностранных дел Бразилии, переданном Колумбии 30 октября 1825 г., «представитель будет направлен так скоро, как только счастливо завершатся переговоры в Рио-де-Жанейро о признании империи». Кроме того, подчеркивалось, что участие бразильской империи будет ограничено «ее политикой строгого нейтралитета в отношении воюющих сторон — Америки и Испании».[355] Эти оговорки фактически сводили на нет согласие.

    Окончательно спутала все карты война между Бразилией и Объединенными провинциями Ла-Платы, вспыхнувшая в декабре 1825 года. Сигналом к началу бразильской стороной военных действий послужило выступление уругвайских патриотов во главе с X. А. Лавальехой. Провозгласив независимость Восточного берега, они решили воссоединиться с Ла-Платой. В ходе трехлетней войны ни одна из сторон не смогла добиться успеха. При посредничестве Лондона Бразилия и Аргентина в 1828 году заключили мир, признав Уругвай независимым государством.

    По вопросу участия в Панамском конгрессе аргентинское правительство длительное время занимало колеблющуюся позицию. Оно не давало окончательного согласия, но и не закрывало двери для переговоров. Боливар предпринимал усилия для того, чтобы выиграть дипломатическую битву за аргентинское участие. В письме, адресованном аргентинскому посланнику М. Диас-Велесу, Освободитель вновь высказывал убеждение в необходимости в интересах всех и каждого в отдельности независимого испано-американского государства осуществить федеративное объединение на континенте.[356] Гуаль в июле 1824 года дал указание колумбийскому представителю в Буэнос-Айресе Г. Фунесу активизировать диалог с местным правительством. После этого Фунес передал аргентинцам подробную информацию относительно проблем, намеченных для обсуждения на Панамском конгрессе.

    Официальное приглашение поступило в Буэнос-Айрес в августе 1825 года. Глава правительства провинции Буэнос-Айрес генерал X. Г. Лас-Эрас, сподвижник Сан-Мартина в военных кампаниях в Чили и Перу, передал вопрос на рассмотрение Национального учредительного конгpecca Объединенных провинций Ла-Платы. В его сопроводительном послании нашла отражение двойственность аргентинской политической линии. С одной стороны, заявил Лас-Эрас, «причины, побудившие предшествующую администрацию (правительство Ривадавиа. — Авт.) дать отрицательный ответ на предложение (Колумбии. — Авт.), не потеряли своего значения в свете последующих событий». С другой стороны, он считал нежелательным «вступать в конфликт с другими республиками».[357] Поэтому Лас-Эрас рекомендовал конгрессу одобрить посылку в Панаму одного или нескольких представителей для проведения переговоров о заключении договоров об оборонительном союзе с братскими странами.

    В тот момент большинство членов Национального учредительного конгресса и правительства высказались за принятие приглашения Перу, хотя и выдвинули множество оговорок. Назревала война с Бразилией, и аргентинские деятели понимали, насколько опасно для Ла-Платы оказаться в дипломатической изоляции. В сентябре 1825 года Лас-Эрас официально известил Лиму о согласии конгресса «направить своих делегатов на Ассамблею, созываемую на Панамском перешейке». Однако тут же делалась оговорка, придававшая ответу уклончивый характер: заявлялось, что «трудности, связанные с расстоянием и климатическими условиями», не позволят аргентинским посланцам прибыть в Панаму в намеченный срок.[358]

    Дипломатические маневры властей Буэнос-Айреса объяснялись надеждами получить помощь Великой Колумбии в случае войны Аргентины с Бразилией. В августе 1825 года в Ла-Пас для встречи с Боливаром отправилась аргентинская делегация в составе генерала К. Альвеара и посланника М. Диас-Велеса. Боливар склонялся к оказанию военной помощи Объединенным провинциям Ла-Платы, если они подвергнутся бразильскому нападению.[359] Сантандер по-другому толковал аргентино-колумбийский договор 1823 года и считал его неприменимым в данном случае, так как речь шла о территориальном споре, не представлявшем угрозы независимости Буэнос-Айреса. Колумбийская сторона на переговорах с аргентинской делегацией выдвинула встречное предложение о посредничестве для урегулирования конфликта. Это предложение было принято как Буэнос-Айресом, так и Рио-де-Жанейро. После начала войны колумбийский дипломат Л. Паласиос встречался с императором Бразилии и вел с ним переговоры, положившие начало международному посредничеству в аргентино-бразильском конфликте.

    Окончательный вердикт относительно участия Аргентины в Панамском конгрессе вынесло правительство Бернардино Ривадавиа, избранного президентом Объединенных провинций Ла-Платы в феврале 1826 года. Давний противник объединительной идеи Боливара, Ривадавиа принял решение воздержаться от посылки в Панаму Диас-Велеса и Морено, назначенных ранее аргентинскими делегатами, на том основании, что договор между испано-американскими государствами «является преждевременным» и представляется «рискованным делом».[360] Колумбийский историк X. Пачеко-Кинтеро связывает этот отказ с тем, что Ривадавиа возглавил правительство Объединенных провинций Ла-Платы после длительного пребывания в Лондоне в качестве дипломатического представителя при правительстве Великобритании и поэтому не мог сразу сориентироваться в сложной обстановке, порожденной военным конфликтом с Бразилией. Ривадавиа, утверждал Кинтеро, «несомненно, являлся жертвой сомнительных советников, которые заставили его поверить в несуществующие опасности для благополучия республики Ла-Платы».[361] Видимо, это обстоятельство сыграло свою роль. Не случайно в аргентинской печати в это время появилась серия статей, на все лады расписывавших «трагические последствия» ограничения суверенитета Объединенных провинций в случае участия в Панамском конгрессе. Однако существовали и другие, более глубокие причины.

    Влиятельные круги Буэнос-Айреса стремились превратить его в центр притяжения не только для всех провинций, входивших в состав бывшего вице-королевства Ла-Платы, но и для некоторых соседних стран. Создание конфедерации, предложенной Боливаром, и возможное усиление влияния Колумбии на континенте рассматривались ими как препятствие в осуществлении своих планов. Английский посланник В. Пэриш в своих донесениях министру иностранных дел Дж. Каннингу неоднократно сообщал о «симптомах ревности в отношении высокого авторитета Боливара»,[362] которые можно было наблюдать в правительственных учреждениях Буэнос-Айреса.

    Боливар с болью и грустью следил за этими событиями. В феврале 1826 года он писал колумбийскому министру иностранных дел X. Ревенге: «У меня нет ни малейшей надежды на вхождение Чили и Объединенных провинций Рио-де-Ла-Платы в конфедерацию или принятие ими проекта в том виде, как он был им представлен… Эти две страны находятся в плачевном состоянии и почти лишены руководства…».[363]

    Так обстояло дело с наиболее крупными государствами. Межнациональные противоречия и всплески националистических страстей уже становились факторами принятия внешнеполитических решений.

    Отношение Парагвая к созыву Панамского конгресса определялось особенностями внешнеполитического курса правительства во главе с доктором X. Г. Франсиа. Это правительство проводило политику самоизоляции республики, исходя из того, что для защиты обретенной независимости небольшой стране необходимо избегать вовлечения в конфликты между соседями-гигантами — Аргентиной и Бразилией в условиях, когда каждая из этих стран не скрывала своего намерения поглотить Парагвай. Асунсьон почти полностью прекратил сношения с внешним миром, границы страны были закрыты, а иностранцы, даже случайно попадавшие на парагвайскую территорию, интернировались властями. Так, известный французский исследователь-ботаник А. Бонплан много лет оставался пленником Асунсьона. Развитие событий в Парагвае, где освободительная революция, начавшаяся под лозунгами просвещения и демократии, привела в 1814–1816 годах к установлению единоличной диктатуры доктора Франсиа и репрессиям в отношении ее противников, вызывало серьезную озабоченность Боливара. После окончательного разгрома испанских войск в битве при Аякучо.

    Освободитель в 1825 году предложил Буэнос-Айресу организовать совместную военную экспедицию в Парагвай для освобождения народа этой страны от гнета жестокой тирании. О своих планах он поставил в известность Сантандера. Ни Буэнос-Айрес, ни Богота не согласились с предложением Боливара.

    В это время Франсиа, верховный диктатор республики, встал на путь частичной либерализации своего режима, начал пересматривать политику самоизоляции и попытался завязать торговые и другие отношения с европейскими государствами и соседней Бразилией, провозгласившей в 1822 году свою независимость. Учитывая эти перемены, Боливар, согласно некоторым источникам, 15 июля 1825 г. направил Франсиа послание с предложением присоединиться к союзу южноамериканских республик. Это послание доставил в Асунсьон 23 августа 1825 г. капитан Хосе Руис. Но верховный диктатор даже не удостоил колумбийского гонца аудиенции. Франсиа решительно отклонил предложение Боливара. «Парагвай, — заявлялось в его ответном послании, — по крайней мере пока я нахожусь во главе его правительства, не изменит свою систему, даже если бы во имя этой священной цели пришлось обнажить меч справедливости». Некоторые современные историки считают недостоверными сведения об обмене посланиями между Боливаром и Франсиа в июле — августе 1825 года и ставят под сомнение подлинность этих документов, опубликованных только в середине 60-х годов XIX в. Многие же авторитетные исследователи Парагвая, Аргентины, США признают установленным факт обращения Боливара к Франсиа и не причисляют их послания к категории апокрифических документов.[364]

    Боливия не смогла принять участие в Панамском конгрессе по другой причине. Как независимое государство Верхнее Перу окончательно конституировалось лишь весной 1826 года, когда Учредительное собрание одобрило составленный Боливаром проект конституции и избрало маршала Сукре президентом республики. Поддерживая планы Освободителя, Сукре незамедлительно назначил посланников Хосе Мария Мендисабаля и Мариона Серрано представителями Боливии на Панамском конгрессе и подготовил для них детальные инструкции. По мнению Сукре, главные задачи конфедерации, обладающей собственными сухопутными и военно-морскими силами, заключались в продолжении борьбы с Испанией в случае отказа последней признать независимость молодых государств, а также в защите от иностранных интервенций и организации освободительной экспедиции на Кубу и Пуэрто-Рико.[365] Эти решения были приняты в июле 1826 года и поэтому имели лишь символическое значение. Делегаты Боливии не могли успеть на Панамский конгресс.

    Республика Гаити не получила приглашения Боливара участвовать в Панамском конгрессе, хотя преемник А. Петиона — президент Ж. П. Буайе стремился наладить сотрудничество с Колумбией и предлагал заключить договор об оборонительном союзе и торговое соглашение. Такое решение нелегко далось Освободителю. Гаитянский народ и его президент Петион в свое время оказали неоценимую помощь патриотам Венесуэлы. Однако с тех пор на Гаити многое изменилось. Правительство Буайе в 1822 году насильственно присоединило к Гаити республику Санто-Доминго (восточная часть острова с преобладающим испаноязычным населением), провозгласившую свою независимость от Испании. В идеологической и политической жизни Гаити, особенно ее правящей верхушки, получили развитие тенденции «черного расизма» и дискриминационной практики «власть — черным». В свете этого становится понятным высказывание Боливара об инородности Гаити той эпохи для испано-американского мира.[366]

    Правительство Великой Колумбии воздерживалось от установления дипломатических отношений с Гаити, хотя и поддерживало с островной республикой торговый обмен. Министр иностранных дел Ревенга в сентябре 1825 года направил колумбийским делегатам в Панаме следующее указание: «Вам следует избегать любых шагов, имеющих целью признание независимости Гаити, взаимный обмен дипломатическими представителями или заключение договоров, подобных тем, которые связывают Колумбию с другими государствами Европы и Америки».[367] Помимо отмеченных выше идеологических и политических обстоятельств такая осторожно-сдержанная позиция Боготы объяснялась давлением Франции и особенно США, проводивших политику международной изоляции «черной республики». Администрации Адамса и Монро пеклись об интересах североамериканских рабовладельцев. Они усматривали в революции рабов-негров на Гаити дестабилизирующий фактор. Конкретные внешнеполитические решения в Боготе в отсутствие Боливара принимали Сантандер, Гуаль и Ревенга, и в гаитянском вопросе они прислушивались к настойчивым «советам», поступавшим по дипломатическим каналам из Вашингтона.[368]

    Таким образом, в Панамском конгрессе участвовали четыре страны. Правда, по размерам территории и численности населения эта четверка составляла большую часть испанской Америки. Кроме того, на Панамском конгрессе был неофициально представлен борющийся кубинский народ. Аугустин Аранго и Фруктуосо Кастильо, высланные испанскими властями из Кубы за участие в антиколониальных выступлениях, участвовали в работе Панамского конгресса в качестве его секретарей.

    После торжественного открытия начались рабочие заседания конгресса. По общему признанию участников, колумбийский делегат Гуаль играл в Панаме роль неформального лидера. Благодаря огромному дипломатическому опыту, выдержанности и тактичности, умению находить компромиссы и примирять противоречия он больше, чем кто-либо другой, оказывал влияние на работу конгресса. Одни называли его «дирижером», другие — «движущим мотором», обеспечивавшим прогресс на встрече в Панаме. Являясь министром иностранных дел Великой Колумбии, Гуаль вложил всю душу в подготовку конгресса и мечтал успехом главного дела своей жизни достойно увенчать многолетнюю карьеру дипломата. После Панамы он намеревался уйти в отставку и целиком посвятить себя семейной жизни.

    В ходе заседаний конгресса подробных протоколов не велось. Сведения о том, как проходили заседания, собранные мексиканским историком Антонио де ла Пеньей на основе изучения переписки и мемуаров лиц, причастных к Панамскому конгрессу, весьма неполны. Поэтому официальные инструкции, которые правительства стран — участниц Панамского конгресса дали своим делегатам, являются важнейшими документами, позволяющими судить о повестке дня конгресса и позиции каждой делегации.

    Наиболее полно воззрения Боливара отражали инструкции делегатам Перу, подготовленные в мае 1825 года генералом Томасом де Ересом, временно исполнявшим обязанности министра иностранных дел. Как писал Боливару перуанский делегат Видаурра, «в Перу ничего не делается без Вашего желания».[369] Инструкции включали следующие основные положения:

    1. Возобновление уже подписанных договоров о союзе, лиге и постоянной конфедерации.

    2. Коллективное решение относительно освобождения островов Кубы и Пуэрто-Рико и принципов взаимоотношений с Гаити.

    3. Заключение соглашений о дружбе, торговле, навигации и консульских службах.

    4. Разработка принципов американского международного права, которое определяло бы обязательные нормы поведения государств — участников конгресса.

    5. Проведение согласованной военной и дипломатической линии в отношении Испании с целью принудить Фердинанда VII признать независимость новых государств и заключить с ними мир.

    6. Закрепление границ между молодыми государствами, как они сложились к концу колониальной эпохи, на основе принципа uti possidetis juris (1810 г.) и их демаркация.[370]

    Указания колумбийским делегатам были подготовлены позднее, в августе — сентябре 1825 года. По содержанию они были близки к перуанским. Многие положения этих инструкций, подписанных министром иностранных дел Ревенгой, согласовывались в ходе переписки между Боливаром и Сантандером. Кроме возобновления договора о союзе, лиге и конфедерации в них подчеркивалась необходимость опубликования декларации о целях и задачах Панамского конгресса и политике дружбы и нейтралитета с иностранными государствами, определения точных контингентов сухопутных и военно-морских сил конфедерации, взаимного предоставления в торговле права наиболее благоприятствуемой нации, установления обязательного арбитража, запрещения работорговли.[371]

    В инструкциях делегатов Мексики обращают на себя внимание положения, обосновывающие важность совместных усилий, направленных на защиту национального суверенитета и территориальной целостности молодых государств, а также недопущение установления на американской земле иностранного колониального господства. Выражались надежды на установление мира с Испанией и нормализацию отношений с Ватиканом, отказывавшимся признавать перемены в испанской Америке.[372]

    Очень подробные инструкции получили делегаты Центральной Америки. Документ состоял из восьми статей и тридцати позиций. Делегатам предписывалось руководствоваться принципами, зафиксированными в договоре между Центральной Америкой и Колумбией, добиваться приглашения на конгресс Гаити, поставить вопрос об общей политике в отношении бразильской империи, предложить перенести в будущем заседания постоянной Генеральной ассамблеи испано-американских государств из Панамы в Гватемалу. В инструкциях говорилось также о важности союза с Англией и желательности найти эффективные пути использования «доктрины Монро» для противодействия колонизаторским планам европейских монархий.[373]

    Анализ инструкций позволяет сделать вывод: между государствами — участниками Панамского конгресса уже в ходе его подготовки была достигнута близость позиций по главным вопросам, включенным в повестку дня. Все делегаты считали первоочередными задачами обеспечение безопасности молодых независимых государств от посягательств иностранных держав и урегулирование отношений с Испанией.

    Первое пленарное заседание Панамского конгресса было посвящено процедурным вопросам. На втором перуанские делегаты на правах представителей страны, разославшей официальные приглашения на конгресс, предложили для обсуждения документ «Основы договора о союзе между американскими государствами». Это был улучшенный вариант проекта, выдвинутого ранее Видауррой. Но и в таком виде он вызвал возражения делегатов. Кроме того, сформулированные принципы предстояло перевести на язык точных юридических статей договора. Пришлось сделать перерыв в официальных заседаниях и в ходе приватных встреч делегаций проработать все вопросы, касающиеся создания конфедерации, а также найти развязки спорных проблем, с тем чтобы в дальнейшем облегчить не только подписание соглашений, но и их ратификацию. 24 июня Гуаль и Брисеньо-Мендес представили свой проект договора о союзе, лиге и конфедерации, встреченный положительно другими участниками.

    Консультации «при закрытых дверях» продолжались с 23 июня по 10 июля, когда возобновились пленарные заседания и проект договора стал обсуждаться постатейно.

    Три пленарных заседания были посвящены рассмотрению предложения Мексики о посредничестве Великобритании в урегулировании отношений Испании с ее бывшими колониями, которые обязуются выплатить Испании компенсацию в размере 60 млн. песо в обмен на признание их независимости. Первым такую идею в Панаме высказал английский наблюдатель Эдвард Доукинс. Он не участвовал в пленарных заседаниях, зато развил бурную деятельность в кулуарах. Инструкции, данные ему Лондоном, свидетельствовали о растущей вовлеченности Англии в дела Латинской Америки.

    Министр иностранных дел Великобритании лорд Каннинг поручил Доукинсу использовать пребывание в Панаме в интересах укрепления дружественных контактов со странами континента, исходя из нейтралитета Англии в конфликте между Испанией и ее бывшими колониями, и содействовать их примирению на условиях, приемлемых для короля Испании, в частности при сохранении испанского суверенитета над Кубой. Английский кабинет желал также, чтобы испано-американские государства восприняли принципы международного морского права, уже утвердившиеся в Старом Свете, что гарантировало бы Англии безопасность в торговле с американским регионом. Относительно главного вопроса повестки дня Панамского конгресса Доукинс получил исчерпывающие указания. «Правительство его королевского величества, — подчеркивал Каннинг, — не будет возражать против создания лиги государств — бывших испанских колоний, цели которой будут ограничены их общими взаимоотношениями с Испанией. Но любые проекты поставить Соединенные Штаты Северной Америки во главе американской конфедерации, противостоящей Европе, следует рассматривать как абсолютно неприемлемые для правительства Англии».[374] При такой дипломатической стратегии английское присутствие в Панаме вряд ли могло служить вкладом в успех конгресса. Все опасения Лондона проще всего было снять одним путем: не допустить создания конфедерации испано-американских стран.

    Панамский конгресс завершился 15 июля 1826 г. подписанием Договора о вечном союзе, лиге и конфедерации, открытого для присоединения других латиноамериканских стран, и трех конвенций, касавшихся организации совместной армии (60 тыс. человек) и федерального флота в составе двух эскадр: атлантической и тихоокеанской.[375] Одна из этих конвенций имела гриф «секретно».

    Согласно договору, его участники «вступают в союз на время мира и войны, заключают для этого постоянный пакт о прочной, нерушимой дружбе и тесном союзе и объединяются в Конфедерацию».

    Главными целями совместных усилий латиноамериканских государств провозглашались «охрана суверенитета и независимости всех объединенных стран Америки и каждой в отдельности против любого иностранного господства» и «обеспечение гармонии и взаимопонимания между договаривающимися сторонами и в их отношениях с другими государствами, которые они намерены поддерживать». Для осуществления этих принципов и целей предусматривались организация совместной обороны, создание общих постоянных армии и флота, состоящих из контингентов, выделяемых каждой страной-участницей согласно установленным квотам, совместная защита территориальной неприкосновенности каждого участника, разрешение возникающих между ними споров и конфликтов на основе обязательной согласительной процедуры.

    Для руководства общими делами учреждалась Генеральная ассамблея конфедерации (конгресс) и устанавливались полномочия этого органа. Ее заседания должны созываться один раз в два года в мирное время и ежегодно — в случае войны.

    Важное историческое значение соглашений, подписанных в Панаме, несомненно. Это была первая в мировой истории попытка слабых объединиться против сильных мира сего, создать свою систему коллективной безопасности. И предпринята она была не в целях агрессии, диктата, навязывания своей воли другим, захвата чужих территорий, а для защиты суверенитета и утверждения в международных отношениях принципов равноправия, невмешательства, мира, имеющих общечеловеческую ценность. С этой точки зрения в эволюции международных отношений Панамский конгресс представлял более высокую веху, чем Венский конгресс, родивший такое чудище, как «Священный союз». Однако вряд ли правомерно механически переносить понятия современной международной жизни на далекое историческое прошлое. Поэтому вызывают критическое отношение попытки некоторых ученых и политиков объявить Боливара первым творцом «третьемирской идеологии».[376] Такие попытки тем более неправомерны, что два «других мира», рассматривавших тогда молодые независимые государства испанской Америки объектами своей политики, были представлены, с одной стороны, монархической Европой, а с другой — северным соседом.

    Более сложным является вопрос, насколько панамские договоренности соответствовали концепции Боливара о латиноамериканском единстве и сотрудничестве. Многие исследователи пишут о разочаровании Боливара результатами Панамского конгресса, поскольку Освободитель мечтал о сильном союзе («колоссе», «гиганте», как он любил говорить) и с сарказмом отзывался о сторонниках «провинциальной самостоятельности». Широко известны слова Боливара по поводу полномочий Генеральной ассамблеи (конгресса). «Я считаю, — писал Боливар, — что необходимо максимально расширить ее права и наделить ее подлинно суверенной властью». Эту власть следовало общими усилиями противопоставить внешним врагам и внутренней анархии.[377] Как показал Панамский конгресс, его участники не были готовы идти так далеко. С общего согласия в Договор о вечном союзе, лиге и конфедерации была включена ст. 28, гласившая, что договор никоим образом не ограничивает внешнеполитический суверенитет заключивших его государств.

    Но даже и достигнутое в Панаме закрепить не удалось. Только Колумбия ратифицировала подписанные там соглашения. В других странах-участницах дело застопорилось в парламентских лабиринтах. Принятое решение перенести заседания конгресса в Такубайю (Мексика) и там продолжить его работу не было осуществлено. Многолетние усилия Боливара и его сподвижников завершились неудачей.

    При анализе причин неудачи Панамского конгресса следует обратиться в первую очередь к рассмотрению внутреннего экономического и политического положения государств, сбросивших колониальный гнет. Длительная, ожесточенная война подорвала и без того слабо развитые экономические и торговые связи между различными частями континента. В первой четверти XIX века лишь на 10 % территории испанской Америки утвердились денежные отношения. И даже в пределах этой ограниченной зоны функционировали пять-шесть локальных рынков, слабо связанных между собой. Таким образом, сказывалось отсутствие прочной экономической основы для установления тесного политического сотрудничества. На это обстоятельство обращал внимание известный чилийский экономист Ф. Эррера: «Наши попытки достичь в свое время политического единства испанской Америки потерпели неудачу из-за отсутствия динамичных факторов экономического характера, которые бы способствовали объединительным процессам».[378]

    Можно ли было слабость экономической базы компенсировать политическими средствами в условиях, когда борьба за независимость породила сильную тягу к единению? Эта проблема решалась не теоретическими изысканиями, а политической практикой, созданием механизмов политической мобилизации масс и консолидации национально-патриотических сил.

    Гуаль, анализируя причины отступления с рубежа Панамы, обратил внимание на разбушевавшуюся в испано-американских странах стихию политической анархии. Именно она, по его словам, «свела на нет многообещающие результаты великой Ассамблеи».[379]

    В то же время в деятельности Боливара и многих его сподвижников угадывалось стремление добиться латиноамериканского единства «сверху», то есть используя в первую очередь личный авторитет и влияние. В годы апогея славы огромный престиж Освободителя на континенте служил источником его силы как социально-политического реформатора и одновременно был ахиллесовой пятой великого деятеля. Непоколебимая преданность идеалам свободы и демократии, вера в правовое государство исключали для Боливара возможность прибегать к военной силе, находившейся у него в руках, для решения политических задач. Нужно было найти и использовать другие рычаги. Но «боливарские конституции», грандиозные проекты межгосударственных объединений, социальное законодательство не подкреплялись работой среди населения. В теоретических взглядах Боливара и его политической практике проблемы «лидер и партия», «лидер и массы», вопросы «обратной связи» занимали более чем скромное место. Не потому ли многие биографы Боливара усматривают в его деятельности мессианские мотивы?

    Такая политическая линия не способствовала развитию общественных движений всех слоев населения. Отсутствие активной поддержки со стороны народных масс, вынесших основные тяготы борьбы с Испанией, объяснялось не политической инертностью или же «врожденной апатией» цветного населения — индейцев, негров, метисов и мулатов, как утверждают некоторые историки. У этого общественного феномена была иная подоплека. Социальные задачи антиколониальной борьбы, такие как аграрная реформа, уничтожение рабства, политическое раскрепощение трудового населения и др., не получили должного решения. После окончания вооруженной борьбы с Испанией в странах региона начался отлив освободительного движения. Недостаток поддержки «снизу» делал позицию Боливара и его сторонников весьма уязвимой, особенно в условиях, когда идея создания конфедерации встретила растущее сопротивление влиятельных прослоек местных господствующих классов.

    После того как опасность реконкисты со стороны Испании исчезла, могущественные светские и церковные землевладельцы, торговая буржуазия перешли в открытую оппозицию планам создания латиноамериканской конфедерации. В условиях раздробленности и стихии сепаратизма они не без основания надеялись сохранить в неприкосновенности свои огромные богатства и привилегии, взять в руки рычаги политического управления. На службу своим интересам они поставили военных каудильо (вожаков) из рядов участников антиколониальной войны, сумевших не только сделать военную карьеру, но и нажить немалые капиталы. «Многие из них, — справедливо писал Б. И. Гвоздарев, — придя к власти, отбрасывали либеральную фразеологию, изменяли провозглашенным революцией задачам и становились политической клиентурой земельной олигархии. Они больше заботились о том, чтобы удержаться у власти, чем о проблеме латиноамериканского единства».[380] Их отличали, следует добавить, чрезмерная подозрительность и боязнь оказаться в сфере влияния Великой Колумбии. Вместе с этими классовыми и политическими силами противниками латиноамериканского единства выступали великие державы того времени, следовавшие испытанной стратегии «разделяй и властвуй».

    Хотя после Панамского конгресса минуло более 160 лет, споры о его историческом значении не стихают и в наши дни. Государственные деятели США и руководители Организации американских государств, многие североамериканские историки и некоторые их последователи в Латинской Америке неоднократно предпринимали попытки представить Боливара и других деятелей освободительной борьбы, выдвинувших концепцию латиноамериканской солидарности, сторонниками объединения Северной и Южной Америки в рамках «одной родины всех американцев». Наиболее категорично эту концепцию сформулировал еще в первые десятилетия XX века североамериканский историк С. Инмэн, утверждавший: «Боливара с полным основанием можно назвать отцом панамериканизма».[381] Позднее президент США Ф. Рузвельт писал, что идеалы панамериканизма обязаны своим происхождением деятельности Боливара.[382] Эта же мысль содержалась в Панамской декларации, одобренной в 1956 году президентом Д. Эйзенхауэром и главами латиноамериканских государств. В ней созванный по инициативе Боливара конгресс в Панаме объявлялся «первой коллективной манифестацией панамериканизма».[383] Почти слово в слово то же самое повторил 20 лет спустя представитель США в ООН Т. Беннет на специальном заседании Генеральной Ассамблеи, посвященном памяти Боливара в связи со 150-летием Панамского конгресса. По его словам, «континентальный конгресс (в Панаме. — Авт.) сыграл роль предшественника Панамериканского союза и современной Организации американских государств (ОАГ)».[384]

    У Инмэна и Беннета немало последователей в наши дни. В этом можно убедиться, обратившись к докладу «Новая межамериканская политика на 80-е годы», подготовленному группой экспертов республиканской партии США. Истоки ОАГ его авторы также усматривают в Панамском конгрессе. По их мнению, мечты Боливара и Джефферсона о континентальной системе безопасности нашли воплощение в «Пакте Рио-де-Жанейро» (межамериканский договор о взаимной помощи 1947 г.).[385]

    Подтверждают ли исторические факты эти тезисы? В действительности первые десятилетия XIX века отнюдь не были эпохой, когда совместными усилиями Севера и Юга закладывался фундамент «панамериканской общности». В эти годы началось противостояние латиноамериканизма и панамериканизма. Две Америки — два различных подхода к международным отношениям — так формулировал свое кредо Боливар. И объяснялось это не тем, что Освободитель мыслил категориями «блоковой дипломатии» или же культивировал «образ врага». Просто он видел огромную разницу внешнеполитических потенциалов США и латиноамериканских стран. Преодолеть этот разрыв и построить отношения с северным соседом на принципах равноправия молодые независимые государства региона могли, по его глубокому убеждению, только объединившись в тесный союз.

    Подтверждение этому мы находим в последующем развитии международных отношений в регионе. Концепция Боливара относительно создания союза молодых государств отвечала их жизненным потребностям. Несмотря на неудачу Панамского конгресса и последовавшую вскоре трагическую кончину Боливара, на протяжении всего XIX века различные страны региона — Мексика, Венесуэла, Перу, Чили, Эквадор, республики Центральной

    Америки — неоднократно предпринимали шаги для претворения ее в жизнь и создания оборонительного союза латиноамериканских государств без участия США. Необходимость совместных действий латиноамериканских стран на международной арене осознавалась не только правительствами, но и широкими общественными кругами. Многие выдающиеся общественные и политические деятели выступали в это время пламенными проповедниками идей латиноамериканского единства. В их числе — венесуэльский законодатель и дипломат Андрес Бельо, один из авторов Конституции Аргентины 1853 года Хуан Баутиста Альберди, чилийский революционер-демократ Франсиско Бильбао, национальный герой Кубы Хосе Марти и многие другие.

    Несколько раз удавалось добиться созыва международных конгрессов или конференций с участием ряда латиноамериканских стран. Наиболее крупными среди них были первый Лимский конгресс (декабрь 1847 г. — март 1848 г.), Континентальный конгресс в Сантьяго-де-Чили (сентябрь 1856 г.) и второй Лимский конгресс (ноябрь 1864 г. — март 1865 г.). На этих форумах полномочными представителями были подписаны ряд договоров: о конфедерации (об оборонительном и наступательном союзе), о взаимной помощи, о совместной обороне и др. В большинстве случаев побудительным мотивом для заключения этих договоров являлись угроза иностранной агрессии или интервенционистские акции со стороны США, Англии, Франции, Испании. Однако добиться ратификации подписанных документов и развить первый успех не удавалось в силу выявившихся между ними противоречий, а также противодействия США и европейских держав. Одни правительства были поглощены внутриполитической борьбой, другие оставались в стороне ввиду острых территориальных споров с соседями, третьи опасались, что участие в латиноамериканском союзе может вовлечь их в конфликты с иностранными державами. В результате государства региона на многие десятилетия остались разобщенными. Дальнейшее ослабление их международных позиций позволило великим державам оттеснить страны Латинской Америки на периферию мировой политики.


    Примечания:



    2

    См. Bolivar у Europa en las cronicas, el pensamiento politico y la historiografia. — Vol. I. — Siglo XIX. — Caracas, 1986 (далее — Bolivar y Europa…); Rojas A. Bolivar diplomatico. — Caracas, 1983.



    3

    Bolivar S. Obras completas. — Vol. III. — La Habana, 1950. — P. 737 (далее — Bolivar S.).



    25

    O'Leary D. Op. cit. — Vol. 27. — P. 17.



    26

    Ibid. — P. 15.



    27

    Peru de Lacroix L. Op. cit. — P. 57, 70.



    28

    См. Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч. — Т. 29. — С. 229.



    29

    Peru de Lacroix L. Op. cit. — P. 113.



    30

    См. O'Leary D. Op. cit. — Vol. 27. — P. 23.



    31

    Цит. по Leturia Р. S. Relaciones entre la Santa Sede e Hispanamerica. — Т. И (Epoca de Bolivar 1800–1835). — Caracas, 1959. — P. 18; Lecuna V. Op. cit. — Т. 1. — P. 151, 372–373.



    32

    См. Van Loon H. W. Jefferson and Bolivar. New World Fighters for Freedom. — L., 1966. — P. 158–160.



    33

    Цит. по McKinley M. P. Pre-Revolutionary Caracas. Politics, Economy and Society 1777–1811. — L. — N. Y., 1985. — P. 156.



    34

    Ibid. — P. 151.



    35

    Guasch J. Op. cit. — P. 55.



    36

    Цит. по Mijares A. El Libertador. — Caracas, 1987. — P. 183.



    37

    См. Lecuna V. Catalogo… — Т. 1. — P. 208.



    38

    McKinley M. P. Op. cit. — P. 161.



    255

    См. Bolivar S. — Vol. i. — P. 598, 619.



    256

    Цит. по Bolivar y Europa… — P. 778.



    257

    Bolivar S. — Vol. i. — P. 619.



    258

    Документы миссий Москеры и Санта-Марии см. Lecuna V. Relaciones diplomaticos de Bolivar con Chile y Buenos Aires. — Vol. 1. — Caracas, 1954. — P. 7–40.



    259

    Bolivar S. — Vol. i. — P. 598.



    260

    См. Bolivar en la cancilleria mexicana. — Mexico, 1983. — P. 22, 23.



    261

    См. Escritos de Jose Cecilio del Valle. Una seleccion. — Wash., 1981.- P. 182–185.



    262

    См. Cerna J. R. Centro America en el Congreso de Panama. — Guatemala, 1938. — P. 14–15, 20.



    263

    Bolivar S. — Vol. 111. — P. 738, 740.



    264

    Ibid. — P. 740.



    265

    Ibid. — Vol. ii. — P. 68.



    266

    См. Боливар С. Указ. соч. — С. 137–139.



    267

    Bolivar S. Op. cit. — Vol. 11. — Р. 160, 161.



    268

    Ibid. — Vol. 1. — P. 138.



    269

    Salsedo Bastardo J. L. Bolivar. A Continent and its Destiny. — Richmond, 1977. — P. 161 (далее — Salsedo Bastardo J. L. Bolivar).



    270

    Bolivar S. — Vol. 11. — P. 97.



    271

    Боливар С. Указ. соч. — С. 122.



    272

    Цит. по Salsedo Bastardo J. L. Bolivar. — Р. 87.



    273

    См. Perkins D. The Monroe Doctrine (1823–1826). — Cambr. (Mass.), 1927. — P. 97–98; Whitaker A. P. The United States and the Indepen- dence of Latin America, 1800–1830. — Baltimore, 1941. — P. 467.



    274

    См. Richardson J. D. (Ed.) Op. cit. — Vol. 2. — Wash., 1900. — P. 77.



    275

    The Papers of Henry Clay. — Vol. 2. — P. 520.



    276

    The Hispanle American Historical Review. — Vol. I. — 1918. — Aug. — P. 257.



    277

    Ibid. — P. 259.



    278

    Koch A, Peden W. The Selected Writings of John Quincy Adams. — N. Y., 1946. — P. 348.



    279

    Ibid. — P. 157.



    280

    The Hispanic American Historical Review. — Vol. VII. — 1927. — Nov. — P. 470.



    281

    Полный текст послания Дж. Монро см. Richardson J. D. Op. cit. — Vol. II. — Wash., 1900. — Р. 207–220.



    282

    Latane J. From Isolation to Leadership. — N.Y., 1920. — P. 4–5.



    283

    Kossak M. Historia de Santa Alianza y la emancipacion de America Latina. — Buenos Aires, 1968. — P. 290.



    284

    Aguilar Monteverde A. El panamericanismo de la doctrina Monroe a la doctrina Johnson. — Mexico, 1965. — P. 20.



    285

    The Papers of Henry Clay. — Vol. 5. — Lexington (Kentucky), 1973. — P. 201.



    286

    См. Urrutia F. J. Op. cit. — P. 293–294.



    287

    См. Manning W. R. (Ed.) Op. cit. — Vol. II. — P. 1282.



    288

    Ibid. — Vol. I. — P. 224–226.



    289

    См. Urrutia F. J. Op. cit. — P. 274–283; Bierck Harold A. Jr. Op. cit. — P. 374–382.



    290

    См. Mier J. M. de. Op. cit. — T. 5. — P. 1716–1727.



    291

    Auguilar Monteverde A. Op. cit. — P. 28.



    292

    Цит. по Calderas F. Op. cit. — P. 126.



    293

    См. Manning W. R. (Ed.) Op. cit. — Vol. I. — P. 617–618; Vol. II. — P. 1071.



    294

    См. Inman S. G. Problems in Panamericanism. — N. Y., 1925. — P. 12–13.



    295

    См. O'Leary D. Op. cit. — Vol. 3. — P. 494–495.



    296

    Bolivar S. — Vol. II. — P. 137, 146, 262.



    297

    См. Drago M. Actualidad de Monroe. — Buenos Aires, 1959. — P. 30–31.



    298

    Boiivar S. — Vol. III. — P. 273.



    299

    Боливар С. Указ. соч. — С. 81.



    300

    Manning W. R. (Ed.) Op. cit. — Vol. I. — P. 189.



    301

    Salsedo Bastardo J. L. Bolivar. — P. 162.



    302

    См. Manning W. R. (Ed.) Op. cit. — Vol. III. — P. 1792–1793.



    303

    См. Cerna J. R. Op. cit. — P. 49.



    304

    Цит. по The Hispanic American Historical Review. — Vol. VIII. — 1928. — Nov. — P. 521–522.



    305

    Richardson J. D. (Ed.) Op. cit. — Vol. 2. — P. 336.



    306

    См. The Papers of Henry Clay. — Vol. 5. — P. 313–314.



    307

    Боливар С. Указ. соч. — С. 52.



    308

    Путешествия Христофора Колумба. Дневники, письма, документы. — M., 1961. — С. 108.



    309

    Цит. по Очерки истории Кубы. — M., 1978. — С. 47–48.



    310

    Новая и новейшая история. — 1986. — № 4. — С. 153.



    311

    См. Giraldo Jaramilio G. Colombia y Cuba. — Bogota, 1953. — Р. 57.



    312

    Bolivar S. — Vol. I. — P. 782.



    313

    См. Luciano Franco J. El Gobierno colonial de Cuba y la independencia de Venezuela. — La Habana, 1970. — P. 96–97.



    314

    Ibid. — P. 63.



    315

    O'Leary D. Op. cit. — Vol. I. — P. 588.



    316

    Ibid. — Vol. 2. — P. 56.



    317

    Paez J. A. Op. cit. — Т. 1. — P. 380.



    318

    Очерки истории Кубы. — M., 1978. — С. 56.



    319

    Цит. по Verna Р. Op. cit. — Р. 401.



    320

    См. Un esfuerzo de Mexico por la independencia de Cuba. — Mexico, 1930. — Р. XXI.



    321

    Цит. no Morales y Morales V. Iniciadores y Primeros Martires de la Revolucion Cubana. — Т. III. — La Habana, 1963. — P. 362.



    322

    Roig de Leuchsenring E. Bolivar, el Congreso interamericano de Panama y la independencia de Cuba y Puerto Rico. — La Habana, 1956. — P. 40.



    323

    Цит. по Giraldo JaramilloG. Op. cit. — P. 61.



    324

    Новая и новейшая история. — 1986. — № 4. — С. 155.



    325

    См. Robertson W. S. France and Latin-American Independence. — Balti- more, 1939. — P. 259, 292.



    326

    См. Болховитинов H. H. Доктрина Монро. — М., 1959. — С. 123.



    327

    См. Новая и новейшая история. — 1983. — № 4. — С. 127; Webster С. К. (Ed.) Op. cit. — Vol. 2. — Р. 385.



    328

    Цит. по Callahan J. М. Cuba and International Relations. — Baltimore, 1899. — P. 126.



    329

    Болховитинов H. H. Указ. соч. — С. 136.



    330

    Manning W. R. (Ed.) Op. cit. — Vol. 111. — P. 1558.



    331

    См. Webster С. K. The European Alliance 1815–1825. — Calcutta, 1929. — P. 195.



    332

    Webster С. K. (Ed.) Britain and the Independence of Latin America. Selected Doc. — Vol. II. — P. 117.



    333

    См. The Papers of Henry Clay. — Vol. 4. — Lexington (Kentucky), 1972. — P. 929–931.



    334

    Цит. по Roig de Leuchsenring E. Op. cit. — P. 33–34.



    335

    Richardson J. D. (Ed.) Op. cit. — Vol. 2. — P. 336.



    336

    The Papers of Henry Clay. — Vol. 5. — P. 331.



    337

    См. Rivas R. Op. cit. — P. 117.



    338

    Urrutia J. F. Op. cit. — P. 301–302.



    339

    The Papers of Henry Clay. — Vol. 4. — P. 175.



    340

    Цит. по Urrutia F. J. Op. cit. — P. 306.



    341

    См. Manning W. R. (Ed.) Op. cit. — Vol. II. — P. 1291–1292.



    342

    См. O'Leary D. Op. cit. — Vol. 3. — P. 245–247.



    343

    См. Rivas R. Op. cit. — P. 118.



    344

    См. O'Leary D. Op. cit. — Vol. 24. — P. 260–262; Roig de Leuchsenring E. Op. cit. — P. 29.



    345

    Nunez Jimenez. La liberacion de las islas. — La Habana, 1959. — P. 461.



    346

    См. Manning W. R. (Ed.) Op. cit. — Vol. I. — P. 306.



    347

    Boiivar S. — Vol. II. — P. 540, 565.



    348

    Bolivar y su epoca. — Vol. 1. — Caracas, 1953. — P. 210.



    349

    Obra gubernativa y epistolaria de Bolivar. — Vol. 4 (El Congreso de Panama). — Lima, 1974. — P. 29.



    350

    Цит. по Townsend E. A. Op. cit. — P. 186.



    351

    См. O'Leary D. Op. cit. — Vol. 24. — P. 313.



    352

    Цит. по Urrutia F. J. Op. cit. — P. 50.



    353

    Цит. по Lecuna V. Relaciones diplomaticos de Bolivar con Chile y Buenos Aires. — Т. I. — Caracas, 1954. — P. 102.



    354

    Boiivar S. — Vol. II. — P. 144–145.



    355

    O'Leary D. Op. cit. — Vol. 24. — P. 287–288.



    356

    См. Boiivar S. — Vol. II. — P. 346.



    357

    Цит. no Urrutia F. J. Op. cit. — P. 50.



    358

    См. Townsend E. A. Op. cit. — P. 175.



    359

    См. Boiivar S. — Vol. II. — P. 228–231.



    360

    Цит. по Guerra Iniguez D. Op. cit. — P. 190.



    361

    Pacheco Quintero J. Op. cit. — P. 45.



    362

    Webster С. K. (Ed.) Britain and Independence of Latin America. Se- iected Doc. — Voi. I. — P. 147.



    363

    Bolivar S. — Voi. II. — P. 307.



    364

    Подробнее см. Альперович M. С. Революция и диктатура в Парагвае. 1810–1840. -М., 1975. — С. 212–213.



    365

    См. O'Leary D. Op. cit. — Vol. 24. — Р. 336–338.



    366

    См. Bolivar S. — Vol. И. — Р. 148.



    367

    O'Leary D. Op. cit. — Vol. 24. — P. 283.



    368

    Ibid. - P. 156.



    369

    Obra gubernativa y epistoiaria de Boiivar. — Vol. 4. — P. 476..



    370

    См. O'Leary D. Op. cit. — Vol. 24. — P. 259–261.



    371

    Ibid. — P. 271–276; 282–283.



    372

    См. Archivo historico diplomatico mexicano. — 1926. — N 19. — P. 9–17.



    373

    См. Cerna J. R. Op. cit. — P. 81–87.



    374

    Webster С. K. (Ed.) Britain and the Independence of Latin America. Selected Doc. — Vol. I. — P. 404.



    375

    Текст договора и конвенций см. O'Leary D. Op. cit. — Vol. 24. — P. 352–371.



    376

    См. Nweihed K. G. Bolivar y el tercer mundo. — Caracas, 1984.



    377

    Bolivar S. — Vol. II. — P. 251; Vol. 111. — P. 757.



    378

    Herrera F. Bases economicas y politicas para un mercado comun latinoamericano. — Wash., 1966. — P. 12.



    379

    Цит. по Rivas R. Op. cit. — P. 158.



    380

    Гвоздарев Б. И. Эволюция и кризис межамериканской системы. — М., 1966. — С. 41.



    381

    Inman S. Op. cit. — Р. 99.



    382

    См. Rooseveit F. D. Pan American Day Adress of April 15, 1940//Gan- tenbein J. W. The Evolution of our American Policy. A Documentary Record. — N. Y., 1950. — P. 203.



    383

    The New York Times. — 1956. — June 22.



    384

    Boiivar en la ONU. — Caracas, 1978. — P. 60.



    385

    См. New Inter-American Policy for the Eighties. — Wash., 1980.- P. 12, 49.







     

    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх