• 1. ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЕ И ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦЫ
  • 2. ОРГАНИЗАЦИЯ КРУПНОЙ ВОТЧИНЫ X–XI вв.
  • 3. РЕМЕСЛЕННЫЙ И НАЕМНЫЙ ТРУД
  • 4. НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ
  • V. ОБЩЕСТВЕННЫЕ ОТНОШЕНИЯ КИЕВСКОЙ РУСИ

    Если общественные отношения докиевского периода нашей истории нам приходилось восстанавливать по материалам частью археологическим, частью письменным не русского происхождения и прибегать к русским письменным источникам лишь с тем, чтобы найти в них следы далекого прошлого, то общество Киевского периода может быть нами изучено по письменным источникам, рожденным самим Киевским государством. Здесь у нас не только больше уверенности в точности наших выводов, но и самые выводы значительно разностороннее и полнее.

    Напомню, что эти письменные памятники вводят нас далеко не в начальный момент истории изучаемого общества, а ставят перед, общественными явлениями, имеющими за собой очень длительную историю. Древнейший памятник "Правда Русская", дошедший до нас в записи начала XI в., носит на себе следы более глубокой древности, но и эта древность весьма относительна.

    До внесения "Правды Русской" в Новгородскую летопись под 1016 г. мы имеем следы существования "закона русского", несомненно, совпадающего, по крайней мере в некоторых частях, с "Правдой Русской". В ней мы уже видели представителей господствующих классов, их челядь, рабов, просто, свободных, невидимому, равноправных общинников (соседская община), хотя и не прямо названных, но с неизбежностью подразумеваемых. Добавочный в ст. 1 "Правды" перечень всех общественных группировок: русин, гридин, купчина, ябетник, мечник, изгой и Словении, по-видимому, является той вставкой, которая была сделана Ярославом в 1016 г., когда он напутствовал "Правдой" возвращающихся из Киева новгородцев, помогших ему овладеть Киевским столом, всем им обещая право на 40-гривенную виру, т. е. равное право защиты жизни судом.

    Если мы попробуем разобраться в этих терминах, хотя и весьма спорных по существу, то придем к более или менее вероятным выводам о существовании в изучаемом нами обществе варягов и варяжской дружины, которая, как нам известно из договора с греками и из летописи, быстро и тесно связывалась с местным верхушечным слоем славянского общества; несомненно также существование купцов. И не случайно, мне кажется, вписаны в этот перечень изгой и Словении. Очень похоже на то, что они специально сюда вставлены: после перечня пяти категорий названных здесь общественных групп, поставленных рядом без всяких оговорок, идет новое "аще", за которым следует "изгой будет либо Словении".

    Об изгое речь будет ниже. Что касается словенина, то расшифровать этот термин очень нелегко. Несомненно, кроме национального признака, ему присущи и социальные черты. Иначе трудно понять вообще весь перечень и, в частности, сопоставление словенина с изгоем. В Лаврентьевской летописи под 907 годом говорится о походе Олега на Царьград. После благополучного окончания предприятия Олег с дружиной возвращался домой. "И вспяша русь парусы паволочиты, а словене кропивны". Здесь подчеркивается не только национальный, но и социальный признак: русь по сравнению со славянином стоит на первом месте. Но все-таки термин "Словении", поставленный в "Правде" рядом с "изгоем", этим сравнением с процитированным текстом летописи не разрешается. Мы не можем точно ответить на вопрос, кто такой "Словении" "Правды Русской". Не разумеется ли под словенином представитель массы, населяющей деревню, т. е. смерд, член соседской общины?

    Необходимо подчеркнуть, что и изгой и Словении относительно виры предполагаются равноправными с первыми пятью категориями, так как и на них распространяется 40-гривенная вира. Бросается в глаза факт, что дополнительный перечень представителей общественных группировок взят из общества, по своей конструкции более сложного, чем примитивный строй древнейшей "Правды". Не хотел ли Ярослав этой вставкой, где декларировалась вира, равная для русина и славянина, дружинника и изгоя, смягчить ту национально-классовую рознь, которая так ярко проявилась в бурных событиях 1015 г. в Новгороде?

    "Мужи" этой древнейшей "Правды", главный предмет внимания этой "Правды", как мы уже видели, всегда вооружены, часто пускают оружие в ход даже в отношениях друг к другу и в то же время способны платить за побои, раны и личные оскорбления; они владеют имуществом, которое можно купить и продать. Мы имеем здесь признак неравенства материального положения — долги. Живут они в своих "хоромах", окруженные слугами, и не порывают связи с крестьянским миром. Здесь же в "Правде" мы видим зависимую от своих господ челядь, которая убегает, которую разными способами разыскивают и возвращают господам; челядин иногда дерзает "ударить свободна мужа" с риском быть убитым в случае обнаружения его преступления. В состав этой челяди входят не только рабы, но, как мы увидим ниже, и не рабы.

    Вся эта "Правда" достаточно архаистична, но родового строя и здесь уже нет. Единственно, что напоминает о нем, — это месть, которая, однако, уже перестала быть "родовой" и к тому же на наших глазах явно отмирает. Мстить, по-видимому, не обязательно. Место мести занимает альтернативно вира с тем, чтобы в середине XI в. вытеснить ее окончательно.

    Это выводы, основанные на том, что говорит "Правда", но мы должны учитывать и ее молчание, которое иногда, по-видимому, и удается понять путем привлечения к ее толкованию летописи вообще и помещенных в ней договоров с греками, в частности.

    1. ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЕ И ЗЕМЛЕВЛАДЕЛЬЦЫ

    Более или менее регулярные торговые связи с Византией у южного народа, называемого греками то именем ρως, то скифами, или тавро-скифами, начались очень давно. Греки знали этот народ ρως и не только по торговым связям.

    После блестящих работ В. Г. Васильевского о греческих житиях Георгия Амастридского и Стефана Сурожского, у нас не остается сомнений в том, что греки знали южную Русь ρως прекрасно. Нашествие руси на Амастриду Васильевский относит к началу 40-х годов IX в. "Имя Руси, — пишет Васильевский, — уже в это время не только было известным, но и общераспространенным, по крайней мере, на южном побережье Черного моря".[111] Тот же автор по вопросу о торговых связях Руси с греками пишет: "известие о торговле русских купцов с Византией через Черное море и с мусульманскими странами через Каспийское относится к сороковым годам IX ст.; самые торговые связи образовались, конечно, хотя несколькими десятилетиями ранее: Русь была известна византийцам и арабам в первой половине названного столетия".[112]

    Васильевский убежден, что это имя ρως относится всегда к тавро-скифам, а кто такие тавро-скифы разгадать полностью ему не удается. Вспоминая здесь готскую теорию происхождения Руси и не настаивая на ней, Васильевский замечает, что эта теория "при современном положении вопроса была бы во многих отношениях пригоднее норманно-скандинавской". Отказавшись, таким образом, от скандинавской теории, Васильевский ставит вопрос лишь о том, какой из центров Руси — тавро-скифов мог совершить поход на Амастриду и Сурож: таврический, приднепровский или тмутараканский.[113]

    Здесь не место разбирать этот важный вопрос. Мне нужно показать ранние связи греков и Руси, известной грекам именно под этим народным, местным именем (литературное — тавро-скифы). Греки, действительно, давно знали этот народ, но особенно внимательно стали следить за ним с тех пор, как он экономически и политически усилился и произвел 18 июня 860 года весьма удачное для себя нападение на столицу Восточной Римской империи. В связи с этим нападением мы имеем две речи патриарха константинопольского Фотия и его же "Окружное послание". В одной из этих проповедей Фотий говорит: "Эти варвары справедливо рассвирепели за умерщвление их соплеменников и с полным основанием ευλογως требовали и ожидали кары, равной злодеянию".[114] И дальше: "их привел к нам гнев их".[115] Тот же Фотий спустя несколько лет (866 г.) в своем "Окружном послании" говорит то, что ему известно было об этом народе: "народ, часто многими упоминаемый и прославляемый, превосходящий все другие народы своею жестокостью и кровожадностью…, который, покорив окрестные народы, возгордился и, возымев о себе высокое мнение, поднял оружие на Римскую державу".[116]

    Это было лет за 40 до заключения первого известного нам договора между Русью и греками. В договоре 911 г. прямо говорится, что у Руси с греками были давнишние отношения: послы русские прибыли в Константинополь с тем, чтобы заключить с греками (соглашение "на удержание и на извещение от многих лет межю урастианы и Русью бывшюю любовь".[117] Под этой Русью разуметь обязательно варягов нельзя. Эта Русь на заключенном с греками договоре присягает не по-германски, а чисто по-славянски: "царь же Леон со Олександром мир сотвориста со Ольгой, имшеся по дань и роте заходивше межы собою, целовавше сами крест, а Олега водивше на роту, и мужи его по русскому закону кляшася оружием своим, и Перуном богом своим, и Волосом, скотьем богом, и утвердиша мир" (договор 907 г.).[118] Оружием клялись тоже не по германскому обычаю, а по своему собственному, снимая с себя оружие, кладя его на землю или перед кумиром. Германцы при этом обряде вонзали меч в землю.[119]

    Самый факт заключения договоров совершенно ясно говорит о классовом обществе. Договоры нужны были не крестьянской массе общинников, а князьям, боярам и купцам.

    Неудивительно, что уже в той части договора, которая помещена в летописи под 907 г. (если это не особый договор), мы имеем указания на наличность классового общества и государства. "За-поведа Олег дата воем на 2000 корабль по 12 гривен на ключ и потом даяти уклады на Рускыа грады: первое на Киев, таже на Чернигов, на Переаславль, на Полтеск, на Ростов, на Любеч и на прочаа города, по тем бо городом седяху велиции князи, под Ольгом суще". В договоре 911 г. к этому тексту мы имеем существенные дополнения. Представителями русской стороны в этом договоре посланы были "от Ольга, великого князя русского, и от всех, иже суть под рукою его светлых бояр"… "похотеньем наших князь и по повелению и от всех, иже суть под рукою его сущих Руси". В летописи перед этим договором сказано, что Олег послал "мужи свои построити мира и положити ряд межю Русью и Грекы". Такое же предисловие помещает летописец и перед договором 945 г. "Посла Игорь муже своя к Роману, Роман же созва боляре и сановники; приведоша Русския слы и велеша гла-голати и псати обоих речи на харатье".[120]

    Договор 945 г. дает еще несколько дополнительных данных. Русские послы и гости (слы и гостье) на этот раз оказываются отправленными "от Игоря, великого князя русского, и ото всякоя княжья и от всех людей Русския земли". "И великий князь наш Игорь и бояре его и людье вси рустии послаша ны к Роману… створити любовь с самеми цари, со всем болярством и со всеми людьми греческими на вся лета, дондеже сьяет солнце и весь мир стоит"… "А великий князь русский и боляре его да посылают в Греки к великим царем греческим корабли, елико хотят, со слы и с гостьми…" И дальше читаем: "ношаху ели печати злати, а гостье серебрени". Гостям по договору полагается от греков получить "месячное", послам — "слебное", в порядке иерархии городов: Киева, потом Чернигова, Переяславля и др.

    В посольстве древлян к Ольге упоминаются, хотя и несколько позднее, лучшие и нарочитые мужи: "и послаша древляне лучшие мужи, числом двадесять в лодьи к Ользе", и в другом посольстве: "древляне избраша лучшие мужи, иже держаху Деревску землю и послаша по ню". Ольга, обращаясь к древлянам, говорит: "… Пришлите мужа нарочита".[121]

    Кто эти светлые князья, бояре и лучшие люди? Это не родовые старшины, потому что рода как такового в договорах с греками вообще не видно за исключением, быть может, отдельных намеков на некоторые его пережитки. Эти пережитки больше заметны, например, у древлян или вятичей, чем у полян, стоявших несомненно выше их в своем развитии.

    В этом смысле должны быть поняты и те факты, которые дают нам договоры с греками. Здесь мы имеем частное имущество, которым его собственник в праве распоряжаться и, между прочим, передавать его по завещанию: собственник может "урядить свое имение", что полностью подтверждается и "Правдой Русской". На "закон русский", вошедший в древнейший текст "Правды Русской", ссылается договор 911 г. (ст. 5): "Аще ли ударит мечем или бьет кацем — либо сосудом… да вдаст 5 литр серебра по закону русскому" (ср. "Русская Правда", Акад. сп., ст. 3). О крупных переменах в общественном строе изучаемого нами общества говорят также и очень интересные наблюдения археологов над историей форм поселений. M. И. Артамонов указывает на то, что IX в. для лесной полосы севера (те же процессы на юге наблюдаются значительно раньше) замечателен тем, что тип небольших укрепленных поселений, "городищ" (места поселений рода или большой семьи) исчезает. Взамен его появляются неукрепленные селения, деревни, и, вместе с тем, мы в это время наблюдаем появление того, что можно назвать укрепленным двором или замком (см. стр. 81). Это сочетание неукрепленных поселений и укрепленных отдельных дворов весьма характерно для данного момента.

    Светлые князья и бояре, которых летописец называет княжими мужами, — не родовые старшины, а представители высшего класса древнерусского общества. Едва ли мы имеем родовых старшин даже у древлян этого времени (см. стр. 201–202).

    В том же смысле надо понимать и различение в договоре Игоря 945 г. послов и гостей. Из вышеприведенного текста ясно, что послы имеют преимущества перед гостями: у послов печати золотые, у гостей серебряные; послам полагается особое продовольствие "слебное", гостям "месячина". Если мы не затрудняемся расшифровать термин "гость", полагая, что тут разумеются купцы, то кого мы должны понимать под послами, стоящими выше купцов? Это, несомненно, бояре. Всех этих бояр и "лучших мужей" выделяло из массы богатство и связанная с ним власть.

    Бояре нашей древности состоят из двух слоев. Это наиболее богатые люди, называемые часто людьми "лучшими, нарочитыми, старейшими", продукт общественной эволюции каждого данного места, туземная знать и высшие члены княжеского двора, часть которых может быть пришлого (вместе с варяжскими князьями) происхождения. Терминология наших летописей иногда различает эти два слоя знати: "бояре" и "старци". "Старци", или иначе "старейшие", — это и есть так называемые земские бояре. Летописец переводит латинский термин "Senatores terrae" — "старци и жители земли" (Nobilis in portis vir ejus, quando sederit cum senatoribus terrae — взорен бывает во вратех муж ее, внегда аще сядеть на сон-мищи с старци и с жители земли). По возвращении посланных для ознакомления с разными религиями, Владимир созвал "боляри своя и старци". "Никакого не может быть сомнения, — пишет по этому поводу Владимирский-Буданов, — что восточные славяне издревле (независимо от пришлых княжеских дворян) имели среди себя такой же класс лучших людей, который у западных славян именуется majores natu, seniores, кметы и др. терминами".[122] Эти земские бояре отличаются от бояр княжеских. Владимир I созывал на пиры "боляр своих, посадников и старейшин по всем городам",[123] в своем киевском дворце он угощал "бояр, гридей, сотских, десятских и нарочитых мужей".

    Арабы Ибн-Русте и Гардизи сообщают, что варяги обосновались в Новгороде (Holmgard) и отсюда облагают данью славян; многие из славян поступают к "этой Руси" на службу, В Новгороде особенно ясно бросается в глаза наличие этих земских бояр. Когда в Новгороде, при кн. Ярославе, новгородцы в 1015 г., перебили варяжских дружинников, князь отомстил избиением их "нарочитых мужей",[124] составлявших здесь "тысячу", т. е. новгородскую военную, не варяжскую организацию. В 1018 г. побежденный Болеславом польским и Святополком Ярослав прибежал в Новгород и хотел бежать за море; новгородцы не пустили его и заявили, что готовы биться с Болеславом и Святополком, и "начаша скот сбирать от мужа по 4 куны, а от старост по 10 гривен, а от бояр по 18 гривен". Совершенно очевидно, что новгородское вече обложило этим сбором не княжеских дружинников, которых в данный момент у Ярослава и не было, потому что он прибежал в Новгород только с 4 мужами, а местное население и в том числе бояр.

    Таких же местных бояр мы видим и в Киеве. Ольговичи, нанесшие поражение киевскому князю Ярополку Владимировичу (сыну Мономаха) в 1136 году, как говорит летописец "яша бояр много: Давида Ярославича, тысяцкого, и Станислава Доброго Тудковича и прочих мужей… много бо бяше бояре киевские изоймали".[125] Это были бояре киевские, а не Ярополковы, т. е. местная киевская знать.

    Важные данные о классовом составе русского общества X–XI вв. и, в частности, о боярах мы имеем в церковном уставе кн. Ярослава.

    "Аще кто пошибаеть боярскую дщерь или боярскую жену, за сором ей 5 гривен золота…. а менших бояр — гривна золота… а нарочитых людий 2 рубля…, а простой чяди 12 гривне кун… (ст. 3)

    Аще кто назовет чюжую жену блядью, а будет боярьская жена великих бояр, за сором ей 5 гривен злата… менших бояр… 3 гривна злата… а будет градских людей… 3 гривны сребра… а сельскых людей… гривна сребра… (ст. 25).

    Этот перечень "бояре нарочитые, бояре меншие, нарочитые люди и простая чадь" в Уставе повторяется по разным случаям неоднократно. Один раз вместо нарочитых людей названы "городские люди", а вместо "простой чади" названы сельские люди ("а сельской жене 60 резан" или "гривна серебра").[126]

    Хлебников на основании расчета Ланге соотношение этих штрафов представляет в следующем виде: "За оскорбление жен больших бояр 250 гривен кун, меньших бояр — 150 гривен кун, нарочитых (городских) людей 22 1/2 гривен кун, сельских людей или чади 17 1/2 гривен кун."[127]

    Принимая во внимание неясности в денежном счете "Правды Русской" и памятников одновременных с нею, мы в праве все же считать, что соотношение этих цифр верно. А это для нас в данном случае чрезвычайно важно. Социальное расстояние между большим боярином и сельским свободным человеком (общинником) выражается в цифрах приблизительно как 14:1, между боярином и городским или нарочитым человеком — 11:1. Летописный факт 1018 г., приведенный выше, по той же расценке денег дает приблизительно то же соотношение.

    Итак, бояре есть разные, точно так же, как и горожане и сельские жители, о чем речь будет ниже.

    Очень интересные черты внутри к пасса землевладельцев отражены в житии Феодосия Печерского. Отец его по распоряжению киевского князя был переведен в Курск ("Бысть же родительма блаженного переселитися в ин град, глаголемый Курск, князю тако повелевшу"). Дал ли князь отцу Феодосия в Курске землю, или она у него была там раньше, нам неизвестно, но известно, что под градом Курском у родителей Феодосия оказалось имение. Когда умер отец Феодосия, 13-летний мальчик "оттоле начат на труды подвижнее быти, якоже исходити ему с рабы своими на село делати со всяким прилежанием". В этом же городе жил и "властелин града", ниже названный "судиею". К этому "властелину" попал на службу и Феодосии. Он работал в "его церкви", а однажды этот вельможа велел Феодосию служить в его доме на званной трапезе, куда были приглашены другие "вельможи града".

    Перед нами богатые курские вельможи, которым служит сын землевладельца небольшой руки. Мне кажется, отсюда неизбежен вывод, что курские вельможи тоже были землевладельцами, только крупными, служить которым не было зазорно Феодосию даже с точки зрения его матери, которая крепко блюла честь своего рода, находя несовместимым с его достоинством работу Феодосия по печению в церковь просфор ("молютися, чадо, останися от такыа работы, — твердила она сыну, — укоризну бо приносиши на род свой").[128] Достоинство мелкого землевладельца, по ее мнению, не страдало от службы в доме крупного феодала.

    Поскольку мы уже отметили отдельные слои боярства, неодинаковые по своему материальному положению и происхождению, то вполне естественно допустить и разность в характере их материальной базы, по крайней мере, в начальный период их существования на территории Киевского государства. Если норманны, несомненно, входившие в состав боярства (по крайней мере, на севере Руси), вследствие примитивности организации своего завоевания, некоторое время пользовались ленами, составлявшимися "только из даней", то говорить то же о туземной, не-варяжской знати, выросшей в земледельческом обществе в процессе разложения земельной сельской общины и появления частной собственности на землю, решительно невозможно.

    Самое верное решение этой задачи будет состоять в допущении, что богатство этих бояр заключалось не только в "сокровищах", но и в земле. Очень вероятно, что в таком именно смысле надо понимать замечание летописца, сделанное им по поводу смерти князя Владимира. "Се же (смерть Владимира) уведевше людие, без числа снидошася и плакашася по нем: боляры аки заступника их земли, убозии акы заступника и кормителя" (Лавр. лет., под 1015 годом).

    Признание боярского землевладения в IX-Х вв. в нашей литературе не ново: уже Хлебников в 70-х годах XIX в. высказал убеждение, что "богатство в древнейшее время всегда состояло (он разумеет, конечно, общество с преобладанием земледелия. — Б. Г.) в обладании поземельной собственностью".[129]

    Для более позднего времени (XI в.) он высказывается об этом предмете еще более решительно: "…слово бояре не означало наемников, дружинников, игравших прежде более важную роль в дружине, но местных землевладельцев", "старшая или передняя дружина состояла отчасти из выслужившихся младших дружинников", "дружина стала наполняться местными боярами, богатыми землевладельцами".[130]

    М. А. Дьяконов уже в XX в., подводя итоги разысканиям по этому вопросу, писал: "Одни предполагают, что лучшие люди древней Руси вышли из торговой аристократии, другие — что это была по преимуществу военная знать; третьи думают, что землевладение издревле выдвигало крупных собственников в первые общественные ряды. Несомненно одно, что в ту пору, от которой сохранилось достаточное число документальных данных, бояре и огнищане являются землевладельцами и рабовладельцами".[131]

    В своей последней статье "Некоторые вопросы истории Киевской Руси" С. В. Бахрушин упрекает меня в том, что я в истории землевладения IX–XII вв. не указываю периодизации, "будто бы" этот процесс не подвергался "никаким существенным изменениям от IX до XII веков". Надеюсь, в этом новом издании своей книги я сумею лучше разъяснить свою точку зрения на предмет. Эволюцию на протяжении четырех веков я, конечно, признаю. Но тут дело не в эволюции. Нас с С. В. Бахрушиным разъединяет не признание ее или непризнание, а различное представление о состоянии культуры восточного славянства в IX–XI вв. и в частности — о роли земледелия в ранней истории нашей страны и времени появления частного землевладения. С. В. Бахрушин с уверенностью отмечает, что "нет ни одного известия о селах X в., которое не носило бы черт легенды", что в предании об Ольге "дело идет… не столько о пашенных землях, сколько о промысловых угодьях" потому что, по его мнению, земледелие "только в XI в. приобрело… господствующее значение", что только "в конце X в. еще начинался процесс освоения общинных земель будущими феодалами" (курсив мой. Б. Г.). О "легендах" и об Ольге речь будет ниже (см. стр. 81), а сейчас мне хочется подчеркнуть, что эволюция земледелия и землевладения в том виде, как ее изображает мой оппонент, противоречит фактам и биологическим, и историческим.

    Для того, чтобы в XI в. могло появиться земледелие со всеми теми хлебными и техническими культурами, которые нам известны по письменным и археологическим источникам, необходимы века. Достаточно указать на сообщаемый восточными документами факт, что Славянский лен (конечно, лен-долгунец, годный для пряжи) в IX в. в значительных количествах шел в Среднюю Азию через Дербент, чтобы у каждого, знакомого с культурой этого льна, появилось совершенно ясное представление о столетиях, необходимых для развития этой культуры в стране, где лен появился и откуда он вывозился на далекий восток. То же в той или иной мере необходимо сказать и относительно других сельскохозяйственных культур, известных нашей древности. Я не могу здесь повторять того, что было уже сказано выше в главе III, но думаю, что тот, кто захочет поддерживать мнение, высказанное моим, критиком, должен опровергнуть сначала все собранные выше аргументы, а потом уже говорить о том, легендарны или нелегендарны факты о селах X в. Наконец, надо подумать и о том, не может ли и в легендах заключаться зерно самой подлинной правды.

    То же необходимо сказать и об истории частной собственности на землю и о росте крупного землевладения. Это тоже процессы весьма и весьма длительные. Установление периодизации этих процессов заключается совсем не в том, чтобы отсечь период до XI в. и сказать, что с XI в. крупное землевладение уже факт очевидный, а в том, чтобы постараться показать, как и когда, в течение какого времени и при каких условиях этот факт мог сделаться фактом настолько очевидным, что даже мой очень скептически настроенный критик находит возможным в нем нисколько не сомневаться. Сознаюсь, что, за неимением материалов, я этого процесса по периодам установить не смог, но настаиваю на том, что только очень длительный процесс мог привести к очевидным результатам XI в. Когда этот процесс начался, я сказать не могу, но что он шел и в VI, и в VII, и в VIII вв. в этом нет никаких сомнений, поскольку этот процесс есть процесс разложения рода и образования классового общества в земледельческой среде.

    Однако, несмотря на то, что вопрос этот далеко не новый, что к его решению привлекаются, за неимением новых, обычно одни и те же письменные источники, мне кажется, что из этих старых источников по данному вопросу извлечено далеко не все возможное. Я имею в виду договоры с греками. Только А. Е. Пресняков обратил внимание на то, что в договоре Игоря 945 года перечислены послы от переименованных в договоре лиц, но не сделал отсюда никаких выводов. А между тем эти выводы напрашиваются сами собой. В договоре 945 года, который заключался от имени князя Игоря, князей и бояр его, прямо перечислены эти князья и, по крайней мере, часть самого влиятельного и богатого боярства. От великого князя Игоря послом отправляется Ивор. Поскольку он является представителем столь высокой особы, он и поставлен в особое положение. Стоит он на первом месте и не смешивается с другими послами, которые и названы в договоре "общими слами". В эту общую массу послов попали и представитель княгини Ольги, жены Игоревой, и представитель кн. Святослава, сына Игорева, двух племянников Игоревых и 20 бояр. Среди них несомненный славянин Владислав и славянка Предслава (М. С. Грушевский склонен превратить ее в мужчину путем отсечения последней гласной). У каждого из них свой особый уполномоченный, как от мужчин, так и от женщин.

    Такую же картину мы имеем и в изображении Константином Багрянородным посольства в Царьград кн. Ольги. Княгиня Ольга прибыла в Византию не одна, а во главе большого посольства, среди которого в данной связи нас интересует категория, названная у Константина "апокрисиариями русских вельмож" οι αποχρισιαριοι των αρχοντων. "Апокрисиарии" — это уполномоченные. "Русские вельможи" — здесь, несомненно, те самые светлые князья и бояре, о которых упоминают договоры с греками. Иначе понять этот термин нельзя, поскольку князья-рюриковичи, известные нам по русским источникам, тут же названы особо: Ольга, ее сын Святослав и какой-то ее племянник. Никаких других князей-рюриковичей мы не знаем. Стало быть, Константин Багрянородный под αρχοντες, приславшими своих апокрисиариев, разумеет русскую знать, т. е. по нашей терминологии боярство, куда успела влиться частично и знать народов, вошедших в состав Киевского государства. Это и есть то, что договоры и летопись называют светлыми князьями и боярами.

    О чем говорит это представительство? Несомненно, прежде всего о том, что этим делегатам было кого представлять. Особенно характерны в этом отношении женщины, посылавшие своих уполномоченных. Ничего другого тут придумать нельзя, как только признать, что у перечисленных в договоре вельмож и, надо предполагать, их жен и вдов имеются свои дворы в самом обычном для этого времени смысле этого термина, т. е. усадебная оседлость, хозяйственные постройки, земля, обрабатываемая руками, "челяди", известное число военных и невоенных слуг. От этих боярских домов, крупных боярских фамилий и посылались представители для заключения договоров с греками. В случае смерти боярина, фамильный дом (двор, замок) не прекращал своей жизни: во главе его становилась жена-вдова ("что на ню муж возложил, тому же есть госпожа", "Правда Русская", Троицк. IV сп., ст. 93). Она тоже посылала своего представителя в Византию. Все это говорит нам об устойчивости, этих крупных фамильных, переходящих от отцов к женам и детям, владений, об организованности этих дворов, прежде всего, в смысле людского комплекса, собранного под властью своего хозяина. О родовых старшинах здесь не может быть речи. Перед нами верхи классового общества. Иначе трудно-себе представить это представительство. Становится совсем не легендарным, а самым реальным замок кн. Ольги Вышгород ("бе бо Вышегород град Вользин", Лавр, лет., под 946 г.), ее села, не одно, а много (см. стр. 184–185), и, конечно, совершенно реальное село Ольжичи, принадлежность которого именно ей, княгине Ольге, засвидетельствовал наш летописец. Такие вещи хорошо запоминаются. Каждый крестьянский мальчик в окрестностях знал, что данное село княжеское и именно кн. Ольги. Летописец, ошибиться здесь не мог, а умышленно сочинять факты этого рода у него не было никаких специальных побуждений. Причислять сообщение летописца о княгинином селе к числу фактов легендарных нет никаких оснований.

    Мне кажется, что справедливость моих догадок может быть подтверждена еще одним интересным, но, к сожалению, мало изученным источником. Я имею в виду "Устав Новгородского князя Святослава Олеговича" 137 года. В этом Уставе не только фиксируются новые распоряжения князя Святослава, но отмечается и то, что было до него, при его прадедах и дедах. Его далекие предки уже, стало быть, достаточно давно (X в. тут несомненен, так как иначе нельзя было бы говорить о "прадедах и дедах" во множественном числе), владели здесь землей.

    На каком праве владели новгородские князья этой землей, сказать трудно. Факты землевладения князей-рюриковичей на новгородской территории, конфискация этих земель вечем в конце 30-х или начале 40-х годов XII века и передача их св. Софии и монастырям были известны Ивану III и высказаны им в качестве оправдания конфискации на себя части земель епископских и монастырских"… зане тыи испокон великих князей, а захватили сами"[132] или: "…быша бо те волости первое великих же князей, ино они (новгородцы. — Б. Г.) их освоиша".[133]

    Больше, чем вероятно, что и бояре новгородские уже очень рано успели стать владельцами доходных в том или ином отношении участков северной территории.

    И, как это ни смело будет с моей стороны, решаюсь высказать догадку, что некоторые бояре-мужи новгородские имели свое представительство в Игоревой делегации в Византию в 945 году. Подчеркиваю, что это только догадка, которую, однако, просто игнорировать, мне кажется, не следует.

    В уставе Святослава Олеговича названа Онежская княжеская земля, во главе которой стоял княжеский "домажирич", у которого есть особая княжеская касса, независимо от центральной княжеской кассы ("клеть") при княжем дворе. Домажирич собирает на Онежской территории виры и продажи. В той же грамоте ниже названо много погостов и других мест, с которых в пользу Новгородской Софии должна была идти десятина, но уже не от вир и продаж, а от княжеских даней, которые при систематической повторяемости довольно рано превратились либо в государственную подать, либо в докапиталистическую земельную ренту.

    Ясно, что этот перечень охватывает не всю Новгородскую территорию, а лишь некоторую ее часть.

    Уже в начале XIX в. было обращено внимание на то, что в нашей древности, говоря современным языком, бюджет княжеского двора отделяется от государственного бюджета. На княжеские нужды, на содержание его двора идет 1/3 доходов-даней, а 2/3 идут на государственные потребности. Ольга брала 1/3 дани с древлян на свой двор, сосредоточенный в Вышгороде, 2/3 шло на Киев. Ярослав и другие новгородские посадники уплачивали 2/3 даней в Киев, а 1/3 оставляли себе (Мстислав Удалой взял дань с чуди и 2/3 отдал новгородцам, а 1/3 раздал своим дворянам), т. е. двору.[134] Если это так, то в перечне Святославовой грамоты мы можем видеть именно ту часть Новгородских погостов, которые выделены были на содержание княжеского двора. С этой своей вотчины князья и давали десятину на содержание Софийского храма. Голубинский доказал, что десятина была положена не на всех людей, а лишь на "одних вотчинников, которые владели недвижимыми имениями и получали с имений оброки".[135] Так Владимир уставил для Десятинной церкви Киевской "от именья своего и от град своих" (укрепленных дворов-замков. — Б. Г.) десятую-часть, так и Ярослав после Владимира "ины церкви ставяше по градом и по местам, поставляя попы и дая им от именья своего урок". Земельные владения новгородских князей, которые они унаследовали, несомненно, от древнейших времен, по своим размерам очень велики, а по составу, как и по историческому своему происхождению, сложны и очень интересны. Состоят они из отдельных погостов, у которых до перехода их в княжеское владение может быть были свои еще более старые владельцы, по именам которых они назывались и продолжали называться и после их окняжения. Во всяком случае это одно из возможных объяснений этих названий: Волдутов погост, Тудоров, Ивань погост, Ракуль, Чудин, Спирков и др. Может быть, эти личные имена частью принадлежали и местной знати, "чудским старшинам", как думал М. К. Любавский. Но ведь и некоторая доля чудских старшин влилась в состав новгородского, а потом и киевского боярства, например, боярин Чудин (ср. погост Чудин в грамоте Святослава Ольговича), как нам хорошо известно, обосновавшийся в Киеве до 945 года (под этим годом упоминается его двор в Киеве, построенный на месте бывшего княжеского).

    Обращаю внимание на совпадение нескольких имен новгородских крупных землевладельцев-бояр с именами тех бояр, которые посылали своих уполномоченных в Византию в 945 году. Это Тудор, Спирк (Сфирк). В договоре 911 года упомянут Лидул, весьма напоминающий Лигуя (грамота Святослава). Нет ничего невероятного в том, что несколько крупных новгородских знатных фамилий (они могли иметь владения и не только в Новгородской земле, а и южнее) участвовали в большом политическом предприятии вместе со своими князьями Олегом и Игорем, новгородцами по происхождению, как не без основания уверяет нас летописец.

    Конечно, это только догадки, которые заслуживают внимания только потому, что они находят подтверждение в других фактах княжеского и боярского землевладения X века. Среди имен, связанных с названиями Северных погостов, кроме одного Ивана, христианских имен нет, а многие из имен, весьма вероятно, не славянские имена," что так понятно для Новгорода с известной пестротой его этнических элементов.

    Я совсем не склонен умалять значение промысловых угодий ни в X и в XI, ни в более поздние века, но не они делали в это время погоду. Не опровергает моих положений и тот известный всем факт, что князья и бояре древней Руси в X–XI вв. имели много золота, серебра, дорогих мехов и тканей, получаемых ими не от сельского хозяйства, а попадавших к ним либо в качестве военной добычи, либо путем торговли в обмен не на произведения сельского хозяйства, а на продукты пушной охоты и бортничества. Если только летописец нисколько не преувеличивает, то можно даже удивляться размерам этих сокровищ. Под 1158 г., например, мы имеем следующую запись: "Сии бо Ярополк вда всю жизнь свою, Небольшую волость и Деревьскую и Лучьскую и около Киева; Глеб же вда в животе своем с княгинею 600 гривен серебра, а 50 гривен золота; а по княжи животе княгини вда 100 гривен серебра, а 50 гривен золота; а по своем животе вда княгини 5 сел и с челядью и все да и до повоя".[136]

    Размеры находимых древнерусских кладов как будто подтверждают эти сообщения летописи.

    И тем не менее все эти факты объясняются очень просто тем, что территория, занятая восточным славянством, рано стала ареной деятельности торгового капитала стран как азиатского Востока, так и скандинавского Севера и греческого Юга. Это развитие торговли уже давно отмечалось в нашей науке, а совсем недавно было еще раз и очень сильно подчеркнуто Пиренном в его книге: "Les villes du moyen age", где, сравнивая положение торговли каролингской Европы и южной Руси, он отдавал явное преимущество этой последней.[137] Но денежное и товарное обращение может обслуживать сферы производства самых разнообразных организаций, которые по своей внутренней структуре все еще имеют главной целью производство потребительной стоимости, и часто "самостоятельное и преобладающее развитие капитала в форме купеческого капитала равносильно неподчинению производства капиталу, т. е. равносильно развитию капитала на основе чуждой ему и независимой от него общественной формы производства. Следовательно, самостоятельное развитие купеческого капитала стоит в обратном отношении к общему экономическому развитию общества".[138]

    Торговля первых самостоятельных, пышно развивавшихся торговых городов и торговых народов, как торговля чисто посредническая, основывалась на варварстве производящих народов, для которых они играли роль посредников. Эти общества, становящиеся объектом воздействия чуждого им торгового капитала, иногда обнаруживают большую устойчивость своих производственных отношений. Поэтому необходимо внести существенную поправку в мнение Довнар-Запольского и др. о том, что основой богатства господствующих классов в этот период истории Киевской Руси были движимые ценности, а не земля.

    Самое появление классов в обществе, где главной отраслью производства было земледелие, не может быть объяснено без появления частной собственности именно на землю. Однако владение землей нисколько не исключает факта наличия у господствующих классов значительных сокровищ, полученных не от эксплуатации земли.

    Нам надлежит сейчас еще раз проверить наши наблюдения и соображения о землевладельческой базе господствующих классов древней Руси, так как эта сторона дела имеет для нас чрезвычайное, решающее значение. Вот факты.

    Ольге принадлежало село Ольжичи ("и есть село ее Ольжичи доселе").[139] Вышгород был городом (замком) кн. Ольги.[140]

    У матери Владимира I, ключницы княгини Ольги, Малуши, было тоже село Будутино.[141] У Рогнеды был город Изяславль. Берестово было подгородным княжеским селом у Владимира. Под Новгородом уже в конце X и начале XI в. было княжое село Ракома, куда ездил кн. Ярослав в ту ночь, когда новгородцы избили варягов на Парамони дворе. Здесь уместно напомнить и знаменитые поездки кн. Ольги по мало освоенным властью частям государства, где она интересовалась не только местами охоты, но и населенными местами и землей (см. стр. 184–185).

    Это все факты, случайно дошедшие до нас от X в. Обольщать себя уверенностью, что они подлинно относятся к тому времени, к какому приурочил их летописец, конечно, не приходится. Но, с другой стороны, это факты такого рода, искажать которые для летописца не было никакого смысла, и потому, мне кажется, мы можем принять их, если не в качестве подлинных, то во всяком случае таких, невероятность которых требует специального доказательства.

    А. Е. Пресняков тоже считает боярское землевладение явлением старым. Он указывает на то, что "упоминания о боярских селах случайны и немногочисленны, но это — упоминания мимоходом, как о явлении обычном".[142] У нас есть полное основание признать мысль А. Е. Преснякова совершенно правильной. Упоминания о боярских селах X в. — только слабые намеки на общественное явление, имевшее весьма широкое распространение в жизни этого времени.

    Фактический Материал XI–XII вв. значительно богаче. В 1087 г. по поводу смерти Ярополка Изяславича летопись говорит: "Ярополк десятину дал от всих скот своих святой богородицы и от жита".[143] Кн. Мстислав в 1096 г., считая войну законченной, "распусти дружину по селом".[144]

    Владимир Мономах проявлял большую заботливость о хозяйстве в селах, как видно из его поучения. "Куда же ходяще путем по своим землям, не дайте пакости деяти отроком, ни своим, ни чужим, ни в селах, ни в житех, да не кляти вас начнуть".[145] В житии св. Ефросиний называется в 1128 г. княжеское село около Полоцка, в 1146 г. упоминаются княжеские села в земле северян,[146] в 1150 г. — в Смоленском княжестве.[147]

    Любеч и Чернигов были окружены в XII в. княжескими селами,[148] у Андрея Боголюбского в Ростово-Суздальской земле был город-замок Боголюбов и много "слобод купленных и сел лепших". В том же XII в. неоднократно встречаются известия о разорении сел боярских.[149] От Владимирского епископа Федорца "много пострадаша человеци… и сел избыша, оружия и конь…"[150]

    В 1171 г. Владимир Мстиславич, хитростью овладевший Доро-гобужем по смерти Владимира Андреевича, говорил своей дружине: "целую к вам крест и к княгини вашей, якоже ми на вас не позрети лихом ни на ятровь свою, ни на села ее".[151] А в 1150 г. кн. Изяслав в обращении к своей дружине говорит о владении дружинниками землей, как о явлении обычном, само собою разумеющемся: "вы есте по мне из Рускые земли вышли, своих сел и своих жизней лишився". Здесь дружинник мыслится именно в качестве землевладельца.[152]

    Под 1177 г. сообщается, что в Суздальской земле сожжены "села боярские".[153] В 1146 г. киевляне "разграбиша… домы дружины Игоревы и Всеволоже и села и скоты".[154]

    В 1209 г. новгородцы сотворили вече на посадника Дмитра и на его братью, а после этого зажгли их дворы, "а села их раснродаша и челядь".[155] Конечно, не сам боярин Дмитр, убитый в 1209 г., и даже не его отец, приобретал и освоял эти села. Перед нами наследственное имущество старого боярского рода.

    Москва, упоминаемая в летописи впервые под 1147 г., в то время была селом, принадлежавшим кн. Юрию Владимировичу Долгорукому, где у него стоял укрепленный двор-замок. В этом году он приглашал к себе в гости "в Москву" своего союзника, северского князя Святослава Ольговича, куда последний и прибыл с небольшой дружиной и своим малолетним сыном. Юрий устроил здесь для своего гостя "обед силен" и одарил гостей дарами.[156] Само собой разумеется, что место, выбранное Юрием для приема своего союзника, должно было иметь ряд необходимых для этого условий и прежде всего должно было представлять собой значительное селение, снабженное для приема многочисленных гостей всем необходимым. Едва ли можно сомневаться, что Москва и была именно таким селением.

    У Юрьева гостя Святослава Ольговича на Путивле, невидимому, было такое же село, о котором случайно мы имеем некоторые сведения: во время нападения на него в 1146 г. неприятель забрал многое множество всякого товару: "И ту двор Святославль разделили на 4 части: и скотнице и бретьянице и товар, иже бе не мочно двигнути, и в погребех было 500 берковьсков меду и вина 80 корчаг; и церковь св. Вознесения всю облупиша, сосуды серебряные и индитьбе и платы служеб-ныя, а все шито золотом и кадельнице две и кацьи, евангелье ковано и книгы и колоколы; и не оставиша ничтоже княжа, но все разде-лиша и челяди 7 сот".[157]

    "Добре устроенный" двор кн. Игоря, брата Святослава, довольно подробно изображается в той же летописи: "поидоста на Игорево село, идеже бяше устроил двор добре; бе же ту готовизнины много и в бретьяницех и в погребах вина и медове и, что тяжкого товара всякого до железа и до меди, не тягли бяхуть от множества всего того вывозити. Давыдовича же повелеста имати на возы собе и воем и потом повелеста зажечи двор и церковь св. Георгия и гумно его, в нем же бе стогов 9 сот". Эти дворы, конечно, возникли не в начале XII в., а значительно раньше.[158]

    Новгородский летописец в первой половине XI в., вспоминая прошлое и сравнивая его с настоящим, утверждал, что в старое время князья и дружинники добывали богатство главным образом войной с чужими народами, а свои имения не эксплуатировали чрезмерно. Сейчас дело переменилось. эксплуатация своих имений стала главным источником обогащения, с чем связано и насилие над своими соотечественниками. Летописец осуждает этот образ действий своих современников и говорит, что именно за это навел бог на русскую землю "поганые", "а и скоты наши и села наша и имения за теми суть".[159] Он, стало быть, тоже подчеркивает наличие земельных владений у господствующих классов как в XI в., так и раньше. (Раньше имений никто у князей и бояр не отнимал, потому что они вели себя иначе, чем сейчас.)

    Церковь на Руси с момента своей организации начинает владеть недвижимым имуществом. Киево-Печерский монастырь в XI в. владеет селами. В житии Феодосия Печерского мы имеем факты, говорящие не только о том, что сел этих было немало, но и о том также, что села эти эксплуатировались, что там для этого сидела монастырская администрация. Феодосии перед своей смертью собрал свою братью — "и еже в селах и на иную кую потребу отошли" и стал их наставлять, "еже пребывати комуждо в порученной ему службе со всяким прилежанием".[160] Служба в селах, стало быть, обычное дело для братии Печерского монастыря в XI в. Значит, там велось сельское хозяйство, хотя собственное барское хозяйство в размерах весьма небольших. Села Печерского монастыря были не бедные. Одно из сел привлекло внимание разбойников. Почему тем не менее монахи этого монастыря доходили иногда до бедственного положения и буквально не знали, что им придется есть, — разгадать довольно трудно. Всего вероятнее допустить, что автор жития Феодосия сообщает факты, взятые из того времени, когда монастырь был еще беден. Может быть также, что автор жития нашел для себя полезным несколько сгустить краски относительно бедности монастыря при жизни Феодосия.

    Села в качестве базы существования феодалов в XI в. настолько были обычным явлением, настолько ценились землевладельцами, что лишение их приравнивалось, как мы уже видели, к потере источника жизни; иногда это бедствие сравнивается с бедствием потери любимых детей. Феодосии выразил эту мысль совершенно отчетливо: когда ему грозило заточение, он был совершенно спокоен и мотивировал свое состояние духа тем, что у него нет сильных привязанностей в мире ("еда ли детей отлучение или сел опечалует мя").

    В рассказе о Печерском монастыре говорится о пожаловании монастырю князем Изяславом горы в то время, когда села у монастыря уже были; находим также известие о даче боярином Ефремом сел в монастырь.

    Итак, для XI в. мы имеем достаточно убедительные сведения о церковном землевладении. Факты того же рода от XII в. значительно обильнее.

    В, 1128–1132 гг. кн. Всеволод Владимирович пожаловал Юрьеву монастырю село "Буйце" "с данью, вирами и продажами".[161] Смоленский князь Ростислав Мстиславович дал в 1150 г. несколько сел Смоленской епископии.[162] Князь Ярополк в 1158 г. дал в монастырь волости Небльскую, Деревскую и Лучскую, а дочь его завещала туда же 5 сел с челядью.[163] Кн. Андрей Боголюбский заложил церковь во Владимире, между прочими дарами пожаловал ей "слободы, купленные с даньми и села лепшая",[164] в 1192 г. Варлаам Хутынский дал "св. Спасу землю, огород, ловища и пожни".[165]

    Все эти факты, число которых можно несколько и умножить, говорят с несомненностью о том, что князья, бояре, церковь, т. е. правящие верхи славянского и не славянского общества, объединенного в X–XI вв. под гегемонией Киева, были связаны с землей, хотя богатели далеко не всегда от земли. Но, тем не менее, именно землевладение становилось все более и более важной базой, выделявшей эти верхи из массы; оно же давало возможность и иных всяких приобретений. Дальнейший рост землевладения шел по линии укрупнения землевладения, увеличения числа землевладельцев и изменения формы земельной докапиталистической ренты. В этом отношении XIII–XIV вв., конечно, сильно отличаются от X–XI. Меняется также и характер хозяйства и место земли в системе этого "хозяйства. Мы, нисколько не отрицая эволюции в этой области и всемерно ее подчеркивая, сейчас говорим лишь о фактах более ранних, с которыми не считаться нельзя.

    Землю покупают, дарят, меняют. Она представляет несомненную ценность. И это обстоятельство нельзя забывать, несмотря на весь блеск золота, шелков, драгоценных камней и других "сокровищ", хранимых в кладовых у "сильных мира сего". В этом случае неизбежно приходят на память слова немецких послов, прибывших в 1075 г. к кн. Святославу, приведенные летописцем, правда, со специальным назначением, но тем не менее весьма характерные. Он "величался", показывая им свое богатство. "Они же видевше бесчисленное множество злата и серебра и паволоки реша: се ни в что же есть, се бо лежит мертво, сего суть кметье лучше; мужи бо се доищут и больше сего".[166] Пусть они этого на самом деле и не говорили, пусть летописец сам вложил эти слова им в уста для того, чтобы удобнее сделать свой собственный вывод о предпочтительной ценности дружины, — все равно мысль высказана верная и для того времени весьма характерная. Все эти сокровища действительно лежали втуне. Земельная докапиталистическая рента выла скромнее, но зато надежнее мертвых сокровищ, потому что ей принадлежало будущее. Сельское хозяйство мелкого производителя и эксплуатация этого последнего крупным землевладельцем во всяком случае были фактом ведущим уже и тогда.

    Однако не нужно думать, что в XI в. княжеская, церковная или боярская вотчины уже успели приобрести тот хорошо знакомый нам образец вотчины, который мы имеем в XV в. в писцовых новгородских книгах, в духовных завещаниях князей и бояр[167] в договоре Юрьева монастыря с крестьянами Робичинской волости [168] и других наших источников XIV–XV вв.

    Так думать было бы большой ошибкой.

    Вотчина XI в. отличается от вотчины XV в. и своей организацией, и характером зависимости непосредственных производителей, работающих на своего хозяина-вотчинника, и формой земельной докапиталистической ренты, взимаемой с зависимых от вотчинника людей, и, наконец, своим хозяйственным и политическим значением.

    От XI до XV в. вотчина в своем развитии прошла большой путь, по-видимому, не меньший, чем от момента возникновения частной собственности на землю до XI в., когда она была так ярко запечатлена на страницах "Правды" детей Ярослава.

    2. ОРГАНИЗАЦИЯ КРУПНОЙ ВОТЧИНЫ X–XI вв.

    Совещание сыновей Ярослава — Изяслава, Святослава, Всеволода и их мужей, на котором рассматривались вопросы, связанные с княжеской вотчиной, оставило нам материал и для суждения об организации древнерусской вотчины.

    Совещание происходило, по-видимому, после смерти Ярослава, т. е. после 1054 г., но когда именно, нам точно не известно, во всяком случае не позднее 1073 г., когда Изяслав был изгнан из Киева.

    Мы также можем только догадываться и о причинах, вызвавших это собрание. Однако результаты его налицо. Это так называемая "Правда" Ярославичей. В "Пространной Правде" имеются указания, способные пролить некоторый свет на темные стороны интересующего нас совещания князей и их бояр: "По Ярославе же паки совокупившеся, читаем в "Пространной Правде", сьшове его — Изяслав, Святослав, Всеволод и мужи их — Коснячко, Перенег, Никифор и отложиша убиение за голову, но кунами ся выкупати, а ино все якоже Ярослав судил, такоже и сынове его уставиша". Здесь как будто довольно ясно указана главнейшая цель совещания. Она заключалась в том, чтобы пересмотреть систему наказаний и окончательно отменить умирающую месть, и раньше уже поставленную под контроль "государственной" власти. Эта система действительно была пересмотрена и месть официально ликвидирована. Остальное все, что было при Ярославе, осталось нетронутым и при его детях. Это очень важное замечание. Весь вопрос, к какой части "Правды" оно относится: к древнейшей ли ее части, которую мы не без основания считаем "Правдой", данной Ярославом новгородцам, или же не только к ней. Какое бы предположение мы ни высказали, оно будет одинаково гипотетичным. Конечно, "спокойнее" и "вернее" оставить просто без ответа поставленный вопрос, но едва ли это будет лучшим выходом из создавшегося положения.

    Имеем ли мы право допустить, что у Ярослава тоже были свои имения, где велось сельское хозяйство? Да, имеем. Мы знаем имение Ярослава под Новгородом, село Ракома. Мы знаем, что это не единственное княжое село в Новгородской земле. Несколько более поздние данные (начала XII в.) говорят нам об очень многочисленных княжеских селах, которыми владели новгородские князья в начале XII века и их деды и прадеды несомненно в X в., а может быть и раньше. Княжеское землевладение началось здесь, конечно, не с Ярослава. Мы также знаем, что Ярослав, став киевским князем, застал здесь княжеские замки и села в готовом виде. Мы должны с этими фактами серьезно считаться.

    А если у Ярослава были имения, то, несомненно, они были соответственным образом организованы, какие-то люди, несомненно зависимые от вотчинника, здесь работали, подчиняясь, конечно, определенному режиму.

    По моему мнению, можно без особых натяжек допустить, что дети Ярослава в этом отношении пошли за отцом, по крайней мере оставили тут все основное, "якоже Ярослав судил". Правда, и дети его не были в этом отношении пассивными. Изяслав, например, "судил" убийц своего старшего конюха, которого убили дорогобужцы. Это было до совещания князей, и, несомненно, говорит о том, что поблизости к Дорогобужу, если не в нем самом, у Изя-слава было имение.

    Таким образом, мы как будто получаем некоторую ориентировку относительно времени, отображенного в "Правде" Ярославичей. Это не только время Ярославичей, но и время Ярослава, т. е. первая половина XI в.

    Так как для нас очевидно, что вотчинная организация слагалась в течение достаточно длительного времени, то мы нисколько не сомневаемся, что данные начала XI в. вполне могут характеризовать и структуру вотчины X в., во всяком случае, второй его половины.

    Во избежание справедливых упреков в произвольном пользовании хронологически разновременными материалами, попробуем восстановить основные черты древнерусской вотчины исключительно по материалам "Правды" Ярославичей. Я не останавливаюсь здесь на доказательствах тезиса, что в "Правде" Ярославк-чей изображена не вотчина вообще, а именно княжеская вотчина. Не останавливаюсь потому, что это положение станет и без того ясным из дальнейшего изложения. Считаю все-таки необходимым, предупредить читателя, что, несмотря на попытки некоторых историков опровергнуть этот тезис, их доводы кажутся мне совсем не убедительными, и я попрежнему настаиваю на том, что в "Правде" Ярославичей обрисована в главнейших своих чертах жизнь вотчины княжеской. Центром этой вотчины является "княж двор" (ст. 38 Акад. сп.), где мыслятся прежде всего хоромы, в которых живет временами князь, дома его слуг высокого ранга, помещения для слуг второстепенных, разнообразные хозяйственные постройки — конюшни, скотный и птичий дворы, охотничий дом и др.

    Конечно, ручаться, что все это именно так и было в действительности, мы не можем, но материал, имеющийся в нашем распоряжении, не только не противоречит нашим предположениям, но скорее их подтверждает.

    Во главе княжеской вотчины стоит представитель князя боярин-огнищанин. На его ответственности лежит все течение жизни вотчины и, в частности, сохранность княжеского вотчинного имущества. При нем, по-видимому, состоит сборщик причитающихся князю всевозможных поступлений "подъездной княж" (от слова "подъезд", что обозначает право приезда епископа для получения причитающихся ему взносов, иногда — самый взнос в пользу епископа; подъездное — одна из торговых пошлин; подъездчик — сборщик "подъезда").

    Надо думать, в распоряжении огнищанина находятся тиуны. В "Правде" назван также "старый конюх", т. е. заведующий княжеской конюшней и княжескими стадами.

    Все эти лица охраняются 80-гривенной вирой, что говорит об их привилегированном положении. Это высший административный аппарат княжеской вотчины. Дальше следуют княжие старосты — "сельский и ратайный". Их жизнь оценивается только в 12 гривен. Они, несомненно, люди зависимые. Как распределяются их функции, мы точно сказать не можем, но, по-видимому, их роли в значительной степени определяются содержанием терминов "сельский" и "ратайный". Сельский староста, по-видимому, выполнял функции наблюдения за населением вотчины, являлся исполнителем распоряжений высшего административного ее аппарата. Что касается ратайного старосты, то поскольку ратай — пахарь, ратайный — пашенный, у нас неизбежно возникает предположение, что на обязанности ратайного старосты лежит наблюдение за пашней, а так как речь идет о княжем старосте и княжеской вотчине, то естественно предположить здесь наличие княжеской пашни, т. е. княжеской барской запашки. Это предположение подтверждается и тем, что эта же "Правда" называет межу и назначает за ее нарушение непомерно высокий штраф, по штрафной сетке следующий за убийством человека: "А иже межу переорет… то за обиду 12 гривне" (ст. 34). Столь высокий штраф едва ли может относиться к крестьянской меже (за кражу княжеского коня — 3 гривны, за "княжую борть" 3 гривны). Как будто, у нас есть основание признать в княжеской вотчине наличие княжеской пашни. Таким образом, мы получаем право говорить о подлинной сельскохозяйственной физиономии вотчины.

    Это предположение подтверждается и теми деталями, которые рассыпаны в разных частях "Правды" Ярославичей.

    Тут называются — клеть, хлев и полный обычный в большом, сельском хозяйстве ассортимент рабочего, молочного и мясного-скота и обычной в таких случаях домашней птицы. Тут имеются кони княжеские и смердьи (крестьянские), волы, корсвы, козы, овцы, свиньи, куры, голуби, утки, гуси, лебеди и журавли.

    Не названы, но с полной очевидностью подразумеваются луга, на которых пасется скот, княжеские и крестьянские кони.

    Рядом с сельским земледельческим хозяйством, мы видим здесь также борти, которые так и названы "княжими", приспособления для ловли птиц "перетес" (ст. 34).

    "Правда" называет нам и категории непосредственных производителей, своим трудом обслуживающих вотчину. Это рядовичи смерды и холопы. О них будет речь ниже. Их жизнь расценивается в 5 гривен.

    Мы можем с некоторой уверенностью говорить о том, что князь время от времени навещает свею вотчину. Об этом, мне кажется, говорит наличие охотничьих псов и приспособленных для охоты ястребов и соколов. "А оже украдут чюж пес, любо ястреб, любо сокол, то за обиду 3 гривны" (ст. 37). Тут, правда, не сказано, что эти пес, сокол и ястреб-принадлежности именно княжеской охоты, но, мне кажется, мы имеем право сделать такое заключение, во-первых, потому, что в "Правде" Ярославичей в основном речь идет о княжеской вотчине, во-вторых, потому, что иначе делается непонятной высота штрафа за кражу пса, ястреба и сокола. В самом деле, штраф этот равняется штрафу за кражу княжого коня и на одну гривну меньше штрафа за кражу коня, с которым работает в княжом хозяйстве смерд.[169]

    Князь в своей вотчине рисуется "Правдой" в качестве землевладельца-феодала, имеющего известные феодальные права по отношению к зависимому от него как вотчинника населению. Вся администрация вотчины и все ее население, зависимое от вотчинника, подлежат его вотчинной юрисдикции.

    Судить их можно только с разрешения и ведома вотчинника ("или смерд умучат, а без княжа слова, за обиду 3 гривны; а в огнищанине и в тивунице и в мечници 12 гривен" — ст. 33 Акад. сп.). Нельзя не заметить еще очень важного обстоятельства, касающегося княжеской вотчины. Она существует не в безвоздушном пространстве, не изолирована от внешнего мира, а находится в миру, непосредственно и самым тесным образом связана с сельской общиной. Это не гипотеза, а теорема, которую совсем не трудно доказать. Если убьют огнищанина и убийца его известен, то наказанию (штраф в 80 гривен) подлежит именно он, "а людем не надобе" написано в "Правде" (стр. 19). Если убийца не обнаружен, то отвечают "люди" "вирное платити, в ней же верви голова начнет лежати" (ст. 20). Это "вервь" "Правды" Ярославичей или иначе "мир" "Правды" Ярослава. О них шла уже речь в другом месте {см. стр. 44). Сейчас мне хотелось бы подчеркнуть отношение крупной вотчины к сельской общине, о чем приходилось уже в другой связи указывать выше (см. стр. 44). Крупная вотчина не только локально связана с сельской общиной, княжеская вотчинная администрация имеет какое-то отношение и к другим общинам, непосредственно не соприкасающимся с вотчиной. Огнищанин может быть убит не только в той верви, которая связана с вотчиной, а и в других вервях. Отвечает за убийство огнищанина — и, конечно, не только его одного, а всех представителей вотчины — та вервь, на территории которой найдено тело убитого (в случае необнаружения убийцы). Это обстоятельство может говорить о том, что огнищане, подъездные, тиуны имеют радиус действия, выходящий за пределы вотчины; это обстоятельство может указывать и на то, что представители княжеской вотчинной администрации имеют не только экономические, но и политические функции.

    Расположение княжеской вотчины в окружении крестьянских миров объясняет нам очень многое в содержании "Правды" Ярославичей. Мы начинаем понимать, зачем она написана, для чего собиралось совещание из трех Ярославичей и их мужей, для нас проясняются и взаимные отношения между вотчиной и вотчинником, особенно таким вотчинником, как князь.

    Может быть, мы не ошибемся, если скажем, что именно перед детьми Ярослава возникла необходимость рассмотреть вопрос о взаимных отношениях между вотчинником и крестьянской общиной. Пусть совещание сочло возможным оставить здесь то, что было и при Ярославе, за исключением отмены мести. Но оно, во-первых, придало старым обычаям форму писанного закона и, во-вторых, оно подчеркнуло роль государства: отменой мести оно передало карательные функции общины органам государственной власти. Устав важнейших вопросов внутривотчинных отношений с этого момента становится, если можно так выразиться, настольной книгой каждого из князей. Это было, очевидно, необходимо потому, что власть киевского князя в середине XI в., особенно после смерти Ярослава, настолько пошатнулась, настолько выросли отдельные новые центры на огромной территории Киевского государства, что возникла необходимость усилить и оформить деятельность этих новых центров.

    Время Изяслава, Святослава и Всеволода ставило свои проблемы, и понятно, почему сыновья Ярослава политически не всегда мыслили так, как их отец. Они и собирались вместе для обсуждения создавшегося положения и для принятия мер, диктуемых требованиями момента.

    Нельзя забывать и того, что вопрос о взаимных отношениях вотчинника и сельской общины касался интересов не только князей, но всех крупных землевладельцев и прежде всего, конечно, бояр, поскольку церковных крупных землевладельцев в это время было еще сравнительно очень немного.

    Недаром бояре приняли к руководству и исполнению этот закон, на что власть, естественно, и рассчитывала: интересы у всех феодалов-вотчинников были в основном одинаковы.

    В "Пространной Правде" совсем не случайно на полях перечня личного состава княжеской вотчины (значительно расширенного против перечня "Правды" Ярославичей), очевидно, какой-то "юрист" приписал: "Такоже и за бояреск", т. е., что все штрафы, положенные за убийство вотчинных княжеских слуг распространяются и на вотчины боярские. Иначе и быть не могло, так как перед всеми вотчинниками стояли одни и те же важнейшие задачи.

    Первое впечатление от "Правды" Ярославичей, как, впрочем, и от "Пространной Правды" получается такое, что изображаемый в ней хозяин вотчины с сонмом своих слуг разных рангов и положений, собственник земли, угодий, двора, рабов, домашнего скота и птицы, владелец своих крепостных, обеспокоенный возможностью, убийств и краж, стремится найти защиту в системе серьезных наказаний, положенных за каждую из категорий деяний, направленных против его прав. Это впечатление нас не обманывает. Действительно "Правды" защищают вотчинника-феодала от всевозможных — покушений на его слуг, на его землю, коней, волов, рабов, рабынь, крестьян, уток, кур, собак, ястребов, соколов и пр. От кого же приходилось защищаться феодалу-вотчиннику? Сосед, такой же феодал-вотчинник, едва ли станет красть голубя, курицу или утку, не станет запахивать межу княжеского или боярского поля. Он может явиться с вооруженной дружиной, сжечь имение и увезти отсюда все наиболее ценное. С ним и расправа будет такая же: вооруженный наезд со всеми вытекающими отсюда следствиями. "Правда" Ярославичей, вырабатывая меры защиты, не об этой опасности говорит. Она видит опасность от населения соседних сел и деревень, враждебно настроенных к прочно осевшему в своем укрепленном гнезде крупному землевладельцу.

    Население сел и деревень действительно прекрасно знало, что значит это соседство и, где только могло, старалось предупредить внедрение в свою среду богатого землевладельца. Жития святых наполнены этими протестами. Окрестные крестьяне позднее, с усилением церковного землевладения, не раз заявляли отдельным старцам, строителям монастырей: "почто в нашей земле построил еси монастырь, или хощеши землями и селами нашими обладати?" [170]

    Недаром Даниил Заточник, размышляя о бедности и нищете, вспоминает царя Соломона, который в передаче Даниила говорит: "богатства и убожества не дай же ми, господи: обогатев восприму гордость и буесть, а во убожестве помышляю на татьбу и на разбой…"

    "Татьба и рэзбой" в терминологии Даниила это ответ бедного человека на насилие богатого.

    Недаром тот же Даниил Заточник давал характерный совет "не держи села близ княжа села: тиун бо его яко огнь трепетицею накладен, а рядовичи его яко же искры. Аще от огня устереже-шися, но от искры не можешь устрещися…"

    Это несомненная картина с натуры, ценная для нас своей непосредственностью. Без прикрас и условностей, под видом шутки, Даниил Заточник преподносит нам полные реального смысла афоризмы, прекрасно характеризующие его время.

    О крупной вотчине можно было бы сказать гораздо больше, если не ограничиваться рамками, поставленными мною в начале этой главы. Я умышленно не хотел выходить за пределы "Правды" Ярославичей (ссылка на Даниила Заточника — это только небольшой комментарий к "Правде" Ярославичей), чтобы у читателя могло сложиться впечатление о том богатом материале, который дает нам. эта "Правда" о вотчине и именно о княжеской и об ее окружении.

    Мне кажется, что цель моя достигнута.

    Но этого мало.

    Нам необходимо углубить наблюдения над отдельными наиболее интересными сторонами в жизни вотчины (и не только княжеской) — и выйти за искусственно поставленные нами границы как в привлечении исторических источников, так и в отношении хронологического охвата предмета исследования.

    Чтобы проследить историю вотчины, а поскольку она является весьма показательной ячейкой, говорящей о стадиальном состоянии данного общества, то, следовательно, и эволюцию общественных отношений определенного периода, нам необходимо остановиться на изучении положения в вотчине непосредственных производителей, своим трудом обслуживающих вотчину, т. е., другими словами, мы должны перейти к вопросу об эволюции земельной докапиталистической ренты.

    Для барского хозяйства IX–XI вв., несмотря на то, что в течение трех веков оно не оставалось без изменений, все же характерным является наличие челяди, работающей на своего хозяина под непосредственным наблюдением его самого или его уполномоченного.

    Термин челядь хорошо известен нашим древним памятникам. Потом он исчезает (упоминается очень редко и уже в другом значении). Уже один этот факт говорит нам о. том, что общественное явление, обозначаемое этим термином, архаично и связано с древнейшим общественным строем нашей страны. Однако этот важный предмет до сих пор не получил еще надлежащего освещения.

    Обычно историки не останавливались на изучении этого термина, предполагая, что он ясен, что челядин — это раб, что челядь — это рабы. Впрочем, имеются и исключения. И. А. Линниченко, например, в 1894 г. высказал по этому предмету следующее мнение: ".. название "челядь"… употребляется в галицко-волын-ской летописи для обозначения низшего класса населения вообще. Что названием челядь обозначалось не одно только несвободное население, а крестьянское сословие вообще, видно из договоров русских князей с польскими не воевать челяди и из многих других мест летописи".[171]

    Высказывался в том же смысле по этому предмету С. В. Юшков.[172] В предыдущем издании настоящей книги я посвятил этому предмету главу, на которую С. В. Бахрушин ответил своими соображениями. Основной его вывод заключался в том, что "первоначально словом."челядь" обозначалось рабское состояние", а "в более позднее время… под челядью подразумевалось не только рабское состояние, но и полусвободное население феодальной вотчины".[173]

    Боюсь, что С. В. Бахрушин недооценил того, что в древнейший период термин "челядь" вполне соответствует латинскому термину familia. A familia — это не только рабы.

    Во всяком случае, поскольку до сих пор никто не разобрал моих аргументов и не опроверг моего толкования термина "челядь", я позволяю себе оставить главу о челяди в основном в прежнем виде.

    Челядь

    Этот термин знают и летописи, и "Правда Русская", и ряд отдельных документов частноправового и литературного характера, оставленных нам нашей древностью.

    Совершенно ясно, что от правильного решения стоящей перед нами задачи зависит очень многое, так как челядь, как бы мы ни понимали этот термин, есть во всяком случае, комплекс рабочей силы, работающий не на себя, а на своих господ-землевладельцев.

    Проникнув в содержание этого термина, мы сможем увидеть, кто именно входил в состав этого комплекса, и, может быть, перед нами раскроется то, что до сих пор было покрыто плотной пеленой тумана.

    В "Правдах Русских" мы имеем очень много предметов первостепенной важности, на которых всегда сосредоточивалось внимание исследователей. Конечно, и "челядин" и "челядь" всегда относились к важнейшим объектам исследования, но нужно прямо сказать, что те представители старой науки, которые правильно-понимали эти термины, не делали всех вытекающих отсюда выводов; в нашей же современной науке, как мы видели, этим термином, занимались очень немногие: одни не могли, другие не успели или не сумели использовать одно из наиболее ответственных и содержательных понятий, которыми так часто оперировала в определенный период наша древность. В дальнейшем я вернусь к разбору литературы вопроса, а сейчас хочу обратиться к нашим источникам.

    "Правда Русская" хорошо знает термины "челядь" и "челядин". В древнейшей "Правде" челядина называют две статьи — 11 и 16: "Аще ли челядин скрыется любо у варяга любо у колбяга, а его за 3 дня не выведуть, а познають и в третий день, то изымати ему свой челядин, а 3 гривне за обиду" (11). "Аще кто челядин пояти хощеть, познав свои, то к оному вести, у кого то будеть купил: а той ся ведет ко другому, даже доидеть до третьего, то рци третьему: вдай ты мне свои челядин, а ты своего скота ищи при видоце" (16).

    И непосредственно за этой 16-й статьей идет следующая, 17-я: "Или холоп ударит свободна мужа, а бежит в хором, а господин нач-неть не дати его, то холопа пояти, да платить господин за нь 12 гривне; а за тым где его налезуть удареный той муж, да бьют его". Этим статьям древнейшей "Правды" имеются параллели и в "Пространной Правде".

    Ст. 32 Троицк. IV сп. под заголовком "О челяди": "Оже челядин крыется, а закличють и на торгу, а за 3 дни не выведуть его, а познають и в 3-й день, то свои челядин поняти, а оному платити 3 гривны продажи". Ст. 38 под заголовком "Извод татбё о челядине": "Аще кто познает челядин свои украден, а поиметь и, т, о оному вести по конам и до 3-го свода, пояти же челядин в челядина место, а оному дати лице; ать (вар. "а той") идеть до конечного свода: а то есть не скот: не льзе реши: не ведаю, у кого есмь купил, но по языку ити до конца, а где будеть конечный тать, то опять воротить челядин, а свои поиметь; и протор тому же платити", а князю продажи 12 гривен в челядине или украдено или уведеше".

    Еще два раза "Пространная Правда" упоминает челядина. В статье об опеке над имуществом малолетних сирот говорится о том, что опекун отвечает за сохранность имущества опекаемых. Всякую прибыль, полученную опекуном во время опеки, опекун может взять себе, но "от челяди плод или от скота" остаются за опекаемыми (ст. 99 Троицк. IV сп.). И, наконец, ст. 107, говорящая о судебных уроках, устанавливает 9 кун от освобождения челядина.

    Ни разу в этих параллельных статьях не нарушена терминология. "Челядин" никогда не заменяется каким-либо другим словом. Ни разу не попадается в этих статьях термин "холоп" или "роба".

    То же необходимо сказать и относительно статей, трактующих о холопах. Тут так же строго выдерживается употребление слов "холоп" или "роба".

    Холопу, ударившему свободного мужа, в древнейшей "Правде" (стр. 17) соответствует ст. 65 "Пространной Правды" (Троицк. IVсп.) лишь с некоторыми дополнительными разъяснениями, относящимися к более позднему времени. "Аже холоп ударит свободна мужа, а убежит в хоромы, а господин его не выдаст… то Ярослав был уставил убита и, но то сынове его по отци уставиша на куны…" (ст. 65 Троицк. IV сп.).

    Действительно, в ст. 2 той же "Правды" мы имеем отмену убиения за голову и установление кунного штрафа, но до сих пор эту статью обычно относили только к людям свободным.

    Может быть, эта статья действительно к холопу не имеет никакого отношения. Тогда необходимо допустить другое распоряжение тех же детей Ярослава о холопах, на что явно ссылается ст. 76.

    Дальше "Пространная Правда" трактует холопство в различных направлениях, никогда не сбиваясь с точной терминологии. Она говорит о холопах-татях, указывая на то, что эти холопы могут быть княжескими, боярскими или чернеческими (46), говорит об обельном холопе, укравшем коня (63), указывает на то, что проворовавшийся закуп превращается в обельного холопа (64), не очень решительно отмечает, что холоп не может быть послухом (66), так как в ст. 85 указывается случай, когда холоп бывает послухом, и совершенно определенно говорит о том, что в холопе и в робе виры нет (89). Тот же источник сообщает нам сведения об источниках холопства (110–121) и указывает на различные случаи, связанные с бегством и поимкой холопов (112–121).

    При внимательном отношении к употреблению в "Правдах" термина "холоп" придется сделать вывод, что и холопы есть разные, что термин "холоп" не всегда тождествен понятию "раб". Но сейчас я не предполагаю заниматься изучением этого термина, так как передо мной стоит другая специальная задача.

    Если "Правда Русская" своим разграничением терминов "холоп", "холоп обельный" и "челядин" предостерегает нас от поспешных выводов, то "Правосудие Митрополичье", этот сколок с различных источников, включивший в себя несомненно несколько статей и "Правды Русской", приспособленных к общественным отношениям XIII в., наводит на весьма серьезные размышления. Имею в виду ст. ст. 27, 28 и 29.

    27. "А се стоит в суде челядин наймит, не похочет быти а осподарь (текст, несомненно, испорчен. по-видимому, нужно читать "у осподаря") — несть ему вины, но дати ему вдвое задаток; а побежит от осподаря, выдати его осподарю в польницу".

    28. "Аще ли убиеть осподарь челядина полного, несть ему душе губства, но вина есть ему от бога".[174]

    29. "А закупного ли наймита, то есть душегубство".

    Несмотря на то, что этот интересный памятник воскрешен из забвения сравнительно недавно, он успел уже обратить на себя внимание современных ученых. Им пользовались С. В. Юшков и П. А. Аргунов, пользовался и я.

    Нужно, однако, сознаться, что все названные мною авторы понимают интересующее нас место "Правосудия" о закупах по-разному.

    Не касаясь пока наших разногласий, я хочу подчеркнуть, что из приведенного текста "Правосудия" с полной ясностью вытекает, что термин челядин гораздо сложнее по своему содержанию, чем обычно принято думать. Здесь совершенно четко различаются два вида челяди: челядин-наймит и челядин полный.

    Челядин-наймит, по моему мнению, это не кто иной, как хорошо известный нам закуп, о чем, как мне кажется, и говорит стр. 29 "Митрополичьего Правосудия", называя челядина-наймита закупным наймитом.

    Иного мнения держатся С. В. Юшков и П. А. Аргунов. Комментируя ст. ст. 27 и 28 "Митрополичьего Правосудия", С. В. Юшков пишет: "Особого внимания заслуживает ст. 28, на основании которой можно установить, насколько был прав или неправ В. И. Сергеевич, отождествлявший закупов с наймитами. По смыслу данной статьи закупы и наймиты — два различных института".[175] Такого же мнения держится и П. А. Аргунов.[176] Он по этому поводу пишет: "В конце сборника читаем статьи о наймите и отдельно о закупе", причем ст. 29 он трактует по-своему, соответственным образом расставляя и знаки препинания: "А закупного, ли наймита, то есть душегубство". Такую расстановку знаков препинания автор объясняет тем, что, по его мнению, здесь частица "ли" указывает не на тождество понятий, а на их различие, в доказательство чему автор приводит несколько мест памятника, где действительно частица "ли" играет указанную автором роль.

    П. А. Аргунов только забывает о том, что в ближайшей предшествующей спорному тексту фразе частица "ли" имеет иное назначение, и что второе "ли" вполне соответствует первому: "Аще ли убиет осподарь челядина полного, несть ему душегубств…, а закупного ли наймита, то есть душегубство…" П. А. Аргунов ищет рукавиц, которые оказываются у него тут же за поясом. Эти обе фразы, разбитые издателем на две статьи, в сущности составляют одно нераздельное целое. Полный челядин здесь противополагается закупному наймиту. Закупной наймит не выдуман ни мною, ни "Правосудием". Он давно известен "Правде Русской", где эти термины употребляются как синонимы. Отсюда, конечно, не вытекает, что я склонен защищать вывод Сергеевича о закупе как наймите. Я нисколько не сомневаюсь в том, что Сергеевич в своем отождествлении закупа и наймита был по существу не прав, потому что под наймитом он разумел наемного в капиталистическом смысле слова работника,[177] но формально он был совершенно прав, потому что отождествляет наймита и закупа сама "Правда Русская": "продаст ли господин закупа обель, то и наймиту слобода во всех кунах" (ст. 61 Троицк. IV сп.), конечно, под наймитом понимая совсем не то, что понимал Сергеевич.

    Отождествление этих двух терминов подтверждается и "Правосудием Митрополичьим", где говорится не о трех предметах, как думает С. В. Юшков (челядин-полный, челядин-наймит и закупный наймит), а о двух (челядин-полный и челядин-наймит, он же закупный наймит). Этот закупньш челядин-наймит подразумевается и в ст. 27 "Митрополичьего Правосудия": "А се стоит в суде челядин-наймит". Он не хочет оставаться у своего осподаря. Он имеет полное право уйти от господина, вернув ему двойной задаток. Если же он побежит от осподаря, превращается в холопа. Ведь здесь нет абсолютно ничего нового против того, что говорит "Правда Русская" о закупе в ст. 56. "Оже закуп бежит от господина, то обель: идет ли искати кун, а явлено ходит или ко князю или к судьям бежит обиды деля своего господина, то про то не роботят его, но дати ему правда".[178] В "Митрополичьем Правосудии" этот закуп рассматривается стоящим перед судом по вопросу о расторжении своих отношений с господином. Терминология этих двух памятников, тесно связанных между собою генетически, совершенно тождественна и, на мой взгляд, не вызывает никаких сомнений. В обоих памятниках говорится о рабе и закупе, причем в "Митрополичьем Правосудии" рабы и закупы считаются двумя разновидностями одного родового понятия — челядь.

    Это разъяснение источника для нас имеет огромное значение, и здесь я должен полностью согласиться с замечанием С. В. Юшкова в его предисловии к "Митрополичьему Правосудию": "Прежде всего выясняется, что нельзя отождествлять челядинов с холопами, как это до сего времени делалось. Оказывается, существовали челядины-полные и челядины-наймиты".[179] Это, конечно, совершенно верно, но все же требует некоторого уточнения.

    В нашей старой литературе по этому предмету дело обстоит не совсем так, как думает С. В. Юшков; мы можем здесь встретить немало интересного.

    Вот, например, что говорит по этому поводу Владимирский-Буданов. "Факты языка указывают, что древнейший первоисточник рабства находился в связи с семейным правом. Слово "семия" (по словарю Востокова) означает рабы, домочадцы… Термины: челядь (чадь, чадо),[180] раб (роба, робенец, ребенок), холоп (вмалор. хлопец — мальчик, сын) одинаково применяются как к лицам, подчиненным, отеческой власти, так и к рабам".[181]

    В. И. Сергеевич по этому вопросу писал: "Челядь одного корня с чадью и чадом и означает домочадцев". Дальше Сергеевич уже-к этому термину не возвращается, но в своих толкованиях термина "холоп" дает понять, как он относится и к термину "челядь". "Правда Русская" не просто говорит о холопах, она различает еще "обельное холопство" (ст. 110 Троицк. IV сп.), а иногда вместо того, чтобы сказать "холоп", она говорит "обель". "Были, значит, — продолжает он дальше, — холопы совершенные и несовершенные. Что же такое несовершенный холоп?" — спрашивает он и отвечает на этот вопрос так: "Холоп и роба… означает слугу и работницу. Но слугой и работницей могут быть и вольные люди. Вольная работница, следовательно, может быть тоже названа рабой, а вольный слуга — холопом". В доказательство этой мысли Сергеевич ссылается на указ 1597 г., говорящий о "добровольном холопстве". "Только "обельные холопы" или "полные" суть несвободные люди или рабы в настоящем смысле этого слова".[182]

    Если исключить из этого рассуждения ссылку на указ 1597 г., относящийся к совсем иным условиям, к другому времени и поэтому ни в коем случае не могущий служить аргументом для мысли Сергеевича, то можно признать мысль автора, если не доказанной в полной мере, то во всяком случае весьма правдоподобной и интересной. Рассуждения автора о холопстве, несомненно, должны быть распространены и на термин "челядь".

    Такого же приблизительно мнения о холопе был и Погодин. Он различал холопов временных и полных.[183]

    Самоквасов, как это очень часто бывает с ним, занимает и относительно этого вопроса особое место.

    "В эпоху "Русской Правды", — пишет он, — рабские поселения, принадлежавшие церковным учреждениям, князьям и боярам, назывались селами". "Летописи говорят о существовании в XII в. многих княжеских, церковных и боярских сел, населенных челядью или чадью…"[184] В доказательство этих своих положений он ссылается на известные тексты Ипатьевской летописи, говорящие о челяди. Но считая челядь рабами, Самоквасов и часть смердов включает сюда же, так как он думает, что "земледельцы рабского состояния княжеских сел в эпоху "Русской Правды" назывались смердами в тесном смысле".[185] Другими словами, Самоквасов зависимых от феодалов смердов называет "земледельцами рабского-состояния". Стало быть, если учесть оригинальную терминологию Самоквасова, то станет совершенно ясно, что он считает челядь состоящей из рабов и зависимых смердов.

    По некоторым признакам можно думать, что Аристов тоже не всегда считал "челядь" рабами. По этому предмету мы имеем у него следующую фразу: "В селах князей народонаселение состояло из челяди и рабов, число которых доходило до 700, напр., в селе Святослава".[186] Далее, однако, он высказывается за понимание челяди в смысле рабов.[187]

    Другие исследователи совершенно определенно термин "челядь" понимали в смысле рабов.

    Так именно трактовали этот термин Чичерин, Беляев, Дьяконов и др.

    Чичерин, говоря об источниках рабства, указывает на один из них, именно "рождение от рабыни", и тут же поясняет свою мысль: "плод от челяди так же, как плод от скота, составляет собственность, хозяина".[188] Беляев высказывает аналогичное мнение.[189]

    Так же смотрит на этот предмет и Дьяконов. Он понимает термин "челядь" очень прямолинейно. По его мнению, это одно из наименований рабов, и только. Известное упоминание в Ипатьевской летописи под 1146 г. о 700 человек челяди в Путивльском имении кн. Святослава и другие упоминания в том же источнике челяди (под 1159 г.) Дьяконов относит к рабам без всяких оговорок.[190]

    Итак, в нашей литературе можно без труда различать два основных направления: 1) понимание термина "челядь" в смысле рабов и 2) понимание этого термина в более широком значении, куда входят и рабы и не рабы. Второе мнение мне представляется более приемлемым и доказуемым, по крайней мере, за известный период времени.

    В русских памятниках древней письменности как подлинных, так и переводных, челядь встречается тоже не редко.

    В Юрьевском Евангелии 1119 г. от Луки гл. 12, ст. 42, челядь соответствует греческому (ар.): "Кто убо есть верный строитель и мудрый, его же поставит господь над челядью своею даяти во время урок житный". В Вульгате термин челядь передан словом familia, в русском переводе Евангелия — "над слугами своими".

    В Евангелии от Матвея гл. 24, ст. 45, тот же текст передан несколько иначе, но и здесь греческий термин (ар.), имеющий варианты (ар.) и (ар.), в славянском переводе передан термином "дом" или "слуги". По-немецки Dienerschaft.

    В Библии по списку XIV в. в книге Бытия сказано: "Прииде же Иаков в Лузу, яже есть в земли Ханаанстей…, сам и вся челядь его" (Бытия, XXXV, ст. 6). Этот термин челядь по-гречески обозначен термином (ар.), по латыни populus. Этому термину здесь в древнееврейское соответствует "ом" (народ), т. е. "и вся челядь его" — по-еврейски: "весь народ (ом), который при нем" (или "с ним"). В книге Исход читаем: "Воздвигошася же сынови израи-левы от Рамессы в Сокхор до 600 000 пеших мужей разве челяди" (Исход, XII, 37, по списку XIV в.). В современной Библии изд. 1900 г. термин "челядь" заменен словом "домочадство". По-гречески (ар.), по-латыни apparatum. По-древнееврейски здесь стоит "тоф", т. е. дети; стало быть, слова "разве челяди" соответствуют еврейскому "кроме детей".

    В договорах с греками под термином "челядь" можно разуметь тоже не только рабов, но вообще слуг.

    12. "О том аще украден будет челядин рускый или ускочит или по нужи продан будет и жаловати начнут Русь, (да) покажеться таковое от челядина, и да поимуть и в Русь; но и гостие (аще) погубиша челядина и жалують, да ищуть обретаемое да поимуть е: аще ли кто искушеньа сего не дасть створити местник да погубить правду свою".[191]

    Едва ли в этой статье имеются в виду обязательно рабы, привезенные в Константинополь на продажу. Гораздо вероятнее — это слуги, сопровождающие своих господ в далекое путешествие, среди которых, естественно, были и рабы. Закон оберегает их от насильственной продажи, каковая удостоверяется, в случае если она имела место, самим челядином; возвращенный из бегов, из насильственной продажи челядин возвращается обратно в Русь. Эта мысль подчеркнута дважды. Среди этих слуг могли быть и подлинные рабы и не рабы. Продавались, конечно, незаконно в Киевском государстве и закупы,[192] т. е. не рабы и, вероятно, другие категории населения.

    Несколько яснее среди челяди проглядывают не рабы в "Поучении" Владимира Мономаха в том месте, где он говорит: "Изъехахом город (Минск) и не оставихом у него ни челядина ни скотины". Он хочет сказать, что не оставил в Минске ничего. Трудно предположить, чтобы Владимир Мономах с дружиной имели возможность строго различать рабов и не рабов в момент нападения на город Минск. Тут несомненно часть населения была истреблена, часть уведена в плен без различия их социального происхождения.[193]

    Минский князь Глеб, с которым вел войну Владимир Мономах, едва ли действовал иными методами. О нем тот же Владимир Мономах говорит, что Глеб захватил, у него людей"… Глеба, оже ны бяше люди заял…"[194] Владимир Мономах их отнял обратно. Нет ничего невероятного в том, что этих захваченных Глебом людей с таким же успехом можно было назвать и челядью. Во время феодальных войн князья постоянно берут друг у друга эту "челядь" и по заключении мира иногда возвращают ее обратно. "Володи-мир же умирися и начастз быть во велице любы. Володимир же и челядь ему вороти, што была рать повоевала".[195] Так летописец описывает перемирие после войны Владимиро-волынского князя Владимира Васильковича с польским кн. Кондратом в 1279 т. Хотя это событие относится к более позднему времени, оно по существу ничем не отличается от известных нам более ранних фактов размена награбленных во время войны людей.

    Под 1100 г. описан весьма популярный в нашей ученой литературе факт соглашения князей на Уветичском съезде. После войны между собой князья Святополк, Володимир, Давид и Олег собрались в Уветичах и обратились к Володарю и Васильку с предложением мира на известных условиях, в число которых входило требование о выдаче холопов и смердов ("а холопы наши и смерды выдайта",[196] говорили собравшиеся в Уветичах князья Володарю и Васильку). Каким образом чужие смерды и холопы оказались у Володаря и Василька, догадаться не трудно. Это — их полон. Это они успели ополониться челядью, которую недавно враждебные, а сейчас замирившиеся князья хотят получить обратно. "И не послуша сего Володарь и Василько", т. е. пленных холопов и смердов не выдали.

    Такую же сцену мы можем наблюдать несколько позднее, когда кн. Владимир Василькович Волынский обращался к польскому князю Лестку "абы ему воротил челядь, он же не вороти ему челяди его" [197] (1282 г.). То же мы видим и в первой половине XI в.: "В си же времена (1043 г.) вдасть Ярослав сестру свою за Казимира, и вдасть Казимир за вено людии 800, яко же бе полонил Болеслав, победив Ярослава".[198] Как будто ополониться челядью не значит захватить только рабов. Захваченные в плен разные категории населения, однако, превращаются тем самым в челядь, где имеются и рабы и не рабы.

    Если мы дадим себе труд всмотреться в ряд летописных сообщений о военных действиях, сопровождавшихся захватом пленных, то еще больше укрепимся в убеждении, что челядь — не только рабы.

    Во время войны двух польских князей Болеслава и Кондрата в 1280 г., в которой на стороне Кондрата был князь Владимир Василькович, были убиты два дружинника этого кн. Владимира, один родом прусин, другой любимый княжеский "дворный слуга", сын боярский — Pax. Вот как этот случай описывает летописец.

    "Володимер же князь указал бяшеть своим воеводам тако: Василькова и Желиславу и Дунаева не распущати воеват, но пойти всим к городу. Си же (т. е. прусин и Pax) утаившеся от рати и ехаша на село человек с 30 и Блус с ними же Юрьев и переемше дорогу от села, оже челядь бежала к лесу, и поехаша по них. И в то время удари на них Болеслав с ляхы. Дружина же его не стерпевше устремишася на бег вси со Блусом. Си же два не побегоста, Pax с Прусиком, но сотвориста дело достойно памяти и начаста ся бити мужескы: Прусин съехася с Болеславом, ту убит бысть от многих, а Рах уби боярина добра Болеславля, ту же и сам прия конец подобный. Сии же умроста мужественней сердцем, оставльша по себе славу последнему веку".[199]

    Стало быть, дело было так. Оба героя нарушили распоряжение князя и с 30 человеками дружины решили ограбить село. Они перехватили дорогу, по которой бежала из этого села "челядь", желая спастись в лесу от неприятеля. Кто же бежал из села в лес? Неужели только рабы, а крестьяне оставались в селе, либо с намерением и надеждой себя защитить, либо в уверенности, что враг ищет только рабов, а крестьян вообще не трогает? Не думаю, чтобы такое предположение было мало-мальски вероятным. Из села, спасая себя, свои семьи и наиболее ценное и портативное имущество, вероятно, и часть своего скота, бежало все население села, в котором рабов может быть даже и совсем не было. Челядь здесь не рабы, а вся масса населения села.[200]

    Несомненно так же необходимо понимать термин "челядь" и в другом месте из той же летописи.

    "Закон же быше в ляхох таков: челяди не имати, ни бити, но лупяхнуть. Городу же взяту, и поимэша в нем товара много и люди полупиша." [201] (1281 г.).

    Польский закон разрешает только грабить челядь, а не избивать ее и не брать ее в плен. Трудно себе представить польского воина в пылу битвы разбирающего социальное положение своих жертв. Ясно, что грабил он тех, у кого что-либо было, не справляясь с тем, кто тут раб, кто не раб. Да и вообще у раба нет имущества, следовательно, забирать у него нечего. Если же он, будучи юридически рабом, фактически вел хозяйство и владел имуществом, то это уже не раб. Мы во всяком случае смело можем его зачислить в состав крепостного населения.

    Ополонение челядью нельзя понимать как захват обязательно рабов. Это ополонение шло за счет главным образом крестьянской массы. "Володимер же и челядь ему (кн. польскому Кондрату) вороти, што была рать повоевала" (1279).[202] Он возвратил всех пленных, где едва ли большинство составляли рабы.

    Больше похоже на то, что здесь разумеются именно не рабы.

    "И повоеваша (дружина Владимира Васильковича) около Люблина и поимаша челяди множьство и ополонишася и тако поидоша назад с честью" (1282).3 И здесь трудно допустить, что дело ограничивалось только рабами.

    Как, например, понимать известное место Ипатьевской летописи о вкладе жены князя Глеба в Печерский монастырь, "а по своем животе (т. е. по завещанию) вдала княгини 5 сел и с челядью и все да и до повоя" (1158).[203] Летописец хочет подчеркнуть, что княгиня отдала в монастырь все до последней нитки. Стало быть, трудно предположить, чтобы она из этих пяти сел предварительно отобрала всех не рабов, переселила их куда-либо, а потом только отдала эти села с челядью монастырю. Не проще ли этот текст понимать так, как и хотел передать нам его летописец. Княгиня отдала все свое имущество и в том числе 5 сел со всем сидевшим там населением, среди которого могли быть и рабы и не рабы крепостные).

    Думаю, что точно так же мы должны понимать и 700 человек челяди в Путивльском имении кн. Святослава.

    Только что рассмотренные факты относятся к XI–XIII вв.

    Челядь прежде всего есть та часть зависимого от землевладельца населения, которая непосредственно работает на землевладельца, которая эксплуатируется им на барщинной работе, либо служит на барском дворе, выполняя здесь самые разнообразные функции вплоть до низшей военной службы в дружине феодала. Челядью в более расширенном смысле слова называли иногда всю массу зависимых людей, живших и по деревням. Этим я отнюдь не хочу отрицать того, что иногда термины челядь и челядин употребляются в смысле холопа, но, как мы видели, самое понятие холоп есть вещь для известного времени весьма относительная.

    Если отходить от времени "Правда Русской" в глубь веков, то мы без особого риска сможем под термином "челядь" разуметь, familia, οιχεται, того периода, когда рядом с хозяином и хозяйкой дома и ее дочерьми сидели патриархальные рабы и рабыни, выполняя домашние работы и находясь под властью patris familias.

    Намек на то, что челядь когда-то обозначала familia, можно видеть в позднейших пережитках. В XVII в. употребляется термин челядок в смысле сын.[204]

    Но время, когда жила эта familia, в наших письменных памятниках отразилось только частично.

    Итак, если попытаться подвести нашим наблюдениям итоги, челядь в наших источниках обозначает не одно какое-либо вполне определенное понятие. В этом термине, как, впрочем, и во многих других, отражена история общественных отношений с очень отдаленной поры.

    Челядь, человек, колено (в смысле поколения), литовское keltis, латышское cilts — это все слова одного корня, которые ведут нас к глубокой старине, когда keltis и cuts значило — germs, Geschlecht, т. е. род. Этот же термин на новой ступени общественного развития у болгар, русских, чехов и др. стал обозначать семью, детей, у арабов — женщину в семье и зависимых людей вообще, у поляков и чехов — домашнюю прислугу, дворню, зависимых людей, детей. Соответствуя понятию familia, этот термин менял свое содержание вместе с историей familiae, в состав которой, как мы знаем, все чаще и чаще стали входить и не рабы.

    Меня в данном случае интересует больше всего вопрос о том, в какой стадии развития этого института встречается он в "Правде Русской" и как понимать этот термин в древнейших наших письменных источниках. Это вопрос, от того или иного решения которого зависит очень много.

    Несомненно, что евангельский текст начала XII в., отразивший словоупотребление и более раннего периода, пользуется этим термином в смысле θεραπεια, — т. е. исключает рабов. Библейские тексты пользуются этим термином согласно древнееврейскому точному смыслу слова в двух значениях- 1) народ (др. — евр. "ом", греч. λαος, лат. populus), где исключаются рабы, и 2) домочадцы (др. — евр. "тоф", греческ. αποσχευη, лат. apparatum), где наличие рабов в некоторой доле возможно.[205]

    Несомненным мне кажется понимание термина челядь в некоторых летописных текстах в смысле пленников, судьба которых может быть самой разнообразной. Не случайно Маврикий Стратег, византийский писатель VI в., сказал о славянских пленных: "Находящихся у них в плену они не держат в рабстве (εν δουλεια), как прочие народы, в течение неограниченного времени, но, ограничивая им срок, предлагают на выбор: желают ли они за известный выкуп возвратиться восвояси или оставаться там, где находятся, на положении свободных и друзей (ар.). Для грека раб противополагается свободному, под которым разумеются все не рабы, т. е. не только подлинно свободные, но и зависимые люди всех оттенков, исключая рабов.

    Нам хорошо известно, что пленники продавались, но нам также хорошо известно, что они и выкупались и их сажали на землю в качестве колонов.[206]

    Договоры с греками подчеркивают право обеих договаривающихся сторон на выкуп пленных даже и в том случае, если их успели уже продать.

    Ополоненные челядью князья не раз сбывали свой товар за границу. В этом смысле Святослав и говорил о том, что в Переяславец на Дунае, куда "вся благая сходятся", из Руси идет "скора и воск и мед и челядь".

    Очень характерно, что пространная "Правда Русская" в особом отделе об обельном холопстве, — т. е. подлинном, настоящем в узком смысле слова рабстве, — среди источников рабства плен не упоминает. Здесь определенно и решительно эта "Правда" заявляет, что "холопство обельное трое", т. е. имеется только три источника рабства: 1) купля, 2) женитьба на рабе без особого договора, 3) поступление в тиунство без особого договора.[207] Стало быть, пленный как таковой — еще не раб, но он уже челядин, который может стать рабом после продажи, да и то со значительными оговорками, пример которых указывают договоры с греками.

    Если наши старые письменные источники, и прежде всего "Правда Русская", различают просто холопов и холопов обельных, только под последними разумея настоящих рабов, то тем резче они, как мы видели, отличают холопов от челяди. И эта очевидная потребность провести границу между обельным холопом и челядином заставила составителей "Правды Русской" в этом отношении быть очень точными.

    Из этого факта строгого различия челядина и обельного холопа, мне кажется, можно было бы сделать вывод, что в составе челяди нет места по крайней мере полному или обельному холопу. Но этот кажущийся естественным вывод разбивается об утверждение Митрополичьего Правосудия", где челядином называется и полный холоп (под термином челядин-полный), которого господин может даже безнаказанно убить.

    Принимая во внимание все эти обстоятельства и учитывая факт различения "Правдой Русской" челядина и холера, мы естественно приходим к выводу, что если холоп даже и входит в понятие челяди, то он там не растворяется целиком, и в отдельных случаях "Правда" находит необходимым говорить о нем отдельно.

    Если мы правильно поняли смысл термина "челядь", тогда мы можем видеть в "Правде Русской" челядь и там, где она прямо не называется.

    Известно, например, что "Правда" Ярославичей, заключающая в себе материал для суждения об организации крупной феодальной вотчины XI в., ни разу не пользуется термином "челядь". Но, поскольку здесь речь идет о зависимых непосредственных производителях, эксплуатируемых крупным землевладельцем (в данном случае князем), нельзя себе представить, чтобы законодатель мог обойтись без самой мысли о челяди. Имение для данного периода без челяди также немыслимо, как фабрика без рабочих. Мне кажется, что законодатель челяди не забыл, но для данного случая он предпочел раскрыть перед нами конкретное содержание этого понятия, указав на отдельные элементы, в него входящие.

    Возьмем знаменитые ст. ст. 24–26. "А в сельском старосте княжи и в ратайнем 12 гривен". "А в рядовници княже 5 гривен". "А в смерде и в холопе 5 гривен". Перед нами перечень непосредственных производителей, находящихся под прямым наблюдением княжеских старост, т. е. представителей собственника земли. Можем ли мы назвать всю эту группу рабочего населения вотчины челядью? Думаю, что можем, хотя и с некоторыми оговорками. Несомненно, сюда входят холопы, затем люди, зависимые от собственника по договорам ("ряд", отсюда "рядович", "рядовник"). Встречаем мы здесь и смерда. Однако, насколько можно судить по очень скудным и неясным данным "Правды", смерд едва ли входил в состав челяди так, как холопы и рядовичи. Смерд может работать на барском дворе в барской усадьбе, в барском хозяйстве вообще, но он не теряет своих специфических признаков непосредственного производителя, владеющего средствами производства, хотя и иногда не всеми, необходимыми для ведения самостоятельного хозяйства.

    Появление смерда рядом с холопами и работающими по договорам людьми нужно рассматривать как симптом, угрожающий самому существованию челяди в качестве основы барского хозяйства. Это симптом перехода к новому, более прогрессивному способу ведения хозяйства, стало быть, к следующему, новому этапу в развитии всего общества.

    Смерд действительно сделал в конечном счете челядь ненужной.

    Но для данного отрезка времени, отраженного в "Правде" Ярославичей, смерд существует в барском хозяйстве рядом со старой челядью, надо думать, в значительной степени подчиняясь режиму, созданному здесь очень давно. При этих условиях и на смерда иногда распространялись черты, характерные для челядина, значительно роднившие его с положением патриархального раба.

    Итак, термин "Правды Русской" "челядь" обнимает собой разновидности барской дворни, вышедшей из патриархальной familia; термин живет и в процессе своей жизни заполняется новым содержанием, обнаруживая, однако, тенденцию к исчезновению. По своему содержанию он столь же сложен, сколь и важен для правильного понимания общественных отношений IX–XII вв.

    Мы переходим к рассмотрению входящих в него ингредиентов. Начнем с древнейшей разновидности непосредственных производителей, вынужденных работать не на себя, а на своих господ, — с рабов.

    Рабы

    Рабство продолжало существовать и в Киевском государстве. Мы видели рабов в составе челяди. Их прекрасно знают и договоры с греками и Правда Русская, и летописи и жития. Житие Феодосия Печерского, писанное в XI веке Нестором, сообщает нам, что тринадцатилетний Феодосии, сын небогатого землевладельца, будущий столп Печерской обители, "исходит с рабами своими на село делати со всяким прилежанием".[208] Сыну богатого боярина Варлааму, насильно возвращенному в родной дом из Печерского монастыря, по распоряжению отца "служат раб множество". Те же рабы и рабыни плачут, когда Варлаам, несмотря на все меры, принятые отцом, чтобы оставить его дома, настоял на своем и решил вернуться в монастырь.[209] Приблизительно тогда же (в 1068 г.) новгородского епископа Стефана в Киеве удавили собственные холопы.[210]

    В самом Печерском монастыре работали рабы, и когда преподобный Василий в течение нескольких лет днем и ночью вместо них молол на братию жито, "легота бываше рабом".[211]

    Наличие рабов и их производственное значение обозначено здесь совершенно четко. Но этих фактов мало для определения места рабов в структуре Киевского общества X–XI вв.

    Мы должны обратить внимание и на другие стороны вопроса. Бросается, например, в глаза факт значительного простора, предоставляемого законом X–XI вв. выкупу пленных.

    О выкупе говорит ст. 9 договора с греками Олега (911 г.): "аще от рати ят будет… такоже да возвратится во свою страну, и отдана будет цена его…" В договоре Игоря 945 г. об этом предмете говорится еще яснее: "Елико хрестиян от власти нашея (т. е. треков) пленена приведуть Русь, ти аще будет уноша или девица добра, да вдасть златник 10 и поиметь и; аще ли есть средовеч, да вдасть златник 8 и поимуть и; аще ли будеть стар или детещ да вдасть златник 5. Аще ли обрящются Русь работающе у Грек, аще суть пленницы, да искупають е Русь по 10 златник; аще ли купил и будет гречин, под крестом достоить ему, да возьметь цену свою, елико же дал будеть на нем".[212] Здесь предусматривается даже случай, когда пленника успели продать; в этом случае вместо 10 золотников нужно за пленника платить сумму, за которую он был продан.

    Закон судный, хорошо известный на Руси, подтверждает это правило. "А се иже купит пленника от работных. Иже купит от работных пленника, свою цену даст на нем, то вдав на себе то же, да идет вспять свободь, да иметь купли его дондеже изработается, аще не имать что на себе юже съвеща; а мьзде ему на всяко лето наречется 3 щлязя пред послухом; тако коньчавшю ему цену, да отпущается на свободу".[213]

    Очень важно подчеркнуть здесь, что пленник, не имеющий никаких надежд на выкуп кем-либо из своих близких, может отработать сумму выкупа, после чего отпускается на свободу.

    Плен в качестве источника рабства имеет несомненную тенденцию к сокращению. Тем не менее выкуп пленного кем-либо со стороны или же путем отработки пленником известной суммы, по-видимому, был делом не легким, и весьма вероятно, что масса пленников переходила из рук в руки в качестве товара чаще, чем отпускалась за выкуп на свободу. Здесь важно, однако, отметить самый принцип, который едва ли был возможен в античном обществе. Необходимо также обратить самое серьезное внимание и на другую сторону дела. Пленник либо отпускается за известное вознаграждение на волю, либо продается чаще всего за границу, т. е. и в первом и во втором случае он рассматривается не столько как рабочая сила, сколько как ценный товар. Если античные общества стремились сосредоточить у себя возможно большее количество рабов в качестве рабочей силы, если для античных обществ таким путем разрешался вопрос о воспроизводстве рабочей силы, то здесь мы имеем обратный процесс — не концентрацию рабов, а их распыление. Многие упоминания о рынках, где продавались русские рабы, говорят о продаже рабов прежде всего за границу и еще раз подчеркивают товарность раба.

    Этими сопоставлениями русских рабов с античными рабами я отнюдь не собираюсь умалить роль раба в древнерусском обществе, как рабочей силы. Я хочу лишь показать, что место его в производстве на Руси X–XI вв. было иное, чем в античных рабовладельческих обществах.

    Мы имеем сведения о том, что в XI в. рабов сажали на землю и превращали их, очевидно, в крепостных. По крайней мере, трудно иначе понять следующее место Лаврентьевской летописи, под 1031 г.: "Ярослав и Мстислав собраста вой многы и идоста на Ляхи и заяста Червенскыя грады опять и повоеваста Лядьскую землю и многы ляхы приведоста и разделиста я; Ярослав посади своя по Роси, и суть и до сего дни" (Лаврентьевская, Ипатьевская и Никоновская летописи, 1031 г.).

    Пространная "Правда" в своем перечне источников рабства пропускает плен. Она говорит, что "холопство обельное трое: 1) еже кто то купить хотя и до полугривны, а послухы поставить, а нагату дасть пред самом холопом, а не без него; 2) а другое холопство: поиметь робу, а без ряду; поиметь ли с рядом, како ся будеть рядил, на том же и стоить; 3) а се третие холопьство: тиуньство без ряда или ключь к себе привяжеть, с рядом ли, то како ся будешь рядил, на том же стоить" (ст. ПО Троицк. IV сп.). Как мы увидим в дальнейшем, оговорки, сделанные во втором и третьем случаях из здесь обозначенных, очень часто осуществлялись на практике: люди поступали на службу, или женились на рабынях, для чего заключали соответствующие договоры и в холопов не превращались.

    Супружеские отношения в качестве источника рабства известны древнерусскому обществу, но они говорят о том, что у раба может быть семья, и что далеко не обязательно превращение в рабов обоих супругов, если один из них свободный. В холопа превращается свободный человек только в том случае, если он "поиметь робу без ряду", "поиметь ли с рядом, то како ся будет рядил, на том же стоить".[214] по-видимому, последний случай не был редкостью, В "Законе Судном людем", которым несомненно пользовались и у нас на Руси, помещено особое правило для тех, кто "работает из робы". Там сказано: "тако иже работает из робы, свещает цену его пред послухи (это и есть ряд — Б. Г.) да отпущается",[215] т. е. можно по договору с господином рабыни отработать за нее определенную перед послухами сумму. Дети от рабыни после смерти свободного отца (вероятно, самого господина) получают свободу вместе с матерью, хотя отцу и не наследуют.[216]

    Нужно сказать, что положение детей, прижитых свободным с рабыней, не всегда многим отличалось от детей, рожденных от свободной матери. Об этом как будто говорит нам известное место Новгородской летописи под 970 г., где рассказывается, как в Киев "приидоша людье Новогородьстии просяше князя собе". "Аще не пойдет к нам, — говорили они кн. Святославу, — то мы налезем собе князя". Святослав высказал некоторое сомнение: "да еще бы кто шел к вам". И действительно, два сына Святослава, Ярополк и Олег, отказались. Тогда Добрьшя посоветовал им просить Владимира, который, по его мнению, должен быть несколько сговорчивее, так как был "от Малуши, ключнице Ользине". Она приходилась родной сестрой Добрыни, а отец их был Малк Любечанин. Добрыня, стало быть, приходился родным дядей Владимиру. Владимир согласился: "И пояша новгородьци Володимира к себе, и пойде Володимир с Добрынею, уем своим, Новуграду".[217] Как видим, происхождение Владимира от ключницы-рабыни (это видно из дальнейшего) не помешало ему пользоваться такими же правами, как и его братьям от свободных матерей. Уколола его рабским происхождением Рогнеда, дочь полоцкого князя Рогвольда, когда Владимир изъявил желание на ней жениться. "Не хочу розути робичича", — сказала она, что, однако, не остановило Владимира, а только вынудило его прибегнуть к насилию.

    В договоре Новгорода с немцами 1195 г. честь рабыни оберегается особой статьей: "Оже кто робу повержет насилием, а не соромит, то за обиду гривна, паки ли соромит, Собе свободна".[218] Раба, имеющая детей от свободного, после его смерти делается свободной со своими детьми ("Правда Русская", Троицк. IV сп., ст. 98). Как будто, и супружеские отношения свободных и рабов не имеют аналогии, по крайней мере, в римском рабовладельческом, обществе.

    Неисполнение обязательств по древнерусскому праву, как правило, не ведет к рабству. Правда, некоторые исследователи с этим положением не согласны. Дьяконов считает, что торговая несостоятельность в уплате долга, происшедшая по вине торговца (пьянство, расточительность), ставила его в полную зависимость от усмотрения кредиторов: "ждуть ли ему, а своя им воля, продадять ли, а своя им воля" (ст. 54 Троицк. IV сп.). В следующей статье идет речь вообще о задолженности ("Аже кто многим должен будет"), последствием которой также является продажа должника на торгу (ст. 55 Троицк. IV сп.).[219] Но едва ли это не недоразумение.

    Дьяконов буквально понимает слова "Правды Русской", где в ст. 55 (Троицк. IV сп.) говорится: "Аже кто многим должен будет", то в случае нежелания или невозможности расплатиться с кредиторами: "вести я на торг и продати же и отдати же первое гостеви куны, а домачньш, что ся останет кун, тем ся поделять; пакы ли будуть княжи куны, преже взяти, а прок в дел". То же и в предыдущей статье: "Иже который купец, шед кде любо с чюжим кунами, истопится, любо рать возметь, ли огнь, то не насилити ему, ни продати его…; оже ли пропиеться или про-биеться, а в безумии чюж товар потравить, то како любо тем, чьи то куны, ждуть ли ему, продадять ли его — своя им воля". Дьяконов понимает термин "продать" в буквальном смысле продажи-личности обанкротившегося купца в рабство.

    Однако с этим согласиться трудно уже по одному тому, что от продажи купца в рабство едва ли можно было получить столь, значительную сумму, чтобы хватило расплатиться с кредиторами, среди которых имеется даже князь. Средняя цена раба, по "Правде Русской", — рублей 35 на довоенные деньги.[220] Едва ли кто-либо захотел бы переплачивать за него только потому, что это бывший купец. Гораздо проще объяснить этот термин иначе, именно так, как его понимали современники. В договоре Игоря 945 г. мы имеем прекрасное и совершенно ясное объяснение: "Ци аще ударить, мечем или копьем или кацем-любо оружием русин гречина или гречин русина, да того деля греха заплатит серебра литр 5 по закону русскому; аще ли есть неимовит (несостоятелен. — Б. Г.), да како мо-жеть, втолько же продан будеть, ако да и порты, в них же ходить, да и то с него сняти, а опроце да на роту ходить по своей вере, яко не имея ничтоже, ти тако пущен будеть".[221] То же мы имеем и в Двинской; грамоте 1397 г., построенной на основе "Правды Русской": "А кто у кого что познает татебное, и он с себя сведет до десяти изводов, нолны до чеклого татя; и от того наместником и дворяном не взяти ничего, а татя впервые продати противу поличного; а вдругие уличат, продадут его не жалуя, а уличат втретьие, ино повесити".[222] И здесь продают не самого татя, а его имущество.[223] За первую кражу — в размере украденного, за вторую продается все его имущество, за третью он подвергается смертной казни.

    Для продажи в рабство "Правда Русская" знает другой, более точный термин: "продать обель" ("продаст ли господин закупа обель", "Правда Русская" (Троицк. IV сп., ст. 61). И как будто для того, чтобы у нас не осталось никакого сомнения относительно того, что долг не превращает свободного человека в раба, в особом отделе "Правды Русской" (Троицк. IV сп., ст. 111), посвященном вопросу о холопстве, после определения трех источников холопства (купля, женитьба без ряду на рабе и поступление без ряду в тиуны или ключники), помещается специальная статья: "А вдач не холоп и ни по хлебе роботят ни по придатце; но оже не доходят года, то ворочати ему милость, отходит ли, то не виноват есть", т. е. за "ссуду" деньгами или хлебом или за проценты не обращают в рабство. "Должник" отрабатывает долг в известный срок. Если он не отработает этого срока, должен возвратить долг. Едва ли, впрочем, здесь мы имеем обычную ссуду. Вероятнее предположить, что здесь говорится об особой форме феодальной зависимости, в некоторых отношениях напоминающей "добровольное холопство" или "служилую кабалу" раннего времени в Москве.

    Отчасти в связи с этим правилом в Карамзинском списке "Правды" мы имеем расценку труда жонки с дочерью: "О сиротьем вырятьке". "А жонка с дчерью… по гривне на лето…"[224] В этой статье существенно то, что она знает переход обязательств рядовича в случае его смерти на его семью и подчеркивает возможность выхода из зависимости через отработку.

    Все письменные памятники, трактующие о рабах, позволяют говорить о том, что рабство как способ производства не развивается, не растет, а идет на убыль.

    Интересно отметить факт, пока еще очень мало обследованный, что церковь, лучший хозяин во всех странах Европы и Византии, владевшая рабами и пользовавшаяся ими, отказывается от рабского труда первой. В древней Руси известны церковные рабы: епископские холопы в Новгороде, рабы Киево-Печерского монастыря, рабы Хутынского монастыря.[225] "Правда Русская" знает чернеческих рабов. В "Правосудии Митрополичьем" где упоминается челядин полный, не обязательно понимать челядь церковную. В дальнейшем во всяком случае мы рабов в церкви уже не встречаем. Церковь начинает пользоваться трудом крепостных. Так постепенно меняется состав челяди. Рабов в ней делается все меньше и меньше, по крайней мере, в тех хозяйствах, которые умели во время приспособляться к требованиям жизни.

    Раб в древней Руси, как и в любой другой стране, конечно, имеет свою историю. Мы, к сожалению, не можем проследить ее начала. Мы не знаем конкретно, что представляет собой раб VIII–IX вв., но мы знаем, что он играл тогда в производстве серьезную роль, что именно он помог своему господину овладеть более прогрессивным трудом крестьянина. Можно и следует утверждать, что в южных частях Восточной Европы, издавна и непосредственно соприкасавшихся со странами античного способа производства, рабство было развито значительнее, чем в северных ее частях. Тем не менее, в XI–XII вв. и на юге пленник был не только и, пожалуй, даже не столько рабочей силой, сколько частым товаром на рынках, особенно азиатских. В момент, доступный нашему наблюдению по русским источникам (X–XII вв.), раб — не основа всего производства; кроме того, он имеет ряд своеобразных признаков, отличающих его от римского раба периода "античного" способа производства.

    Хочу еще раз подчеркнуть, что все мое внимание в этой главе сосредоточено не на истории рабства в нашей стране, а лишь на раскрытии ведущего процесса в истории изучаемого общества IX–XII вв. Основной вопрос заключается в том, достигло ли рабство в нашей стране того состояния, когда оно делается основой всего производства.

    Образование "варварских" государств на территории Западной Римской империи Энгельс считал явлением прогрессивным потому, что исчезло античное рабство, исчезли обнищавшие свободные, презиравшие труд, как рабское занятие. Он подчеркивает, что "общественные классы IX столетия сформировались не в обстановке упадка гибнущей (римской рабовладельческой. Б. Г.) цивилизации, а в родовых муках новой цивилизации".[226]

    Германцы оживили Европу, результатом чего явился новый, "более прогрессивный строй — феодальный. Оживляющая сила варваров заключалась, по мнению Энгельса, в их общинном строе. Общинный строй у германцев был причиной того, что германцы "могли развить и сделать господствующей уже. существовавшую у них на родине более мягкую форму зависимости, в которую и в Римской империи все более и более переходило рабство".[227] Это крепостничество.

    Ту же роль по отношению к античным рабовладельческим государствам Восточной Европы сыграли восточноевропейские варварские народы и среди них самый многочисленный народ — славянский, общинный строй которого, по мнению Маркса, абсолютно, до мельчайших деталей, тождествен с общинным строем германцев.[228]

    Боспорское царство, в состав которого вошли Крым, Приазовье и пространство до Дона и Кубани, многочисленные греческие колонии на юге Восточной Европы, наконец — приблизительно до VI–VII вв. н. э. — вся Восточная Римская империя (Византия) были государствами рабовладельческими. Кризис рабского способа производства и здесь сопровождался активизацией варваров и прежде всего славян с уже знакомыми нам результатами утверждением феодального строя.

    К VIII–IX вв. античное рабство во всей Европе стало уже пройденным этапом.

    Киевский период нашей истории IX–XII вв. — это период роста и укрепления феодальных отношений.

    Патриархальное рабство, прекрасно, известное славянскому обществу, при дальнейшем развитии феодальных отношений хотя и продолжало существовать, но все больше и больше теряло свое значение.

    В связи с процессом феодализации и крестьянская община претерпевала заметные изменения. Рост имущественного неравенства разлагал ее изнутри, заставлял обедневших членов общины искать прибежища у богатых землевладельцев, а с другой стороны развитие феодального крупного землевладения ставило под удар независимость целых общин. В таких случаях крестьяне-общинники, даже и не лишенные средств производства, стали вместе со своей землей переходить под власть крупных собственников. Многие из недавних полноправных членов общины, обязанные барщиной своим новым господам, вынуждены были становиться в ряды барской челяди, хотя и не смешиваясь окончательно с рабами, но в значительной степени, по крайней мере в глазах своих господ, им уподоблялись. Именно об этом периоде раннего крепостничества Энгельс говорил, что оно носило в себе еще много черт древнего рабства.

    "Правда Русская" сохранила для нас ценнейшие указания на этот период существования общества и позволяет нам изучать этот интереснейший процесс по крайней мере в основных его проявлениях.

    Сейчас мы переходим к изучению не-рабских элементов челяди.

    Рядовичи

    Мое понимание термина "рядович", поскольку оно идет вразрез; почти со всей предшествующей научной трактовкой этого предмета, нуждается в серьезном обосновании.

    Я не буду разбирать всю литературу вопроса, но попытаюсь привести мнения, особенно интересные или принадлежащие ученым, авторитет которых до сих пор мало оспаривается.

    У Сергеевича о рядовичах два мнения. Он считает рядовича, упоминаемого в "Правде Русской", "рядовым" рабом на том основании, что "ценят его в 5 гривен, а это цена обыкновенного раба". Он же допускает, что рядович — не всегда раб. "Рядович — всякий по ряду (договору) у кого-либо живущий".[229] Мрочек-Дроздовский считает рядовича несвободным приказчиком. Это несвободные подключники в княжеских, боярских или иных владельческих имениях.[230] Пресняков считает рядовича низшим агентом хозяйственного или административного управления и в доказательство приводит известный текст из Даниила Заточника: "Тиун бо его (князя) яко огньтрепетицею накладен, а рядовичи его яко искры". "А сотским и рядовичем… не судити".[231] Gоtz принимает толкование Сергеевича.

    Для меня в данном случае не столь важны функции рядовича (он, действительно, в некоторых источниках рассматривается в качестве низшего агента вотчинной администрации), сколько его социальная природа. Тут с Сергеевичем можно согласиться только наполовину. Целиком приемлемой считаю его характеристику: "рядович — всякий, по ряду у кого-либо живущий". Стало быть, это не холоп. Соображения Сергеевича, вытекающие из оценки рядовича, одинаковой с рабом, не убедительны. Тогда и смерда нужно считать рабом, потому что и его оценка равна тем же 5 гривнам.[232]

    Вообще исходить из штрафной сетки, применяемой к различным группам населения, для определения социального положения различных категорий населения — метод опасный. Мы, например, очень хорошо знаем, как "Уложение" Алексея Михайловича фиксирует эту сетку: "а деловым людем и монастырским и помещиковым и вотчинниковым крестьяном и бобылем за бесчестье и за увечье учинити указ против государевых дворцовых сел крестьян", т. е. по 2 рубля. Деловые люди, т. е. холопы, здесь стоят на одной доске с крепостными крестьянами и бобылями, между тем как за "гулящего человека", т. е. свободного, кормящегося временным заработком, взимается в два раза меньше ("Уложение", X, 94). Здесь оценка хозяйского холопа выше оценки свободного рабочего, и этим смущаться совершенно нечего.

    В самой "Правде Русской" имеются данные для объяснения социальной сущности рядовича. В ст. 110 Троицк. IV списка читаем: "А холопство обельное трое:… поиметь робу без ряду; поиметь ли с рядом, то како ся будет рядил, на том же и стоить. А се третие холопство: тиунство без ряду или привяжеть ключ к собе; с рядом ли, то како ся будеть рядил, на том же и стоить". Совершенно ясно, что человек, собирающийся жениться на рабе, имел полное основание предварительно заключить ряд с господином невесты. Так, по-видимому, чаще всего и бывало на самом деле, как об этом между прочим очень ясно говорит "3акон Судный людем". "А се иже работает из робы. Тако иже работает из робы, свещает цену его перед послухи, да отпущается".[233] Перед послухами, очевидно, заключается ряд о цене выкупа за жену-рабу, который и погашается работой мужа рабыни. Так, по-видимому, было не только в Болгарии, но и у нас. По ряду можно было поступить в ключники или тиуны.

    Надо думать, что этими указанными двумя случаями не исчерпываются все возможные виды ряда при поступлении на службу или на работу, потому что оба эти случая приводятся "Правдой Русской" только в связи с происхождением обельного холопства и отнюдь самостоятельного сюжета не составляют. Кажется, мы имеем еще одно довольно важное подтверждение высказанного положения. Статья Карамзинского списка озаглавлена: "О сиротьем вырядке", а под этим заголовком значится: "А жонка с дочерью, тем страды на 12 лет, по гривне на лето, 20 гривен и 4 гривны кунами".[234] Если отбросить расчет на 12 лет, примерно взятый каким-то современным "Правде" "бухгалтером" вообще для всех его вычислений ("а от 20 овец и от двою приплода на 12 лет… а от 20 коз и двою приплода на 12 лет… а от трех свиней приплода на 12 лет…" и т. д.), и отбросить итоговые цифры, всюду сопровождающие его примерные вычисления, то получим в этой статье очень краткое и вразумительное содержание: жонка с дочерью вырабатывает по гривне на год, и работают они в целях "вырядка", т. е. для того, чтобы получить право ухода от своего хозяина, с которым муж этих оставшихся после его смерти "сирот" заключил ряд. Это — семья рядовича. Аналогичное положение мы имеем в "Псковской Судной Грамоте": "А у которого человека, у государя, изорник помрет в записи в покрути, а жена у него останется и дети не в записи, а та им покрута платить по той записи".[235] В "Правде Русской" имеется в виду случай, когда рядович умирает, и жена его отрабатывает какие-то предусмотренные рядом обязательства. "Выряд" — это аннулирование "ряда", выход из зависимого положения, созданного рядом. Итак, рядович ни в коем случае не раб. Это, по московской терминологии, один из видов сере-бреничества. В хорошо всем известной грамоте середины XV в. кн. Михаила Андреевича Кириллову монастырю мы имеем довольно полный перечень поступающих на работу в монастырь людей: это — серебреники, половники, рядовые люди и юрьевские.[236] В грамоте разъясняется, что они могут уходить от своих господ только при условии выплаты серебра. Стало быть, это все, строго говоря, серебреники. Рядовые люди в этом перечне, по-видимому, те же рядовичи.

    Если рядович не раб, то он также и не наемный рабочий капиталистического общества. Его зависимость чисто феодальная, так как рядович через договор вступает в зависимость крепостнического характера и становится принадлежностью зависимого населения вотчины рядом с холопом, т. е. входит в состав челяди.

    Но это, по сравнению с рабством, несомненно, явление нового порядка, результат разложения патриархальной общины. Открепленные от средств производства недавние общинники вынуждены итти в эту кабалу. Положение рядовичей, как это видно из "Правды" Ярославичей, очень приниженное. "А в рядовницы княже 5 гривен, а в смерде и в холопе 5 гривен" читаем мы там. Эти 5 гривен не что иное, как возмещение убытка, причиненного хозяину-господину убийством челядина, в данном случае рядовича.

    Мы не знаем всех условий существования рядовичей, но летописи, однако, дают нам основание думать, что их приниженное и тяжелое положение в момент обострения классовых отношений в связи с усилением наступления землевладельцев на общину определило их позиции в народных движениях, имевших место в XI–XII вв. и особенно ярко проявившихся в 1113 г., после чего в Киев и призван был господствующими классами Владимир Мономах.

    Он должен был обратить внимание и на рядовичей.

    "Устав Владимира Мономаха говорит не о рядовичах вообще, а только об их разновидности — закупах, в которых не трудно видеть все элементы социальной природы тех же рядовичей.

    Закупы

    Пересматривать литературу о закупах в целом я не собираюсь. Не могу лишь оставить без рассмотрений мнение Чичерина, заостренное Сергеевичем, о закупе как о наемном рабочем. Действительно, в некоторых редакциях "Правды" закуп называется "наймитом",[237] но понимать этот термин необходимо так, как его понимали современники "Правды", а не так, как понимаем его мы. Термины часто переживают свое первичное содержание, и их приспособляют к условиям, совершенно не похожим на обстановку, их породившую. Поэтому совершенно необходимо в изучении подлинных явлений жизни итти не от терминов к выяснению фактов, а самую терминологию объяснять условиями, ее создавшими. В памятнике XII в. несколько раз встречается термин "наим" в смысле "лихвы", т. е. процентов на ряду с наймом в нашем смысле. Это сближение двух понятий в одном термине само по себе знаменательно.

    В "Вопрошании Кириковом" мы имеем следующее место: "А наим деля, рекше лихвы, тако веляше учить: аже попа, то рци ему: не достоить ти служити, аще того не останеши. А еще простьця (мирянин в противоположность попу), то рци ему: не достоить ти имати наим… Дажь не могут ся хабить (воздержаться), то рци им: будите милосерди, возьмите легко: аще по 5 кун дал еси, а 3 куны возьми или 4".[238] В "Поучении" новгородского епископа Илии читаем: "А и еще слышно и другие попы наим емлюще, еже священническому чину отинудь отречено". Совершенно ясно, что "наим" здесь, как весьма возможно и в "Правде Русской", нужно переводить термином проценты, безуспешно запрещаемым церковными правилами в средние века и на Западе и у нас.

    Закуп, названный наймитом, — это человек, не просто продавший свою рабочую силу, но при помощи "долга", через особого рода "ряд", т. е. договор, попавший в особого вида личную зависимость.[239] Не следует, однако, на мой взгляд, делать большое ударение и на понятии долга, так как мы и здесь рискуем модернизировать явление и впасть в ошибку. Договор займа совершенно ясно обрисован в "Правде Русской", но задолжавший человек еще не есть закуп. Закуп — несвободный человек, находящийся в тяжелых условиях зависимости. Это одна из обычных категорий феодальной зависимости населения, в какой находились непосредственные производители в средние века вообще. Этот "долг" в данном случае играл ту же роль, что и при заключении договора о деревенской служилой кабале в Московском государстве, был условием покупки рабочей силы в форме феодальной кабалы и, может быть, и здесь, как безусловно в Москве, часто шел не кабальному человеку, а его господину, от которого он переходил под такую же власть к другому. Это та самая кабала, о которой писал в свое время В. И. Ленин: "И "свободный" русский крестьянин в XX веке все еще вынужден итти в кабалу к соседнему помещику — совершенно так же, как в XI веке шли в кабалу "смерды" (так называет крестьян "Русская Правда") и "записывались" за помещиками!" [240]

    Такой же старый оттенок в понимании термина "наймит" мы, кажется, имеем и в самом начале XIV в. в Москве. В. князь Иван Данилович Калита в своей жалованной грамоте печерским сокольникам освобождает от платежа дани, между прочим, и "наймитов, кто стражет на готовых конех, а в кунах".[241] Не будет большой экзегетической вольностью, если мы признаем в "готовых конех" аналогию с конем, на котором пашет хозяйскую пашню закуп, а в "кунах" — те самые деньги, при посредстве коих закуп становился в особую зависимость от своего господина.

    В недавно воскрешенном из забвения очень интересном памятнике, в состав которого входит частично и "Правда Русская", этот предмет трактуется также весьма вразумительно. Имею в виду "Правосудие Митрополичье".[242] Статья 27 звучит в несколько исковерканном старым переписчиком виде так (знаки препинания и некоторые исправления мои. — Б. Г.): "А се стоит на суде челядин-наймит, не похочет быти у осподаря: [243] несть ему вины, но дати ему вдвое задаток. А побежит от осподаря, выдати его оспо-дарю в польницу". И ст. 28 и 29: "Аще ли убиет осподарь челядина полного, несть ему душегубства… А закупного ли наймита, то есть душегубство". Из этого текста видно, что закуп входит в состав челяди.

    Здесь совершенно отчетливо различаются два вида челяди: челядин полный, т. е. холоп обельный, и челядин-наймит, или "закупный", несомненно, не кто иной, как хорошо известный нам закуп.

    Напрашивается естественно сравнение со ст. 56 "Правды Русской" (Троицк. IV сп.) "Оже закупный бежит от господина, то обель; идет ли искать кун, а явлено ходить к князю, или к судьям бежит обиды деля своего господина, то про то не роботят его, но дати ему правду". И того же списка ст. 89: "А в холопа и в робе виры нету, но оже будет без вины убиен, то за холопа и за роба платити урок". Аналогию имеем в "Уставной Двинской грамоте": "А кто осподарь огрешится ударить своего холопа или робу, и случится смерть, в том наместници не судят, ни вины не емлют",[244] тогда как закупа господин имеет право бить только "про дело".[245]

    В "Правосудии Митрополичьем" челядин-наймит, или "закупный", стоит на суде по делу о желании разорвать свои закупнические отношения с господином. Он на это имеет право, но должен в этом случае вернуть своему господину задаток в двойном размере.

    Тут закупный наймит выступает в виде зависимого человека, весьма мало похожего на капиталистического рабочего, продавшего свою рабочую силу. Задаток — это тоже не совсем то, что мы привыкли считать под задатком. Наши древние памятники часто употребляют термины "задати", "задатися" в смысле отдаться, приняв подданство, поступить под чью-либо власть.[246] Совсем не случайно челядин-наймит поставлен рядом с близким ему по положению челядином полным. "Задаток" — это и есть та сумма денег, которую закуп получил от своего господина при вступлении в зависимое состояние. Это и не совсем то, что мы сейчас называем ссудой.

    Неустойчивость экономической природы крестьянина достаточно известна, чтобы о ней говорить снова. Если принять во внимание, что в феодальный период крестьянина подстерегало много разнообразных бедствий, связанных с феодальным строем, — и прежде всего беспрерывные внутренние и внешние войны, — то станет вполне понятным массовое разорение смердов, одно из важнейших условий, порождавших закупничество и другие формы феодальной зависимости.

    Но одними стихийными бедствиями нельзя, конечно, объяснить происхождение ни этой, ни другой какой-либо формы зависимости. Нельзя забывать, что сейчас мы имеем дело с таким обществом, где отношения зависимости вырастают непосредственно из самого производства, где класс феодалов — земельных монополистов — прибегает к внеэкономическому принуждению как к одному из самых действительных при данных условиях средств подчинения непосредственных производителей. Но едва ли в классовом обществе есть какая-либо форма хозяйства, которой было бы не известно и экономическое принуждение в качестве, по крайней мере, подсобного метода присвоения прибавочного продукта. Таким путем попадал в подневольное положение и закуп.

    Владимир Мономах, прибывший на Киевский стол в момент восстания низов против господствующих классов и, в частности, должников — против своих кредиторов, рядом мер, в том числе и компромиссных, ликвидировал восстание. Очень выразительным памятником его деятельности этого периода служит та часть "Пространной Правды", которая носит заголовок: "А се уставил в. к. Владимерь Всеволодовичь Манамах". Происхождение всех элементов этого "Устава" [247] до сих пор определить не удалось, но не подлежит никакому сомнению, что в своем основном содержании он касался прежде всего вопросов о долгах во всех их формах, и закуп как человек, связанный со своим господином все же через деньги, попал в "Устав" на самом законном основании.

    Следы революционного происхождения законодательства о закупах очень заметны. Закупу гарантировано право суда со своим, господином и право уходить от господина "искать кун": довольно точно определены случаи ответственности закупа за господское имущество, значительно защищены имущественные и личные права закупа. Бросается в глаза рассчитанная на политический эффект декларативность некоторых статей, касающихся закупа: господин может безнаказанно бить закупа только "про дело", но отнюдь не "без вины", "не смысля" или под пьяную руку. В этих всех гарантиях ясно чувствуется безвыходное положение закупа до восстания 1113 г. и желание законодателя поставить границы, хотя подчас и чисто словесные, господскому произволу.

    Если есть основание полагать, что эти "гарантии", сослужив свою службу, преданы были забвению, то едва ли можно сомневаться в полной реальности штрихов, характеризующих положение закупа в господском хозяйстве.

    Закупу посвящен специальный отдел в уставе в. к. Владимира Всеволодовича Мономаха, входящем в состав так называемой "Пространной Правды Русской". В виду того, что этот отдел "Правды" — "О закупе" (по Троицк. IV сп., ст. ст. 56–62) один из самых трудных для понимания вообще, — почему в нашей литературе в толковании его и существует так много разногласий, остановлюсь на наиболее важных его местах именно для того, чтобы в своих выводах не быть голословным. Ст. 56 о том, что закуп за побег от господина превращается в раба, но что он в то же время может открыто уходить "искать кун", или даже бежать в суд с жалобой на своего господина, достаточно ясна, если не считать не совсем ясное "искание кун". Мне все же кажется, что здесь идет речь о том случае, когда закуп по соглашению со своим господином отправляется раздобывать-деньги, в данный момент необходимые закупу для выхода из закуп-нического состояния. Закуп, стало быть, формально, юридически имеет право ликвидировать свои отношения с господином, подобно-московскому кабальному человеку в ранний период существования этого института. В этом отношении положение закупа было, может быть, даже не столь безнадежно, как положение крепостного смерда, едва ли имевшего какие-либо сроки своего освобождения, а если и имевшего, то, надо думать, с очень значительными ограничениями. "Правосудие Митрополичье" вполне подтверждает эту правовую реальность для закупа уйти от своего господина: "Асе стоит на суде челядин — наймит (это и есть "закупный" — Б. Г.), не похочет бытиу осподаря". Закон ясно говорит: "несть ему вины", но с него в этом случае господин имеет право взыскать "вдвое задаток". Вот для чего закупу необходимо "искать кун".

    Две следующие статьи, 57 и 58, возбуждают много споров. Я не буду разбирать каждое мнение в отдельности, а попробую изложить собственное понимание этих двух статей, внутренне между собою связанных. Привожу здесь эти обе статьи целиком. "А иже у господина релейный закуп будеть, а погубить воински (в др. вариантах "свойскы") конь, то не платити ему (но еже дал ему господин плуг и борону, от него же купу емлеть, то ему погубившу, платити):[248] аще ли господин его отслет на свое орудие, а погибнет и без него, того ему не платити господину (ст. 57). Оже из хлева, из забоя выведуть, то закупу того не платити, но еже погубит на поли или на двор не вженеть и не затворить, где ему господин велел, или орудия своя дея погубит, то ему платити" (ст. 58). Часть текста, взятая мною в скобки, представляется мне пояснительной вставкой на том основании, что она по содержанию и по форме вклинивается в текст "Правды", говорящий об очень определенном предмете. Обе эти статьи говорят о релейном закупе (стало быть, закуп может быть и не релейным, как и кабальный человек московский) и о господском коне, с которым закуп не расстается в своей работе. Предусматривается здесь несколько случаев: 1) господский конь погиб в то время, когда закуп работал им. на своего господина (на барщине); 2) господский конь погиб в отсутствие закупа, посланного хозяином на другое дело; 3) коня украли из закрытого помещения, куда его загнал закуп, исполнив таким образом свои обязанности; 4) коня украли по небрежности закупа (он не загнал его, куда следовало); 5) хозяйский конь погиб в тот момент, когда закуп работал им на себя. В первых трех случаях закуп за коня не отвечает и убытков в случае погибели коня не возмещает; в двух последних случаях закуп обязан выплатить хозяину стоимость коня.

    Вставка относительно плуга и бороны, сделанная по аналогии с сюжетом о коне, мне представляется, имеет следующий смысл: плуг и борону господин закупу "дал", т. е. предоставил ему право пользования этими орудиями под условием возмещения убытка в случае их гибели. Это "дал", ни разу не приложенное к коню, показывает, что коня господин закупу не давал, конь все время находился в господском хлеве или забое, закуп только берет его тогда, когда требуется по ходу работы на хозяина и в отдельных случаях на себя, конечно, с разрешения хозяина; между тем плуг и борона "даны" хозяином закупу, и он держит их у себя дома, на своем участке. Поэтому здесь не может быть никаких сомнений: хозяин дал и требует, чтобы закуп ему вернул данную вещь или ее стоимость; никакие детали пользования этими орудиями хозяина решительно не интересуют.

    Если купу понимать как оброк, что иногда допускается,[249] тогда необходимо толковать придаточное предложение "от него же купу емлет" в том смысле, что господин, предоставив закупу участок земли, снабдив его орудиями производства во временное пользование, поскольку и сам закуп — зависимый человек лишь на известный срок, сделал его таким образом в некоторой степени рентабельным, получает с него небольшой оброк (большим он не может быть, так как главная работа закупа протекает на барщине).

    На эти размышления наводит отчасти и термин "отарица", термин до сих пор еще не достаточно разъясненный. Суздальский архиепископ Дионисий в грамоте 1382 г. этим термином перевел греческое слово πεχουλιον.[250] Архиепископ Дионисий пишет о недопустимости частной собственности в монастырях и указывает, что институт собственности или отдельного частного владения посеян диаволом и называется πεχουλιον, по-русски "отарица". Πεχουλιον это старый юридический термин и означает имущество, которое pater familias передает сыну или рабу для самостоятельного владения, но которое он может всегда у него отнять. Права распоряжения этим имуществом владелец не имел. Впервые законом разъяснен смысл слова πεχουλιον при императоре Августе.[251] Отарица — πεχουλιον в применении к закупу, стало быть, участок земли, выделенный господином закупу в пользование.

    Нужно, однако, сказать, что понимание термина "купа" в смысле оброка это только одно из существующих и допустимых пониманий. Весьма возможно, что "купа", входящая своим корнем в термин "закуп", — не оброк, а именно та сумма, которую закуп получал от своего господина в момент заключения с ним договора. Такое толкование "купы" очень старо и не менее популярно. Так понимал "купу" еще Карамзин,[252] и в настоящее время имеются сторонники именно этого мнения.

    Действительно, за это мнение имеется ряд серьезных аргументов. Противоречит ему лишь то, что в слове "емлет" предполагается систематическая повторяемость действия, между тем как "купа" в смысле денег, полученных от господина закупом, такой повторяемости не допускает. Зато коренное родство терминов "закуп" и "купа" говорит о предпочтительности второго понимания слова. Это, по-видимому, не оброк, а деньги, при помощи которых недавний смерд приобретал новую социальную оболочку и превращался в закупа.

    Далее, ст. ст. 59–62 рассматривают случаи, когда господин мог причинить некоторый ущерб закупу, нарушить свои обязательства или превысить свои права. Тут мы еще раз встречаемся с основными чертами, характеризующими хозяйственное и правовое положение закупа. Вот какие "обиды" может причинить закупу господин: 1) изменить в свою пользу сумму, данную им закупу в момент заключения договора; 2) изменить, конечно, в свою пользу, размеры оброка или участка земли, отведенного закупу (отарица), может быть, отобрать отарицу у закупа без достаточных оснований; 3) сделать попытку эксплуатировать закупа путем продажи или отдачи его в наймы, наконец, 4) побить его не "про дело", а "несмысля, пьян, без вины". Замечание Владимирского-Буданова о том, что здесь, в ст. ст. 59–62, имеется в виду закуп вообще, всякий закуп, — мне кажется очень приемлемым.

    В отдельных случаях расшифровка ст. ст. 59–62, мною предложенная, может быть и требует уточнения и поправок (очень трудно брать на себя ответственность за толкование отдельных темных мест источника), но общий смысл их мне кажется ясным, не вызывающим сомнений.

    Наконец, в ст. 64 рассматривается случай совершения закупом кражи не у своего господина, а на стороне. За него отвечает господин, но в этом случае сам закуп превращается в раба.

    В "Правде Русской" есть еще ст. 66, которая, решительно запрещая послушествовать холопу, разрешает в малых тяжбах в случае необходимости ("в мале тяже по нуже") привлекать к послушеству закупа.

    Вот, собственно говоря, и все, что нам известно о закупе.

    Все наши наблюдения позволяют, как мне кажется, сделать ряд вполне обоснованных выводов.

    Закуп — зависимый от феодала человек. Зависимость устанавливается актом выдачи господином некоторой суммы денег, которые закуп должен вернуть, если пожелает уйти от своего хозяина. Зависимость закупа срочная. Зэкуп может выполнять самую разнообразную работу во дворе господина. Так называемый релейный закуп связан целиком с сельским хозяйством господина. по-видимому, либо этот вид закупничества был особенно распространен, либо с ролейным закупничеством связывалось большее количество casus'ов, влекущих за собой судебное вмешательство, но факт остается фактом, что именно ролейному закупу в уставе Владимира Мономаха отведено больше всего внимания. Релейный закуп вне барского двора и барского хозяйства не мыслится: он пашет господским плугом барскую пашню, боронит господской бороной, запрягает в них господского коня, стережет господских коней, загоняет их во двор и в хлев, исполняет всякие другие хозяйские распоряжения: в то же время у него имеется и свое собственное хозяйство на участке земли, полученном от господина. Трудно более ясно показать форму эксплуатации закупа. Перед нами один из видов отработочной ренты прежде всего.

    Итак, по своему происхождению закуп — это в большинстве случаев недавний смерд, лишенный средств производства и вынужденный экономической необходимостью искать заработка у крупного землевладельца. Это один из симптомов разрушения соседской общины под натиском надвигающихся феодальных отношений. Едва ли может быть какое-либо сомнение в том, что закуп — одна из разновидностей рядовичей. Трудно также не согласиться и с тем, что закуп, постоянно работающий во дворе своего господина рядом с холопом, входит в состав барской челяди.

    Вдачи

    Самый термин "вдач" не может считаться точно установленным, так как в ряде редакций "Правды Русской" вместо "вдач" (Троицк. IV сп.) мы имеем разночтение "в даче" (Толстовский, Троицк. IV сп. и др.), "вда цену" (Пушкинск. сп.). Если допустить законность самого термина, то сущность вдачи определяется только одной статьей "Пространной Правды". "Вдач не холоп, и ни по хлебе роботят, ни по придатце; но оже не до-ходять года, то ворочати ему милость; отходить ли, то не виноват есть" (ст. 111 Троицк. IV сп.), т. е. долг, взятый хлебом или деньгами, не превращает должника в раба; долг подлежит либо возврату, либо отработке в определенный срок.

    Владимирский-Буданов полагает, что "здесь указывается источник одного рода закупничества".[253] Сергеевич цитирует этот текст по списку Мусина-Пушкина: "Вда цену не холоп…" По мнению Сергеевича, эта статья имеет в виду "рабочих, нанимаемых на определенный годовой срок и получающих вперед годовую плату. Плата эта дается или натурой (хлебом и каким-то придатком к денежной наемной плате) или деньгами (вда цену)".[254]

    Едва ли, однако, можно согласиться с толкованием термина, предложенным Сергеевичем. Прежде всего недоказанным здесь является понимание слова "придаток". Придаток ведь можно понимать и иначе. Владимирский-Буданов, хотя и неуверенно, склонен под "придатком" разуметь процент, и едва ли это будет неправильно.

    Вся статья говорит не о найме в смысле капиталистического найма, а о привлечении людей на работу путем выдачи хлеба или денег, которые вполне естественно подразумевают проценты, причем самая "дача" естъ не столько способ непосредственного привлечения рабочей силы, — хотя, несомненно, таким путем привлекалась рабочая сила, — сколько это привлечение есть следствие, вытекающее из невозможности для должника погасить долг. Долг может быть погашен работой на срок, и совершенно не обязательно, как думает Сергеевич, годовой, потому что слово "год" значит, чаще всего, время вообще, и в "Правде Русской", когда требуется обозначить определенное количество времени, равное году в нашем смысле слова, употребляется термин "лето": "А жонка с дочерью тем страды на 12 лет, по гривне на лето" [255] и т. д. Так что естественнее под вдачём разуметь бедного человека, берущего в долг хлеб или деньги, может быть, обязующегося при этом и отработать этот свой долг в определенный срок. Конечно, вдач близок закупу. Во всяком случае, эти оба социальные явления одного и того же происхождения. Это тоже одна из разновидностей рядовича.

    Смерды [256]

    В "Правде" Ярославичей среди рабочего состава барского имения упоминается и смерд. Каким образом он попал сюда, каково его положение здесь, станет ясным после того, как мы разберем вопрос о том, кто такой смерд вообще.

    Можно смело сказать, что нет ни одного историка России, который бы не пытался определить юридическую природу смерда, и, тем не менее, вопрос до сих пор остается открытым. Один из наиболее глубоких исследователей писал в 1909 г.: "Вопросу о древнерусских смердах суждено, по-видимому, оставаться крайне спорным надолго, быть может, навсегда. Причина тому в скудости данных, какими располагаем: несколько случайных упоминаний в летописи да тексты "Правды Русской".[257] Уже в революционное время вышла специальная работа С. В. Юшкова, интересная, между прочим, тем, что автору удалось расширить рамки своего наблюдения и привлечь к решению вопроса новый материал.[258] В последнее время в общих трудах по истории Украины и Киевской Руси вопросу о смердах отводится видное место, и, на мой взгляд, вопрос близится к своему правильному решению.[259]

    Причина неудач в разрешении вопроса у прежних исследователей крылась, а отчасти и кроется, не столько в недостаточности источников, сколько в неправильной постановке вопроса, т. е. дело не столько в материале, сколько в методе исследования. Почти все авторы многочисленных попыток решить задачу исходят из положения, что смерды представляют социальную группу, имеющую единые законченные юридические признаки, которые-де и надлежит вскрыть науке. Отсюда Лешков, Никольский, Цитович и многие другие смотрят на них как на "людей князя", стоящих в особой частноправовой зависимости от него. Ключевский считает их государственными крестьянами, Сергеевич находит два смысла в термине "смерд": широкий и тесный; в первом смысле это — свободный человек небольшого достатка в противоположность людям крупным и князьям, во втором — пахарь, сельский работник и т. д. С. В. Юшков определяет смерда как "особый разряд сельского населения"; по его мнению, это — полусвободные люди, напоминающие homines pertinentes западного средневековья.

    Но можно ли ставить так вопрос? Можно ли дать, например, единое исчерпывающее юридическое определение крестьянина Московской Руси XVI–XVII вв. даже при большом сравнительно обилии материалов? Думаю, что нет. Черносошный крестьянин и крестьянин помещичий, не говоря уже о более дробном расчленении этой большой группы сельского населения, будут представлять собой различные юридические категории. На мой взгляд, необходимо отказаться от попытки дать единую юридическую формулировку явлению, не имевшему юридического единства и в конкретной действительности. Необходимо подойти к решению задачи с мыслью о сложности и разнообразии правовых положений в крестьянской среде, и если искать точного общего определения, то нужно обращаться к терминам не юридическим, а экономическим, стараться найти место смерда в определенной исторической системе производства.

    С этой точки зрения крестьянин есть непосредственный производитель, владеющий своими собственными средствами производства, вещественными условиями труда, необходимыми для реализации его труда и для производства средств его существования, самостоятельно ведущий свое земледелие, как и связанную с ним деревенско-домашнюю промышленность.[260]

    Что же касается юридических признаков, то крестьяне могут быть либо свободными земледельцами, либо зависимыми в разной степени и форме от землевладельцев как светских, так и церковных. Общая тенденция в юридической судьбе крестьянина в период феодализации общества есть превращение его из свободного в подвластного, платящего оброк, отбывающего барщину, или даже становящегося крепостным.

    В Германии XII–XIII вв. только к востоку от Рейна находилось некоторое количество свободных крестьян. Вся же масса крестьян к этому времени оказалась в крепостной зависимости от феодалов. И свободный и зависимый крестьянин сохраняет, однако, свою экономическую сущность — это всегда владеющий средствами производства земледелец. Только в этом смысле и можно говорить об исчерпывающем определении этого класса.

    Киевский и новгородский смерд есть не кто иной, как крестьянин в смысле только что данного определения. Иначе никак нельзя понять ни статей "Правды Русской", ни известных мест летописей, и совершенно нет никакого основания приходить в отчаяние от невозможности свести смерда к какому-либо единству юридического положения: смерд может быть и свободным общинником и зависимым, вырванным из общины человеком, может оказаться в зависимости и не порывая связи с общиной, поскольку вся общинная земля с сидящим на ней населением могла попасть и попадала под. власть любого землевладельца: князя, княжеского дружинника, церковного учреждения. Характер зависимости совершенно не мыслится обязательно во всех случаях однородным.[261] Я не собираюсь приводить здесь все известные места наших источников о смердах полностью, но считаю нужным указать на те из них, которые могут подтвердить только что высказанное мною положение.

    Исходя из положения, что между социальной природой киевского и новгородского смердов принципиальной разницы нет, дальнейшие выводы свои относительно смердов я строю как на новгородском, так и на киевском материале, конечно, с учетом. особенностей в истории южной и северной частей "империи Рюриковичей".

    Смерды есть основное население новгородских погостов, если судить по всем известным текстам договорных новгородских грамот со своими князьями ("кто купец, тот в сто, а кто смерд, а тот потянет в свой погост: тако пошло в Новегороде"). Грамоты говорят о том, что так "пошло", т. е. это старина. Когда те же грамоты хотят исчерпывающим образом назвать все новгородское население, сельское и городское, то пользуются двумя терминами "смерд" и "купчина", под смердами, несомненно, разумея всю массу сельского населения. То же мы можем видеть и позднее. Вот давно напечатанная и достаточно забытая "ободная грамота" 1375 г. "Се докончаша мир в мир с Челомужским боярином з Григорьем Семеновичем и с его детьми… староста Вымоченского погосту Артемий, прозвищем Оря, со всем племенем, да шунские смерды: Иван Герасимов да Василий, прозвищем Стойвов, Глебовы да Игнатий, прозвищем Игоча, да Осафей Перфильева дети, да и еси шунжйне… мир взяли в межу в Челмужском погосте, урядили (дальше идет определение границ спорной земли)… и не вступатися нам в тую Григорьеву землю да и в ту межу…, владети тою межою Челмужскому боярину Григорью и его детям во веки".[262]

    Если признать эту грамоту подлинной и, стало быть, заслуживающей доверия, то придется отметить, что здесь, по-видимому, изображены шунгские смерды в качестве общинников-землевладельцев, у которых был какой-то спор по земле с соседом, челмужским боярином, разрешившийся миром и новой фиксацией земельных границ. Не приходится сомневаться, что совершенно таких же плательщиков дани имеет в виду новгородская летопись в рассказе о походе новгородцев на Югру, когда осажденная Югра в 1193 г. говорит осаждающим: "… а не губите своих смерд и своей дани".[263]

    Знаменитая речь Владимира Мономаха на Долобском съезде, несомненно, рисует нам смерда пахарем, имеющим свою лошадь, гумно и всякое "имение".[264] В старинных переводах слову "смерд" соответствует греческое (ар.), т. е. собственник-земледелец.[265] Это основная масса сельского населения, обложенная данью. Под 1169 г. в Новгородской I летописи записан поход новгородцев на Суздаль, где, между прочим, сказано: "и отсту-пиша новгородцы и опять воротишася и взяша всю дань, на суздальских смердех другую".[266] Под 1229 г. в той же Новгородской летописи записано: "прииде князь Михаил из Чернигова в Новгород… и целова крест на всей воле новгородьстей и на всех грамотах ярославлих и вда свободу смердом на 5 лет дани не платити, кто сбежал на чужую землю; а сим повеле, кто еде живет, како уставили передний князи, тако платити дань". Так, кн. Михаил восстановляет старину, которую нарушил посадник Дмитр Мирошкинич, следствием чего, невидимому, и было восстание 1209 г. и массовое бегство крестьян "на чужую землю".[267]

    Существование так называемых, свободных смердов не подлежит сомнению. Здесь дело совершенно ясное.

    Это самая значительная часть населения Киевского государства, если понимать этот последний термин в самом широком политическом значении. Об этом весьма красноречиво говорит и топонимика. "Ни одно социальное обозначение, — говорит по этому поводу новейший исследователь вопроса, — не дало столь богатого и столь разнообразного по форме производных отражений в топонимике, как слово "смерд".[268] Тот же автор указывает громадные пределы распространения этого термина: на первом месте в этом отношении стоит Новгородско-Псковская область, к ней примыкают северная и северо-восточная часть Двинской области и северо-западная часть б. Вятской губернии; вторая большая группа земель, хорошо знающих этот термин — Волынь, Подолия, Холмщина, Галиция, Малая Польша; к ним примыкают Познань, Силезия и Восточная Пруссия. Значительно распространен термин в Белорусских и Литовских землях, в районах Ковно, Вильно, Гродно. Очень редко встречается термин в верхнем Поволжье (районы Твери, Владимира и Ярославля). Здесь термин замирает. На западе этот термин известен еще в некоторых частях Германии.

    Но смерды в XI в. были не только свободными крестьянами-общинниками. Часть их, несомненно, уже успела попасть в зависимость к феодалам.

    Старая историография этой стороны вопроса о смердах почти не замечала. Совершенно ясно о зависимых смердах говорил лишь Владимирский-Буданов. "Правда Русская" и летописи, по его мнению, "содержат в себе… указания на бесправное положение смердов, но такие указания относятся к смердам в теснейшем смысле, т. е. прикрепленным"."…Положение свободных крестьян было далеко от гражданского полноправия и легко могло перейти в состояние прикрепленных. Прикрепление могло быть или временное или всегдашнее. Временное прикрепление есть релейное закупничество "Русской Правды", которое образуется из долгового обязательства смерда землевладельцу…" "…Прикрепленные смерды были многочисленны уже в древнейшее время: "Русская Правда" древнейшая уравнивает штраф за убийство холопа и смерда".[269] О "господских смердах" говорит и Павлов-Сильванский.[270]

    В ближайшее к нам время появились работы, уделяющие этому предмету серьезное внимание. Я имею в виду статью С. В. Юшкова "К вопросу о смердах",[271] Н. Максименко "Про смердiв Рускоi Правди"[272] и др.

    Здесь проблема ставится по-новому и, мне кажется, правильно, что не мешает мне, однако, расходиться с некоторыми положениями этих авторов. Спешу заранее оговориться, что основное расхождение с некоторыми из указанных авторов заключается в том, что я различаю две группы смердов: 1) данников, не попавших в частную феодальную зависимость от землевладельцев, и 2) освоенных феодалами смердов, находящихся в той или иной степени зависимости от своих господ.

    Аргументы, выдвигаемые этими авторами в доказательство зависимости второй категории смердов, за отдельными исключениями кажутся мне вполне убедительными.

    Попробуем собрать указания источников по этому предмету.

    Смерды, в качестве одной из категорий зависимого от феодала населения вотчины, по своему приниженному положению весьма близки к холопам.

    Важные постановления "Правды Русской" о смердах содержатся в "Правде" Ярославичей и ее дополнениях, т. е. в "Правде" по преимуществу княжой и имеющей назначение оградить прежде всего интересы княжеского двора и хозяйства. В числе зависимых от князей людей, сидящих в его вотчине и обслуживающих ее, называются и смерды; "в рядовници княже 5 гривен, а в смерде и в холопе 5 гривен".[273] Рядовичи, смерды и холопы рассматриваются рядом, и наказание за их убийство определяется одинаковое. Если мы всмотримся в другие источники, то увидим, что это обычное явление: смерды (зависимые) и холопы почти всегда трактуются вместе.

    В "Правде" Ярославичей, откуда и идет этот текст, вообще говорится о смерде, живущем в княжеской вотчине и зависимом от князя как землевладельца. Здесь изображается княжеское имение, которое для данного времени без крестьянина уже не мыслимо. Рядом со смердом работают тут и другие категории зависимого от феодала населения, между ними рабы занимают и в XI в. количественно видное место… Стало быть, предполагать в этом контексте "Правды" еще не феодализированного смерда едва ли возможно. Наконец, наши источники решительно противоречат представлению о смерде как о зажиточном человеке, имеющем в своем распоряжении рабскую силу. "Худой смерд" — это самое обычное представление о смерде во всей нашей древней литературе. Смерд — свободный общинник, имеющий возможность эксплуатировать чужой труд, хотя принципиально и допустим, но фактически — явление очень редкое. Во всяком случае, не о нем говорит "Правда" Ярославичей. Знаток "Правды Русской" и палеографических особенностей различных ее редакций В. П. Любимов в одной из своих работ приходит к такому же заключению-("Историк-марксист", 1938, кн. 5, стр. 158–159). Особенно интересны его убедительные палеографические наблюдения, говорящие о том, что весь комплекс статей Правды Ярославичей, трактующий о людском составе вотчин от тиунов до смердов и холопов, был объединен (графически) и в древнейшем не дошедшем до нас тексте, с которого снимал копию переписчик XV века.

    Села, принадлежащие феодалам, в X в., по сообщению Татищева, имевшего на то серьезные основания, были населены рабами и смердами. Татищев сообщает, что по договору Владимира I с болгарами этим последним запрещалось торговать непосредственно со смердами и огневшиной (челядь). Очевидно, феодалы сохраняют это право исключительно за собой. В "Вопрошании Кириковом", памятнике XII в., мы имеем подтверждение слов Татищева. Там прямо сказано, что смерды населяют села. Замечательно, что Кирик о рабах не упомянул. Очевидно, главной массой населения сел были все-таки смерды. "А смерд деля помолвих, иже по селом живуть".

    Князья требуют от Ростиславичей выдачи смердов и холопов: "а холопы наши и смерды выдайта".[274] Ростовцы высокомерно говорили о владимирцах: "несть бо свое княжение град Владимир, но пригород есть наш, а наши смерды в нем живут и холопы…"[275]

    Буквально то же мы видим и позднее в Новгороде, где по договору Новгорода с Казимиром IV запрещается принимать жалобы на хозяев со стороны смердов и холопов; в договоры, заключаемые с соседними государствами, включается условие о выдаче сбежавших смердов и холопов.[276] Едва ли более высокое положение смердов можно усмотреть и в известном сообщении Новгородской I летописи под 1016 г., когда кн. Ярослав, отпуская новгородцев, помогавших ему овладеть киевским столом, "нача вое делити: старостам по 10 гривен, а смердам по гривне, а новгородьчем (т. е. горожанам) по 10 всем".[277]

    В различных редакциях Печерского патерика терминами "рабы" и "смерды" переписчики пользуются альтернативно. Так, в "Слове о преподобных отцех Федоре и Василии" рассказывается о том, как Василий заставил бесов работать на братию. Униженные таким образом бесы, "аки раби куплени, работають и древа носят на гору". В этом месте другой вариант патерика заменяет слово "рабы" словом "смерды".[278]

    В докончаньи Новгорода с королем Казимиром, правда, уже 1440 г., говорится: "а межи собою нам, будучи в любви, за холопа, за робу, за должника, за разбойника и за смерда не стояти ни мне ни вам, а выдати его по исправе".[279] Эти смерды должны выдаваться не в качестве преступников, о которых говорится особо, а именно в качестве смердов, которые и здесь ставятся рядом с холопами. Ганзейские купцы новгородских смердов считают принадлежащими их господам, которые и являются ответственными за их преступления. "Смерды ваши, — говорят они новгородским боярам, — и вы повинны по праву за них отвечать".[280] Связь смерда с княжеским хозяйством обнаруживается и в том факте, что княжеские кони, по-видимому, пасутся на одном лугу со смердьими и отличаются от смердьих особым тавром — "пятно". Смердов как феодально зависимых от князя запрещается мучить "без княжа слова", подобно тому как и иных людей, принадлежащих к княжескому двору: огнищан, тиунов, мечников. ("Правда Русская", Академ, сп., ст. 33). Смерды-волхвы в 1071 г. ссылались на это свое право: "нама стати перед Святославом, а ты — обращались они к Яну Вышатичу, — не можеши створити ничто же". Тут не может быть и речи о подданстве, так как белозерцы были тоже под данью кн. Святослава, а между тем невозможно предположить, что без княжа слова княжеский воевода не мог судить вообще белозерцев. по-видимому, княжие смерды, о которых здесь идет речь, принадлежали к феодальной вотчинной юрисдикции князя.

    Статьи "Правды Русской": "Оже кто ударит мечем, не вынез его, или рукоятью, то 12 гривен продажи за обиду" (ст. 23 Троицк. IV сп.), "Оже кто ударит кого батогом, или чешею, или рогом, либо тылисницею, то 12 гривен…" (ст. 25 того же сп.) не относятся к смердам. Иначе необходимо было бы допустить совершенно нелепую мысль о том, что убийство смерда карается легче, чем нанесение ему побоев. Или же, если думать иначе, необходимо допустить, что в ст. 26 "Правды" Ярославичей указывается только возмещение феодалу за понесенный им материальный ущерб от убийства смерда, а уголовный штраф, о котором там ничего не сказано, подразумевается.

    Имущество смерда, не имеющего сыновей, переходит к князю как землевладельцу-феодалу.[281]

    Князья распоряжаются своей землей и населяющими ее смердами. Прямых доказательств этого у нас нет, но достаточно убедительные косвенные доказательства имеются. В 30-х годах XIII в., правда, рязанские князья Ингвар, Олег и Юрий вместе с 300 бояр и 600 мужей дали монастырю "9 земель бортных и 5 погостов" с 1010 "семьями", несомненно не холопскими, а именно крестьянскими, т. е. по терминологии киевской и новгородской — смердьими.[282] Если признать правильным чтение и толкование грамоты кн. Изяслава Мстиславовича Пантелеймонову монастырю 1136–1154 гг., предлагаемое С. В. Юшковым: [283] "село Витославицы и смерды" вместо прежнего "и Смерды", т. е. если отказаться под словом "смерды" подразумевать географическое наименование и понимать его как обозначение определенного общественного класса, то мы получим еще одно прямое доказательство того, что часть смердов в XI и XII вв. уже находилась в феодальной зависимости.

    Положение смердов, зависимых не от князей, а от других феодалов, принципиально ничем не отличается от положения смердов в княжеской вотчине и не может быть качественно иным. Заинтересованность дружинников в смердах, в их конях и пашне несомненна.

    Трудно иначе понять запись в Ипатьевской летописи под 1111 г., когда по инициативе Владимира Мономаха князья и их дружинники съехались в Долобске. "Седоша в едином шатре Святополк со своею дружиною, а Владимир с своею. И бывшу молчанию. И рече Владимир: "брате, ты еси старей, почни глаголати, яко быхом промыслили о Руськой земли". И рече Святополк: "брате, ты почни". И рече Владимир: "како я хочу молвити, а на мя хотять молвити твоя дружина и моя рекуще: хочеть погубити смерды и ролью смердом…" [284] Этих подробностей нет в записи о том же предмете под 1103 г. Между тем деталь, изложенная в тексте 1111 г., очень характерна. Чем объяснить заинтересованность дружинников в смердьей пашне, как не тем, что эти смерды жили в селах дружинников и были обязаны отдавать часть прибавочного труда своим господам в той или иной форме. На это же обстоятельство намекают и другие места той же летописи. В 1146 г. "разграбиша кияне… домы дружины Игоревы и Всеволоже и села и скоты…" Князь Изяслав говорит своей дружине в 1150 г.: "вы есте по мне из Русскые земли вышли, своих сел и своих жизней лишився". Тот же князь в 1148 г. говорил своей дружине о черниговских князьях: "се есмы села их подожгли вся, и жизнь их всю, и они к нам не выйдут: а пойдем к Любчю, идеже их есть вся жизнь".[285] В этих селах, как мы видели, жила "огневшина" (челядь) и смерды. Несомненно также и то, что вопрос о наборе смердьих коней не разрешается княжеской властью, а зависит от самих дружинников. по-видимому, то же можно сказать и об участии в войске самих смердов. Эти зависимые смерды знают прежде всего своих господ-феодалов. В селах Галицкой земли в XIV–XV вв. владельческие крестьяне, т. е. находившиеся в феодальной зависимости,[286] пользовались лишь ограниченным правом выхода. Совсем не имеет его крестьянин, положенный в число (in numero).[287]

    О том, что отношения в княжеской и боярской вотчинах принципиально ничем не отличаются, говорит, хотя и не прямо, а косвенно, характерная приписка, сделанная к ст. 11–14 пространной "Правды Русской", где идет речь о княжеских людях — сельском или ратайном тиуне и о рядовиче ("А в сельском тиуне княже или в ратайной 12 гривен, а за рядовичь 5 гривен") — "Тако же и за бояреск".

    Совершенно ясный смысл этой приписки должен быть распространен и на смежные статьи, трактующие о других деталях княжеской вотчины.

    Очень много споров вызывала и вызывает ст. 90 Троицкого IV и др. списков Пространной Правды: "Оже смред умреть без дети (цитирую по Троицк. IV), то задница князю: аже будуть дыцери у него дома, то даяти часть на ня: аже будуть за мужьем, то не дати им части". О каком смерде здесь говорится? Если это смерд, независимый непосредственно от феодала, свободный член сельской общины, тогда непонятно, как князь может осуществить свое право наследования. Если же это смерд княжеский крепостной, тогда статья делается понятной, но является вопрос, можно ли это правило распространить и на не княжеских смердов, зависимых от других феодалов? На этот счет мы, кажется, имеем положительные показания в Уставе кн. Ярослава Владимировича о церковных судах, где говорится обо всех "домовых" людях, и церковных и монастырских, куда совершенно естественно включить и смердов. "Безатщина" этих людей, т. е. их имущество, при отсутствии прямых, надо думать, мужских наследников "епископу идет".[288]

    Мне кажется, что мы очень значительно приблизимся к правильному решению вопроса, приняв во внимание аналогичную статью древнейшей "Польской Правды", которая совершенно определенно говорит о том, что князь как князь тут не причем, что это правило касается всякой феодальной вотчины этого периода. В так называемой "Польской Правде", записанной в XIII в., в ст. XXII читаем: "Если умрет крестьянин (конечно, крепостной. — Б. Г.), не имея сына, господин берет его имущество, но должен дать жене ее подушки… покрывала и из имущества мужа корову… или что-либо из другого скота, чем бы она себя могла содержать".[289] Вислицкий статут Казимира Великого (1374 г.) в статье "De bonis derelictis post mortem villanorum vel civium absque prole deceden-tium" считает старый закон, по которому господа наследовали имущество своих бездетно (без сыновей) умерших крестьян, несправедливым и отменяет его.[290]

    Этот Вислицкий статут был, по-видимому, одновременно приспособлен и для русского населения Галицкой земли, вошедшей в состав Польши, и в этой приспособленной редакции он, конечно, очень ценен для историка Киевского государства. Интересно отметить терминологию этого статута, где целый ряд терминов буквально соответствует "Правде Русской": "свада", "копа", "уражен", "раны кровавая и синьевая" и много других: среди них, что для нас в данном случае особенно ценно, имеется и термин "смерд", тождественный термину "кмет" других вариантов того же статута: "О смерде, который забьет другого смердя" (ст. 56). "Много смердов из одного села до другого села не могут без воли пана своего ити" (ст. 70).

    Близость Вислицкого статута (в специально для украинского населения приспособленной редакции) к "Правде Русской" несомненна. Тут мы имеем как раз и статью, соответствующую статье "Правды Русской" о смердьей заднице. Она в приспособленной редакции озаглавлена так: "О пустовщине сельской, а любо местьской" и имеет следующее содержание: "Коли же который люд, а любо кметь (смерд) умрет без детей, тогды пан его увязуется в пустовщину. Про то мы ныне укладаем тот обычай: аж того имения, будет ли уставляемы-бы келих учинён был за полторы гривны к церкви, где прибегал (имеется в виду "приход", приходская церковь. — Б. Г.): а остаток, што ближним и приятелем штобы дано".[291]

    Господа лишаются права наследовать после зависимых от них людей, умерших без мужского потомства. Отменяется старый обычай, признанный сейчас противоречащим справедливости и нелепым. Очевидно, произошло нечто такое, что заставило считать нелепостью этот старый обычай, известный одинаково и русской и польской "Правдам".

    Я думаю, что мы здесь имеем дело с новыми пластами крестьянства, попавшего в феодальную зависимость, с новым этапом в формах эксплуатации зависимого от феодалов населения, именно с тем этапом, когда при условии широкого распространения ренты продуктами крестьяне в интересах своих господ должны были получить некоторый простор для своей хозяйственной деятельности.

    Это и есть то самое первое расширение самостоятельности зависимых крестьян,[292] о котором говорил В. И. Ленин в "Развитии капитализма в России", применительно к периоду господства ренты продуктами.

    Конечно, смерды Вислицкого статута не те смерды, которые настолько близко соприкасались с барской челядью, а в том числе и с холопской ее частью, что сами приобретали много черт холопства и едва ли имели право по своему усмотрению свободно уходить от своего господина. В Польше, куда в XIV в. попали галицкие смерды и которых имеет в виду Вислицкий статут, беглых смердов в XIII в. во всяком случае ловили, наказывали и водворяли к прежним хозяевам.[293] Польша, точно так же, как Киевское государство, знает три вида смердов-кметов: 1) крепостных, очень близко примыкающих к барской челяди, 2) зависимых в той или иной степени общинников, обязанных своим господам рентой продуктами и 3) свободных общинников, не знающих над собой непосредственной власти феодала. Если челядь как основной контингент эксплуатируемой в барской вотчине рабочей силы имела тенденцию к постепенному исчезновению, то эксплуатация непосредственного производителя, сидящего в деревне на своем (хотя уже и не собственном) участке земли, в той или иной форме интенсивно развивалась.

    Главный интерес феодалов на данном этапе развития феодальных отношений сосредоточен теперь на массовом деревенском населении — крестьянстве, и понятно, почему Вислицкий статут, одной рукой отменяя закон, ставший уже анахронизмом, другой — подчеркивает новый, ставящий целью укрепление за феодалом новых пластов крестьянства.

    "Частокрот бывают села пусты панов, — читаем в том же статуте, — коли селяне идут прочь от своих панов без вины (в латинском тексте nulla… legitima causa ad hoc persvadente,). Мы (с) своею радою уставляем, иж…[294] сусед посполито (insiniul) не может пойти из одного села до другого, одно один, а любо два, а то с волею панскою, вынявши у некоторых члонках (т. е. за некоторыми исключениями. — Б. Г.): коли пан своему селянину дочку ему усилует, а любо жону; а любо именье силою берет, а любо, коли будет пан у клятве черес год…[295] ать три, а любо четыри, но вси могут пойти прочь, где кому любо".[296]

    Едва ли есть основания сомневаться в том, что в XI–XII вв. и каждый русский феодал-землевладелец, не только князь, наследовал имущество своего крестьянина, не имеющего сыновей. Едва ли также и судьба русского крестьянина чем-либо существенным отличалась от судьбы украинского или белорусского в период господства феодальных отношений в России, Польше и Литве. Не случайно Вислицкий статут одновременно для Польши и Украины (Галицкая земля) делает основную ставку на оброчную деревню, отменяя в то же время закон о мертвой руке как польской, так и русской "Правды".

    Для изучения хозяйственного и правового положения смерда, — мне кажется, мы можем выйти за пределы тех источников, которые трактуют непосредственно о смерде, называя его по имени. Мы имеем основание сопоставлять смердов с сиротами. Сироты, по-видимому, те же смерды, только живущие в северо-восточной Руси, хотя нужно сознаться, что терминология здесь не совсем выдержана. Здесь, на северо-востоке, термин "смерд" почти неизвестен. Только новгородцы называют по-своему сельское население Суздалыцины смердами. Термин "сирота" здесь, напротив, весьма распространен, официально он дожил до XV в., а в частном быту им пользовались крестьяне, именуя себя сиротами и в XVI и в XVII вв. Сирот мы видим, так же, как и смердов, и свободными и зависимыми.

    О зависимых сиротах говорит, между прочим, Новгородский архиепископ Илия (XII в.) в своем поучении: "А сирота не мозите великой эпитемьи давати. Пишеть бо в заповедях: "сущим под игом работным наполы даяти заповеди". Да не мозите отягчати заповедью, ать вси каются. Иго бо легко есть",[297] т. е. архиепископ запрещает на сирот, как на людей, находящихся под "игом работным", стало быть, вынужденных к подневольному труду и не располагающих полной свободой действий, накладывать большие эпитемии, для них невыполнимые именно вследствие их подневольности. Факт освоения свободных сирот мы имеем и в проповеди Серапиона, епископа Владимирского XIII в., когда он говорит о людях, "именья не насыщающихся", порабощающих и продающих свободных сирот.[298]

    Нужно сказать, что оба термина начали проникать далеко за пределы своей родины, и мы можем их употребление, хотя и в ограниченных случаях, встретить и в Новгороде и в Суздалыцине.

    Наконец, мы можем расширить круг наших источников привлечением текстов памятников, прямо не говорящих о смердах, но, несомненно, их подразумевающих. Например, в завещании Галицкого князя Владимира Васильковича 1287 г. написано: "… дал есмь ей (жене) село свое Городел и с мытом, а людье како то на мя страдали, тако и на княгиню мою по моем животе; аже будет князю город рубити, и ни к городу, а побором и татарщиного ко князю".[299] Последнее дополнительное распоряжение говорит о том, что люди, здесь упоминаемые, не рабы, а крепостные смерды или сироты. Они "страдают", т. е. работают на господина, и в то же время тянут тягло.

    Едва ли мы будем очень неосторожны, если вспомним здесь древнейшее сообщение Лаврентьевской летописи о том, что в 947 г. княгиня Ольга по Мете и Луге устанавливала "погосты и дани", "оброки и дани". Несомненно, что в погостах и тогда жили смерды, и кн. Ольга, наученная горьким опытом своего супруга, сочла за благо упорядочить взимание этих даней и оброков. Эта "реформа" была рассчитана на упорядочение эксплуатации смердов прежде всего и, конечно, не только смердов. Не будет большой натяжкой, если мы скажем, что здесь можно подразумевать и некоторую организационную работу по устроению княжеских доменов. Об этом подробнее речь идет в другом месте (см. стр. 184–185).

    Если в нашем распоряжении имеется достаточно оснований видеть в наших источниках две категории смердов, из коих одна — это смерды, находящиеся в непосредственной зависимости от своих господ-феодалов, то нужно сознаться, что у нас слишком мало данных для того, чтобы точно судить о характере этой зависимости.

    Нам хорошо известно, что феодальное общество характеризуется прежде всего наличием крупного землевладения и зависимого от землевладельцев крестьянства. Качество этой зависимости может быть, и в действительности бывает, как нам тоже известно, самым разнообразным.

    В какой зависимости находились рядовичи (закупы), мы уже видели. "Правда Русская" дает нам материал для суждения об этом. Но о характере зависимости смердов мы знаем значительно меньше, да и то, о чем говорят наши источники, может иметь, как мы могли убедиться, различные толкования.

    Теоретически рассуждая и исходя из положения, что рабство предшествует крепостничеству, более чем вероятно, что рабовладелец, стремясь подчинить себе крестьянина, был мало склонен проводить какую-либо большую разницу в степени своей власти над рабом и крепостным, считая и того и другого своими людьми. Но наличие крестьянской общины, этого оплота крестьянской независимости, во всяком случае должно было сыграть весьма определенную роль по отношению к массе свободных смердов, задерживая темпы процесса феодализации, с одной стороны, и, с другой, — смягчая формы крестьянской зависимости. Как конкретно протекал этот процесс в ранней своей стадии в обществе, занявшем территорию Восточной Европы, мы, к сожалению, ничего не можем сказать точно. Во всяком случае, приведенные уже выше факты говорят о том, что и этот свободный смерд путем внеэкономического и экономического принуждения стал попадать в зависимость от феодалов, что он боролся против надвигающегося на него феодализма путем коллективных восстаний, в летописи по вполне понятным причинам не нашедших себе полного отражения, что он протестовал, также и в форме индивидуальных действий и прежде всего путем побега. Мы могли видеть случаи бегства смердов, отмеченные Новгородской летописью в начале XIII в., видели также меры, принимаемые новгородской властью для борьбы с бегством смердов, холопов, должников, преступников и др., правда, уже в 1440 г. Хотя у нас и нет никаких оснований думать, что эти меры были выработаны только в это время, хотя неизбежно предположить, что эти меры подразумеваются уже в древнейших из дошедших до нас договорах Новгорода с князьями, тем не менее это не прямые, а лишь косвенные доказательства.

    Аналогия с положением польского зависимого крестьянина, которого господин в XIII в. мог не только возвратить из бегов, но и сильно наказать за это,[300] тоже не доказательство. Древнейшая "Правда", равно как "Правда" Ярославичей и "Пространная Правда", ясно говорят только о бегстве челядина. "Правды" знают смердов двух основных категорий, зависимых и свободных, и, говоря о смердах, часто имеют в виду свободного смерда. В "Правдах" точных данных о бегстве смердов не имеется.

    "Устав" Владимира Мономаха, помещенный в "Пространной Правде", знает бегство закупа, но ни одна из "Правд" не говорит ясно о бегстве смерда. Это отсутствие ясного упоминания о беглом смерде может на первый взгляд дать повод к заключению о свободе смердов вообще, но это заключение решительно будет противоречить тому, что мы знаем о зависимом смерде из всех наших источников. Ведь в "Пространной Правде" имеется статья: "А в холопе и в робе виры нету…" (ст. 89Троицк. IV сп.), а о том, что в зависимом смерде тоже нет виры, в "Правде" нет ни звука. А между тем это так: за смерда, за холопа, за рядовича, кормильца, кормилицу, сельского и ратайного старост, т. е. за весь рабочий состав княжого двора, изображаемого в "Правде" Ярославичей, взыскивается не вира, а вознаграждение за истребление собственности, в данном случае собственности князя. Так понимает статьи 24 27 Правды Ярославичей и Владимирский-Буданов,[301] с которым нельзя не согласиться. Ст. 66 Пространной Правды говорит о том, что к послушеству нельзя привлекать холопа, закупа можно только в крайнем случае. А зависимого смерда? Опять молчание. Если молчание повторяется слишком часто, то это что-нибудь да значит. Почему "Псковская Судная Грамота" ни разу не говорит ни о смерде, ни о холопе, между тем как существование в это время и смердов и холопов нам очень хорошо известно? О "Псковской Судной Грамоте" у меня идет речь специально в другом месте. Сейчас относительно молчания "Правды Русской" мы можем лишь сказать, что это загадка, одно из решений которой в смысле свободы всех смердов или, точнее, в смысле отсутствия в это время, т. е. в XI–XII вв., зависимых смердов, — исключается.

    Подобное предположение, которое кто-либо захотел бы вывести из молчания одного из основных наших источников, не раз вводило в заблуждение наших исследователей и прежде всего исследователей "Псковской Судной Грамоты". Молчание "Правды Русской" о бегстве смердов, факты чего мы знаем из других источников, быть может, объясняется тем, что в XI–XII вв. количество крепостных смердов было еще не велико, что зависимость смердов носила разнообразный характер. Но что одна из форм зависимости смерда вполне соответствует западноевропейскому серважу, у нас нет сомнений. Наконец, мне кажется, в "Правде Русской" имеется статья, в которой естественнее всего как будто можно понимать бегство всякого зависимого человека вообще за исключением холопа. Это ст. 120 Троицкого IV списка. Предыдущая статья говорит о беглом холопе. "Оже холоп бегая добудет товару, то господину холоп и долги, господину же и товар". Следующая ст. 120, начинающаяся с красной киноварной буквы, что подчеркивает новую, отличную от предыдущего текста мысль, говорит: "Аще кто бежа, а поемля суседнее или товар, то господину платити за нь урок, что будет взял".

    Хочу обратить внимание на употребление этого словосочетания во всем этом отделе "Правды", имеющем обычно заголовок "О холопстве":

    112. Оже холоп бежит…

    113. Аще кто переймет холопа…

    114. А кто сам своего холопа досочится…

    115. Аже кто не ведая чюжь холоп устрящет…

    116. Оже где холоп вылжет куны…

    117. Оже кто пустит холопа в торг…

    118. Оже кто купит чюж холоп…

    119. Оже холоп бегая добудет товару…

    120. Аще кто бежа…

    121. Оже холоп крадет кого любо…

    Шесть раз упоминается здесь "кто" и всегда не в смысле холопа. Четыре раза говорится прямо о холопе. Очень похоже на то, что и в ст. 120 "кто" не холоп. Однако у него есть господин. Под этим "кто" может вполне скрываться и зависимый смерд.[302]

    Нужно также отметить, что в "Правдах" имеется в виду три случая пропажи холопа: кража холопа, бегство его после нанесения побоев свободному человеку, т. е. укрывание от наказания, и просто бегство от своего господина. Закупа, очевидно, никто не воровал, укрываться от наказания, вероятно, и он был способен, хотя закон об этом молчит: бегство закупа от господина закон знает. Смерда как смерда воровать немыслимо: если его забирали в плен, он отрывался от всех своих условий производства, превращался в живой товар и приравнивался к рабу. Бежать смерд, конечно, мог и фактически бегал, как мы это и видели, но "Правды" об этом, ясно не говорят ничего.

    Все эти соображения я счел необходимым привести здесь с тем, чтобы мобилизовать все наши ресурсы для решения проблемы о характере и степени зависимости смерда в этот период созревания феодальных отношений в Киевском государстве. Не наша вина, если вопрос приходится решать только наполовину, если мы сейчас не можем ответить на все вопросы, поставленные перед нами в связи с проблемой положения смердов в древнейший период истории нашего общества. Но если мы не можем ответить на этот вопрос полностью, то во всяком случае для нас ясно видно, что смерд и в Киевском государстве переживал в основном те же этапы в своем историческом развитии, что и крестьянин любой феодализирующейся страны.

    Гораздо яснее вопрос о том, кто являлся в Киевском государстве главной производительной силой. Это, несомненно, все те же смерды. Они главные поставщики даней и ренты. Никак иначе нельзя понять хотя бы следующие тексты наших летописей: в 1169 г. новгородцы, ходившие в Суздальскую землю войной, взяли много дани, потом снова вернулись и снова "взяша всю дань и на суздальских смердех другую".[303] В 1193 г. югра обращалась к наступавшим на них новгородцам с лукавой покорностью: "копим серебро и соболи и ина узорочья, а не губите своих смерд и своей дани".[304]

    Совершенно ясно, что пушнина, как и другие "узорочья", поступали к князьям и их дружинникам от этих самых смердов, платящих со своих дымов и плугов чаще всего белками, куницами, соболями и другими ценными мехами, превращавшимися в руках князей и дружины в товар. Как мы видели выше, платили они свои дани и деньгами.

    Дань, и очень часто именно пушниной, и была основной формой эксплуатации смердов. Эта дань перерождалась в отработочную и натуральную земельную ренту в связи с процессом освоения земли различного типа феодалами и вместе с превращением смерда в зависимого, полукрепостного или крепостного. Свободный смерд, попадавший под непосредственную власть феодала, мог, конечно, привлекаться и ко всевозможным работам на боярском дворе и для этого двора и в то же время не совсем освобождался и от даней, постепенно превращавшихся в ренту продуктами. Наконец, обе формы ренты, и натурой и отработочная, обычно живут рядом. Таким путем подготовлялся переход к следующему, высшему этапу в истории феодальных отношений.

    У нас нет недостатка в сведениях об эксплуатации смердов, об их пауперизации и причинах, заставлявших часть их переходить на еще более низкую ступень социальной лестницы и искать помощи у богатых землевладельцев. Владимир Мономах ставит себе в заслугу, что он "худого смерда и убогие вдовицы не дал сильным обидети". Из поучения епископа Серапиона узнаем, что действительно было от чего их защищать: сильные люди "имения не насыщаются, но и свободные сироты (это и есть смерды) порабощают и продают".[305] Мы видели, что значит продавать. Продажа в рабство здесь решительно исключается. Митрополит Климент в послании к пресвитеру Фоме тоже говорит о ненасытных богачах, "славы хотящих, иже прилагают дом к дому и села к селам, изгои и сябры, и борти и пожни, ляда же и старины". Сябры это свободные крестьяне, разновидность смердов. Епископ Тверской XIII в. (умер в 1289 г.) в одной из проповедей говорит: "Но глаголю вам, царем и князем и наместником: утешайте скорбящих, избавляйте убогих от рук сильных: сии бо от богатых обидими суть и притекают к вам яко защитником благим; но вы, цари и князи и наместници, подобии есте тучи дождевней, иже истечает над морем во время ведра, а не над землею, жаждущею воды: вы тем более даете и помогаете, у них же много злата и серебра, а не тем иже не имуть ни пенязя: бедных порабощаете, а богатым даете". Об этом епископе летописец говорит: "Князя не стыдящеся пряся, ни вельмож… нищая же и сироты жаловаше".

    Перед нами раскрывается процесс освоения различными типами владельцев земли с населяющими ее смердами — обычный процесс феодализации, характерный для всех стран, переживавших феодализм.

    При этих условиях два основных типа смердов — еще не освоенные феодалами и уже попавшие к ним в непосредственную зависимость — есть факт столь же обычный, как и неизбежный. В одних феодальных странах в разные периоды их истории оставалось больше неосвоенных феодалами крестьян, в других меньше, но оба типа крестьян очень хорошо известны всем этим странам. В России значительная часть крестьян (почти весь север) оставалась незнакомою с непосредственной властью феодалов даже до 19 февраля 1861 г.

    Изгои

    Едва ли я ошибусь, если скажу, что у современного читателя при слове "изгой" невольно вызывается в памяти знаменитый текст, где фигурируют — не знающий грамоты попов сын, обанкротившийся купец, выкупившийся холоп и в конечном счете осиротевший князь.[306] Обычность этих ассоциаций говорит, несомненно, о популярности приведенного текста, но и после ссылки на этот текст вопрос остается нерешённым, потому что он гораздо сложнее, чем кажется с первого взгляда.

    В ст. 1 древнейшей "Правды Русской" в числе общественных состояний, имеющих право на 40-гривенную виру, значится и изгой ("Аще будет русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изгой будет, любо Словении, то 40 гривен положити за нь"). Обычно наши исследователи не обращают внимания на то, что источники говорят об изгоях двух категорий городских и деревенских; исследователи мало также отмечают и ту эволюцию, какая происходит с изгоем на протяжении времени, освещаемого памятниками, знающими этот термин. А между тем, совершенно очевидно, что между изгоем, имеющим право на 40-гривенную виру (а по древнейшей "Правде" другой виры вообще и не было), и между теми изгоями, которых князь Ростислав в 1150 г. передавал вместе с селом Дросенским Смоленскому епископу, или которых, по сообщению митрополита Климента, ловят в свои сети ненасытные богачи, наконец, теми изгоями, которых церковный "Устав" Всеволода начала XII в. зачисляет в состав людей церковных богадельных, разница очень заметная.

    Уже в свое время Калачев высказал интересную мысль, отчасти поддержанную Мрочеком-Дроздовским, что "начало изгойства коренится., в родовом быте".[307] Несмотря на то, что Мрочек-Дроздовский не во всем, на мой взгляд, удачно разрешает задачу, у него имеются очень интересные и вполне приемлемые замечания. "Как явление историческое, — пишет он, — изгойство жило и развивалось при наличности известных условий быта, и, поскольку менялись эти условия, постольку менялось и положение изгоя в древнем обществе". "Для определения положения изгоя в обществе, — продолжает он дальше, — надобно знать, при каких условиях и в какой форме общежития жило самое общество. Это необходимо вследствие того, что народ на различных ступенях своего развития живет в данное время в различных общественных союзах:, строй которых соответствует именно данной эпохе народной жизни. Первичной формой общежития является род…; впоследствии в силу различных причин родовая замкнутость исчезает, и на место рода… является община земская, обоснованная… поземельною связью". Но Мрочек-Дроздовский, автор цитированных: рассуждений, не вполне воспользовался этими соображениями при решении задачи в целом. В итоге своего исследования об изгоях он приходит к соловьевскому определению изгойства ("изгоем был вообще человек, почему-либо не могущий остаться в прежнем своем состоянии и не примкнувший еще ни к какому новому"), хотя и считает, что этого определения недостаточно, так как в нем не принята "в соображение среда, вытолкнувшая из себя изгоя, ни права изгоя, различные при различных состояниях общежития",[308] между тем как, по его же собственному признанию, только это условие исследования может быть плодотворным.

    Есть еще любопытные мысли у Мрочек-Дроздовского: "Добровольные выходы из родовых союзов возможны лишь при условии надежды найти какую-нибудь пристань вне рода, хотя бы такую, какую нашла птица, выпущенная праотцем Ноем из ковчега… Надежда на такой уголок уже указывает на начало разложения замкнутых родовых союзов, на начало конца родового быта…; самое стремление родича вон из рода есть также не что иное, как то же начало конца".

    Наши источники ничего не говорят об изгойстве в связи с распадом родовых отношений. Догадки Мрочек-Дроздовского основаны не на документальных фактах, а на теоретических предположениях. Тем не менее отказать им в вероятности нельзя.

    Если ограничиваться областью фактов, то мы должны обратить внимание прежде всего на факт характера филологического. Слово "изгой" состоит из приставки и корня, обозначающего и сейчас в живых украинском и белорусском языках понятие "жить". Изгой- человек выжитый или вышедший из обычного своего состояния.

    Но на этом определении оставаться во все время существования изгойства нельзя. Термин этот жил вместе с изгоем и заполнялся новым содержанием. В конце концов, он перестал обозначать то, что обозначал раньше. М. А. Дьяконов едва ли не близок был к правильному решению вопроса, когда высказывал смелую мысль о том, что изгой, ведя свое филологическое происхождение от слова "гоить" — жить, стал обозначать человека, не имеющего "жизни", "животов", т. е. человека неимущего, так как, по понятиям древности, "жить" — значило иметь средства к существованию. В 1150 г., например, кн. Изяслав говорит своей дружине: "вы есте по мне из русскые земли вышли, своих сел и своих жизней лишився".[309]

    Отсюда необходимость искать пристанища у землевладельцев, могущих предоставить ' ему эти средства жизни на известных, конечно, условиях.

    Близок к Дьяконову и Сергеевич, считающий изгоями "людей, находящихся в бедственном положении" и указывающий на то, что "отдельных видов таких людей может быть очень много" (из них Всеволодов устав перечисляет только три вида). Далее Сергеевич готов применять этот термин "вообще для обозначения низшего разряда людей".[310] Но и Дьяконов и Сергеевич говорят об изгоях деревенских.

    Может быть, если термин "изгой" действительно возник в родовом обществе, чужеродные элементы принимались в родовые замкнутые группы, но явление это стало особенно развиваться в процессе распадения родовых союзов и в "Правду Русскую" попало, несомненно, тогда, когда род уже был известен только в отдельных пережитках. Изгой, по-видимому, и упомянут в "Правде Русской" в качестве одного из осколков давно разбитого родового строя. Здесь изгой еще как будто считается полноправным членом нового, по-видимому, городского общества, в некотором отношении стоит в одном ряду с дружинником, купцом и даже с русином, возможно, представителем правящей варяго-славянской верхушки общества. Нет ничего невероятного также и в том, что это равноправие такого же происхождения и так же относительно, как и право закупа жаловаться на своего господина, если этот последний бьет его не "про дело", т. е. что это есть компромиссная мера в целях успокоения общественного движения, в данном случае имевшего место в Новгороде в 1015 г., после чего и, может быть, в значительной степени вследствие чего и приписано настоящее прибавление к первой статье древнейшего текста "Закона русского". Если это так, что весьма вероятно, то равноправие изгоев в начале XI в. было уже для них потеряно, но не совсем забыто, и может быть служило неписанным лозунгом общественных низов, по преимуществу городских, в событиях 1015 г.

    Но изгоев мы встречаем не только в городе, а гораздо чаще именно в деревне, и нет ничего невероятного в том, что городские изгои в своем положении отличались от деревенских, что первые были свободны, и древнейшая "Правда" в ст. 1 говорит именно о них.

    Если нет ничего невероятного в том, что изгои могли появиться в период разложения родового строя, то вполне очевидно, что они продолжали существовать и позднее; выходец из соседской общины, принятый в другую, мог сохранять за собой старое наименование изгоя.

    Если искать аналогий для этого очень неясного явления древнерусской жизни, то мне кажется допустимым сравнение деревенского изгойства этой древнейшей поры с migrans "Салической Правды". В тит. XLV "De migrantibus" мы имеем следующее положение: "Если кто захочет вселиться в виллу к другому, и если один или несколько жителей виллы захотят принять его, но найдется хоть один, который воспротивится вселению, он не будет иметь права там поселиться" (§ 1), но "если же вселившемуся в течение 12 месяцев не будет предъявлено никакого протеста, он должен оставаться неприкосновенным, как и другие соседи" (§ 3).

    Перед нами германская древняя община, которая имеет право принимать и не принимать к себе чужого. Будучи принят, этот чужак является полноправным членом общины. Может быть, изгой древнейшей поры и представлял собой общественную фигуру, несколько напоминавшую этого переселенца, но это было очень давно. В XI–XII вв. изгой уже ничего общего с migrans не имеет.

    Необходимо иметь в виду, что перечень групп, среди которых в "Правде Русской" обретается изгой, представлял собой уже тогда, когда он составлялся, далеко не одинаковые по своей социальной значимости общественные элементы, и прежде всего это замечание относится к изгоям. Во всяком случае, в деревне начало XII в. уже застает их в совершенно ином общественном положении. Здесь они находятся в числе людей церковных, богадельных, стоящих на самой последней ступени иерархической лестницы после вдовицы, пущенника и задушного человека.

    С попыткой Преснякова восстановить первоначальный текст этого места Устава нельзя не согласиться.[311] Тогда этот текст примет следующий вид: "А се церковные люди: игумен, игуменья (следует перечень), слепец, хромец, вдовица, пущенник, задушный человек, изгойской".[312] В этот первоначальный текст сделана вставка неизвестного глосатора: "изгои трои: попов сын грамоте не умеет, холоп из холопства выкупится, купец одолжает", к которой, по справедливому мнению Преснякова, приросло "лирическое" восклицание какого-то князя: "а се четвертое изгойство, и сего приложим: аще князь осиротеет!" Это не столько лирическое, сколько ироническое восклицание, действительно, нельзя принимать всерьез, так как едва ли осиротевший князь мог попасть в число богадельных, находящихся под церковной юрисдикцией людей.

    Но и эта принадлежность к церковным людям не решает вопроса об экономической сущности изгойства, так как среди церковных людей имеются, как мы видим, и игумен и игуменья, т. е. люди, возглавляющие монастыри, принадлежащие в большинстве случаев к верхним слоям общества. Наконец, как оказывается, изгои не обязательно люди церковные. В Церковном уставе перечислены подсудные церкви люди, в числе их, действительно, имеются и изгои.

    Но мы гораздо чаще встречаем изгоев в княжеских имениях. Кн. Ростислав Мстиславович дает Смоленской епископии "село Дросенское со изгои и с землею и село Ясенское и с бортником и с землею и с изгои".[313] Едва ли церковными людьми можно считать, и тех изгоев, которые населяли некоторые части Новгорода и были обязаны по разверстке с другими горожанами мостить новгородские мостовые. Псковская летопись упоминает княжеское село Изгои под 1341 г. Наконец, упоминание изгоев и изгойства мы имеем в нравоучительной духовной литературе, из которой решительно не видно, что речь идет только о людях церковных, скорее можно предположить обращение церкви по этому предмету именно к мирянам. В "Наставлении" духовника кающемуся имеется перечень грехов в их восходящей степени. В числе грехов упоминается неправедное обогащение, и резоимство поставлено на первое место. Этот грех считается большим, чем кража. Но выше и этого греха считается взимание изгойства. "И се паки горее всего емлющим изгойство на искупующихся от работы: не имуть бо видети милости, не помиловавше равно себе созданного рукою Божею человека, ниже насытившиеся ценою уреченною".

    Изгойство по отношению к "цене уреченной" есть то же, что проценты по отношению к "истому" (занятой сумме). Брать цену раба при его выкупе позволяется, но брать сверх этой цены (это собственно и считается изгойством) — большой грех. В этом же "Наставлении" имеется еще одна важная подробность. Церковь борется с теми, кто склонен брать изгойство и с детей выкупившихся холопов, рожденных после их освобождения.[314] Пресняков справедливо склонен здесь видеть старый пережиток, когда либертин продолжал оставаться под некоторой властью своего господина.[315]

    В памятниках нравоучительной церковной литературы подчеркивается происхождение изгойства из холопства и тем самым подтверждается факт, отмеченный и "Уставом" кн. Всеволода ("холоп из холопства выкупится"). Если церковь говорит больше всего об изгоях этого происхождения, то едва ли будет несправедливо вывести отсюда заключение о главной массе изгоев, вышедшей из холопства. Стало быть, это главным образом вольноотпущенники, бывшие рабы, посаженные на господскую землю, крепостные.

    Здесь ясно отмечается момент изживания рабства. Поскольку церковь раньше других землевладельцев сочла для себя выгодным отказаться от рабского труда и перейти к более прогрессивным формам эксплуатации, неудивительно, что именно в церкви оказалось много вакантных мест для вольноотпущенников-изгоев. От церкви, впрочем, в этом отношении мало отставали и другие категории землевладельцев.

    Митрополит киевский Климент Смолятич (1147–1154 гг.) тоже говорит об изгоях, подчеркивая их экономическое значение в развитии крупного землевладения. Он осуждает "славы хотящих, иже прилагают дом к дому и села к селам, изгои же и сябры, и борти и пожни, ляда же и старины". Наконец, можно отнести частично к изгоям и правило "Устава" кн. Ярослава Владимировича о церковных судах, где говорится обо всех "домовных" людях (т. е. людях, принадлежащих архиерейским домам) и церковных и монастырских. Их судит церковная власть. "Княжи волостели" в этот суд не вступаются, и "безатщина их епископу идет", т. е. их имущество при отсутствии прямых наследников переходит к епископу точно так же, как имущество княжого смерда в аналогичном случае переходит к князю.

    Из всего, что нам известно об изгоях, можно сделать следующее заключение: 1) о городских изгоях мы почти ничего не знаем; 2) деревенские живут в селах церковных, княжеских, боярских; 3) состав изгойства сложен; очевидно, много путей вело в это состояние, из которых наиболее проторенным в данный отрезок времени нужно считать путь, ведущий в изгойство из холопства через отпуск-выкуп; 4) количество изгоев у землевладельца, между прочим, характеризует его богатство; 5) изгои подлежат суду своих землевладельцев; 6) к ним же, весьма возможно, переходит и имущество изгоев при отсутствии наследников.

    О хозяйственном использовании изгоев можно догадаться без особого труда. Это чаще всего земледельцы, работающие, очевидно, не только на себя, а прежде всего на своих хозяев, т. е. это категория людей феодально-зависимых.

    Итак, наши очень скудные и сбивчивые источники позволяют отметить довольно большой путь, пройденный изгоями от неизвестного нам момента их возникновения до XIII в. (позднее этот термин уже не встречается).

    К XII в. положение по крайней мере деревенского изгоя, несомненно, более или менее определилось, и мы видим изгоя уже в вотчине крупного землевладельца в качестве крепостного, передаваемого в другие руки вместе с землей; в новом своем положении он начал смешиваться с массой других зависимых от феодалов элементов и потерял вместе со своим общественным лицом и свое особое наименование. Изгои эволюционируют подобно тем "сиротам", которые в процессе феодализации все больше и чаще превращались в зависимых и даже крепостных. Настаивать на очень большой близости зависимых сирот, смердов и изгоев, конечно, невозможно, но, несомненно, их объединяет некоторая общность положения: и сироты, и зависимые смерды, и изгои XII в. люди, если не всегда крепостные в обычном для нас узком понимании этого термина (Leibeigene), то, во всяком случае, находящиеся в достаточно крепкой зависимости от своего землевладельца-феодала, люди, которых мы можем смело относить к категории лично зависимых.

    В заключение очерка об изгоях не могу не сказать, что эта категория зависимого населения Киевского государства меньше всех других поддается изучению. Здесь поневоле приходится ограничиваться главным образом предположениями.

    Пущенники, задушные люди и прощенники

    Среди зависимого от церковных учреждений населения наши источники называют еще несколько категорий: пущенник, задушный человек, прощенник. Последние имеются не только в церковных вотчинах, но и в княжеских.[316] Стало быть, и в боярских, так как у нас нет никаких оснований предполагать какое-либо принципиальное различие между вотчинами княжескими и боярскими.

    Кто они, эти люди?

    Задушный человек — это, по-видимому, холоп, отпущенный на волю по духовному завещанию и данный в монастырь в качестве вклада с расчетом на молитвы братии "по душе" умершего вкладчика. Не подлежит сомнению, что задушный человек при этом переставал быть холопом и делался крепостным, крепким монастырю человеком.

    Что касается пущенников, то не трудно догадаться, что это люди, отпущенные из холопства и тоже ставшие крепостными церковных учреждений (поскольку все они считались людьми "церковными").

    Наших ученых давно уже занимает вопрос о соотношении этих пущенников с прощенниками. В церковном уставе Владимира термин "прощенник", правда, встречающийся далеко не во всех вариантах этого устава и, по-видимому, попавший сюда позднее,[317] соответствует термину "пущенник" в уставе Всеволода (1125–1136), тоже дошедшем до нас не в первоначальном своем виде. Если опираться на эту замену одного термина другим, весьма вероятно, однозначущим, тогда придется трактовать их рядом.

    Принимая во внимание, что и прощенники и пущенники в названных документах считаются людьми церковными, можно было бы понимать происхождение этой категории зависимых от церкви людей в том смысле, что это люди, которым "прощены" или "отпущены" их грехи. Такая терминология сохранилась в церковной практике и позднее.

    В Соловецком монастыре, например, живали и работали на монастырь и в XX в. не только люди, давшие обет во время болезни на случай выздоровления, но и дети выздоровевших при таких же обстоятельствах родителей. В старину такие случаи могли быть еще более частыми.

    Герберштейн тоже так объясняет этот термин: "Владимир подчинил власти церковной… и тех, кто получил чудесное исцеление от какого-либо святого". Характерна в этом отношении и прибавка в других текстах к термину прощенник слова "божий" ("прощенники божий").[318]

    Если бы прощенники-пущенники были только людьми церковными, то вопрос разрешался бы довольно просто. Но дело в том, что мы имеем "прощенников" и в княжеской вотчине. Смоленский кн. Ростислав передает их Смоленской епископии. И это последнее обстоятельство осложняет решение задачи.

    С. В. Бахрушин предлагает понимать прощенников-пущенников так же, как понимал их и Ключевский. Он называет их "людьми, либо совершившими преступление, либо неоплатными должниками, которые избавлялись от взыскания под условием пожизненной работы (иногда даже потомственной) на землях церкви".[319] Может быть, С. В. Бахрушин и прав, но тогда непонятным делается, почему же эти люди считаются "церковными": ведь попадать в неоплатные должники можно было гораздо чаще к светским вотчинникам, особенно если принять во внимание, что церковных учреждений тогда было не так много.

    "Правда Русская" говорит нам о том, как поступали в таких случаях (вдачи, отчасти закупы). Непонятным делается и прощение совершенного преступления, так как подобные случаи тоже могли происходить не только в монастырях и церковных учреждениях, а главное, что отказ потерпевшей стороны от иска едва ли снимал с преступника ответственность за преступление, а по мнению В. О. Ключевского — вовсе не снимал ее.[320]

    Пример прощенников, который приводит С. В. Бахрушин, ссылаясь при этом на Ключевского, мне кажется, не совсем убедителен, потому что в рассказе Поликарпа об иноке Григории нет "прощения", а скорее есть именно наказание. Один раз Григорий выкупил воров от государственного судьи: "властелин градский нача мучити их" (воров. — Б. Г.), и выкупленные воры сами "вдаша себе Печерскому манастыреви"; в другой раз тот же Григорий пойманных воров наказал сам, не доводя дела до суда, "осуди (курсив мой. — Б. Г.) я в работу Печерскому манастыреви". Воры действительно стали работать на монастырь "и с чады своими". Ключевский тоже не считает этих воров "прощенниками". Он этими примерами хочет лишь показать, "как делались монастырскими слугами и на каких условиях служили монастырю люди, отрывавшиеся от общества или угрожаемые изгнанием из него".[321] Ключевский больше склонен причислять этих "воров" к категории изгоев. "Прощенниками" в грамоте кн. Ростислава Ключевский считает предположительно людей, "доставшихся князю в холопство за преступления или за долги, может быть, приобретенных и каким-либо другим способом и им прощенные (разрядка Ключевского. — Б. Г.), отпущенные на волю без выкупа". "Медовый и денежный оброк они платили, вероятно, за пользование бортными лесами и полевыми участками на княжеской земле, на которой они были поселены еще до освобождения и на которой остались, получив свободу, подобно тому как в Византии сельские рабы иногда получали личную свободу с обязательством оставаться на пашне в положении прикрепленных к земле крестьян".[322]

    Не скрывая перед собой трудности в разрешении всех деталей вопроса, связанного с расшифровкой понятия "пущенник-прощенник", и не имея возможности сколько-нибудь убедительно истолковать применение этой терминологии к определенной категории церковных и не церковных людей, я хочу подчеркнуть лишь то, что представляется мне несомненным.

    Это люди, по тем или иным причинам и мотивам вышедшие из недавнего своего состояния (точно неизвестно, какого именно: может быть, это бывшие холопы, может быть и свободные люди) и попавшие в зависимость от своих господ-феодалов (церковных и светских). Это люди, по своему новому положению очень близкие к изгоям. Характерно, что они крепостные, а не рабы, и это последнее обстоятельство еще и еще раз говорит нам об изживании рабства и замене рабского труда трудом более прогрессивным — трудом крепостных.

    3. РЕМЕСЛЕННЫЙ И НАЕМНЫЙ ТРУД

    Если мы хотим исчерпать все известные нам категории работающего на своих господ населения, не находящегося в рабском или крепостном состоянии, то мы должны указать еще на сравнительно мало распространенное явление найма рабочей силы. Наем рабочей силы мы можем подозревать прежде всего в городах, где среди массы ремесленников-рабов, несомненно, имелись и ремесленники, многие из которых были людьми свободными, работавшие на заказ или из найма.

    В инвентаре славянских городищ среднего Поднепровья первое место по численности находок занимают предметы домашнего обихода и сельского хозяйства. Это разнообразные глиняные сосуды (медные котлы и другие сосуды из меди и стекла встречаются редко), затем идут ножи, топоры, ножницы, молотки, долота, косы, серпы, замки, ключи, гвозди, реже — части конской сбруи и другие железные поделки, разнообразные костяные орудия и ручные мельничные жернова из камня; украшения из серебра, меди, цветной смальты, стекла и кости; золотые вещи арабского изделия, гребешки, игрушки и др. Это находки в городищах более раннего времени. Позднее, особенно со времен принятия христианства, сюда проникают предметы византийские.

    Из предметов вооружения в древних славянских городищах чаще всего попадаются железные, иногда костяные наконечники стрел, железные наконечники копий, дротиков, боевые топоры, железные мечи, кольчуги, железные и бронзовые кистени, луки, колчаны, щиты и в очень редких случаях железные шлемы. Очень важно отметить находки в этих же городищах орудий производства, при помощи которых сделаны некоторые из перечисленных здесь вещей бронзовые штампы, служившие для изготовления украшений, каменные формочки для отливки металлических предметов.

    Разнообразный инвентарь древних памятников свидетельствует о том, что местные обитатели, т. е. прежде всего поляне, хорошо знали различные отрасли производства, — что у них даже в период городищ было свое ремесло.

    Очень интересны относящиеся уже к более позднему времени находки в самом Киеве, добытые во время случайных раскопок в городе.

    Здесь в 1907–1908 гг. удалось вскрыть, по-видимому, дворец княгини Ольги — двухэтажное каменное и кирпичное здание. О внешнем убранстве этого дома можно отчасти судить по составу строительного мусора, оставшегося после пожара этого здания. Здесь оказалось множество тонких кирпичных плиток, окрашенных в светлокоричневый цвет, куски карнизов, плит и большие части дверных наличников, выделанные из мрамора, красного шифера и других пород, камня.

    Внутреннее украшение стен составляли фресковая роспись и мозаика. Потолок, по-видимому, был деревянный, пол вымощен: каменными плитками. Стеклянные окна. Здание выстроено раньше Десятинной церкви, т. е. до Владимира. Именно отсюда В. В. Хвойка делает предположение, что раскопанное здание — дворец кн. Ольги.

    Невозможность производить в Киеве систематические раскопки естественно очень ограничивает наши знания о Киеве IX–XI вв. Но и то, что нам известно, позволяет с уверенностью говорить о том, что в это время Киев был знаком с разнообразными отраслями производства, что он имел многочисленные кадры ремесленников, занимавшихся выделкой различных изделий, часто в высшей степени художественных. Одна из открытых мастерских, например, служила для выделки всевозможных изделий из камня: здесь выделывались мраморные, шиферные, гранитные и изготовленные из других пород камня карнизы, плиты и т. д., иногда украшенные орнаментом. В другой мастерской изготовлялись превосходные изразцы, покрытые толстым слоем плотной массы в виде эмалевой поливы. Не менее интересными являются остатки мастерских ювелирных изделий и дорогих предметов эмальерного производства. Здесь обнаружены были уцелевшие горны и печи специального устройства, а также каменные формочки, служившие для отливки колтов, колец, браслетов, металлических бус, складных крестов и т. д., штампы для выбивания орнамента на металлических украшениях и множество кусков разноцветной эмали двух видов — легковесной и тяжеловесной.

    Вскрыты мастерские стеклянных браслетов, поделок из кости и рога (пуговки, застежки, рукоятки мечей и ножей, гребешки, шпильки, игрушки и др.).

    Что Киев не представлял собой в этом отношении исключения, видно из раскопок древнего города Белгорода, перестроенного и заново укрепленного кн. Владимиром. Здесь вскрыто было несколько интересных построек, по-видимому, жилищ знатных людей.

    Часть одной из таких построек, 7.8 х 4 метра, состояла из двух комнат и третьей пристроенной. Стены обмазаны толстым слоем глины особого состава. В каждой комнате было по печи, в одной из них — кроме того и очаг. Пристройка с северной стороны. Эмалевые плитки (желтого, коричневого, черного и зеленого цветов), служили украшением отдельных частей внутри комнат.

    Из предметов здесь найдены — два ножа, один с костяной ручкой, эмаль и другие украшения. Изучить все здание не пришлось, так как место, где оно стояло, было перекопано еще в XVI в. В Белгороде, несомненно, тоже имелось местное производство эмалевых плиток и других предметов, необходимых для домашнего обихода местных жителей.[323]

    Все эти случайные данные говорят нам о наличии довольно развитого ремесла и опытных ремесленников в городах прежде всего.

    Кто были эти ремесленники, нам точно не известно. Есть все же основание полагать, что часть этих ремесленников были свободные люди, своим трудом добывавшие себе средства к жизни. Об этом говорят, хотя и очень скупо, письменные памятники. Древнейшая "Правда Русская" (так называемая Правда Ярослава) знрет "мзду" лекарю, "Правда" Ярославичей называет плату "от дела" плотникам ("мостникам") за ремонт моста.[324] "Закон Судный людем", памятник очень популярный у нас на Руси, упоминает заработную плату портному ("швецу") за исполнение заказа. "Аще швец исказит свиту, не умея шити или гневом, да ся биет, а цены лишен".[325] Здесь же встречаем труд ратая и в не совсем ясной трактовке пастуха: "Иже ратай, не доорав времене, и идет прочь, да есть лишен орания. Такоже и пастырь, иже пасет стадо". Весьма вероятно, что здесь мы имеем пашню исполу. Ратай, ушедший до срока, лишается своей доли урожая, подобно изорнику Псковской Судной Грамоты. Может быть, и пастух в аналогичном случае лишается части приплода.

    Здесь уместно вспомнить и другую аналогичную фигуру, о которой говорит одна из статей "Кормчей", по всей видимости, русского происхождения: "Аще ся даст человек или женщина у тошна времени, дернь ему не надобе. А пойдет прочь, да даст 3 гривны, а служил даром". Та же статья попала в устав Владимира Всеволодовича.[326]

    Редкость применения личного найма в Киевской Руси вполне понятна. Мы ведь имеем дело не с обществом наемного труда, а с обществом, где на смену первичной форме эксплуатации человека человеком в форме освоения самого человека (рабство) развивается эксплуатация, основанная на присвоении господствующим классом одного из важнейших условий труда — земли, с вытекающим отсюда крепостничеством. Население Киевской Руси так привыкло к тому, что его эксплуатируют сильные люди внеэкономическим феодальным путем, что не верило в возможность оплаты их труда даже тогда, когда она, несомненно, предполагалась. Очень интересное сообщение по этому предмету приводит С. М. Соловьев в своей "Истории России с древнейших времен". Дело шло о постройке храма св. Георгия в Киеве. Рабочий народ не шел на работу из опасения, что ему не будут платить за труд. Князь Ярослав спросил тиуна, отчего мало работников у церкви. Тиун ответил: "дело властельское (т. е. делается по инициативе людей, облеченных властью, феодалов), и боятся людье труд подымше найма лишени будут". Тогда князь приказал возить куны на телегах под своды Золотых ворот и объявить на торгу, чтобы каждый брал за труд по ногате на день, т. е. по 35 коп. серебром на деньги довоенного времени.[327] Эта плата считалась в XI в. выгодной, и киевляне явились на работу в большом количестве.[328]

    Церковь, очевидно, наблюдая эту практику внеэкономического принуждения, нашла даже нужным в своих правилах рекомендовать духовенству воздерживаться от насилия в поисках рабочей силы. В святительском поучении новопоставленному священнику середины XIII в. дается такой совет: "Дом свой с правдою строй, не томительно; нищих на свою работу без любве не нуди".[329] В постановлении Владимирского собора 1274 г. тоже имеется очень интересная в этом отношении статья: "Аще ли кто… от нищих насилье деюще или на жатву или на сеносечи или провоз деяти или иная некая". Под нищими здесь нужно разуметь людей, способных к труду, но лишенных возможности вести свое хозяйство и вынужденных искать прибежища, между прочим, и у церкви. Характерно, что собор называет применение труда этих людей насильем, очевидно, имея в виду факты наиболее обычные для данного времени.

    Нас интересует в данном случае не только юридическая сущность продающего свою рабочую силу, но также условия, при которых мог появляться на рынке этого рода товар. Мы хорошо знаем, что природа не производит ни владельцев денег и товаров, ни владельцев одной только рабочей силы. Это своеобразные общественные отношения, свойственные далеко не всем историческим периодам.

    Однако нас не должны смущать факты наличия наемного труда в обществе, производственная база которого, как мы видели, строилась главным образом на труде крепостном и на остатках умирающего рабства. Несомненно, наемный труд — зародыш капиталистических отношений. Спорадические факты, говорящие о нем в глубокой древности, нисколько не колеблют нашего представления о господстве в это время других, не капиталистических общественных отношений. В рассматриваемый здесь период нашего общества наемный труд не имел никаких условий для своего сколько-нибудь заметного развития, и мы отмечаем его лишь постольку, поскольку его знают хотя и в очень ограниченных дозах наши источники.

    4. НЕКОТОРЫЕ ИТОГИ

    Если мы попытаемся обобщить наши наблюдения над хозяйством и общественными отношениями Киевской Руси, то нам придется отметить следующие основные положения:

    1. Наша страна знает земледелие в качестве господствующего занятия населения очень давно, и этот факт самым непосредственным образом отразился на истории происхождения в нашем обществе классов и на истории взаимных их отношений.

    2. Поскольку земля играла в истории нашей страны с давних пор крупнейшую роль, вопрос о землевладении, его возникновении, организации вотчины, категориях зависимого от вотчинника населения, являются важнейшими вопросами, без изучения которых немыслимо понять не только нашу древность, но и весь ход нашей истории до последних дней.

    3. Время появления частной собственности на землю точно датировано быть не может. Во всяком случае, в IX в. Частная собственность в бассейне Волхова, Днепра несомненна.

    4. Для X–XI вв. имеется уже вполне доброкачественный материал, позволяющий нам составить достаточно цельное представление о характере древнерусской вотчины и внутривотчинных отношений.

    5. Рабство в хозяйстве в X–XI вв. еще играет значительную роль, но оно очень заметно уступает место более прогрессивному феодальному способу производства (крепостной труд).

    Эти положения доказывались в соответствующих главах книги. Мне думается, что если иногда, за отсутствием бесспорных аргументов, приходилось прибегать к гипотезам, то и они, эти гипотезы, построены не произвольно, не на песке и почти всегда вытекают в качестве косвенных выводов из фактов, достаточно проверенных.

    Мне хотелось бы здесь отметить еще несколько штрихов в истории рассмотренного нами отрезка времени.

    Бросается в глаза факт, что наш летописец сам подчеркивает несколько периодов в своей истории Русской земли ("Откуда пошла русская земля"). Он говорит, правда очень сбивчиво и туманно, о родо-племенном строе восточного славянства, затем отмечает период образования Киевского "варварского" государства и, наконец, трактует о его распаде. При этом летописец имеет в виду не только политические события, которыми он совершенно естественно интересуется в первую очередь, но и общественные отношения.

    Составитель "Начального свода" писал уже в то время, когда феодальные отношения настолько созрели, что древнейший период, успевший для него стать далеким прошлым, вызывал у летописца сочувственные идеализированные воспоминания. Вот как автор "Начального свода" говорит об этом прошлом: "Вас молю, стадо христово, с любовию приклоните уши ваши, разумна: како быша древний князи и мужие их, и како отбараху Русская земли и ины с страны придаху под ся: тии бо князи не збираху многа имения, ни творимых вир, ни продаж вскладаху на люди; но оже будяше правая вира, а ту возмя, дааше дружине на оружие. А дружина его кормляхуся воююще ины страны и бьющеся и ркуще: "братие! потягнем по своем князе и по Русской земле". (Не жадаху) глаго-люще: "мало есть нам, княже, двусот гривен. Они бо не складаху на своя жены златых обручей, но хожаху жены их в серебряных и расплодили были землю Руськую". Вслед за этим летописец обращается уже к своему времени и продолжает: "За наше ненасытьство навел бог на ны поганыя; а и скоты наша и села наша и имения за теми суть, а мы своих злых дел не останем. Пишет бо ся: богатество, неправдою сбираемо извеется; и паки: сбирает, и не весть, кому сбирает я, и паки: луче малое праведнику, паче богатьства грешных многа". Отсюда он выводит мораль: "Да отселе, братия моя возлюбленая, останемся от несытьства своего, нь довольни будете урокы вашими, яко и Павел пишет: ему же дань, то дань; ему же урок, то урок; никому же насилья творяще…" [330]

    Составитель "Начального свода" совершенно четко противопоставляет один более ранний период второму, более позднему, отдавая явное предпочтение первому за то, что князья и их мужи тогда воевали иные страны, богатели за счет этих иных стран, свою же землю не обременяли тяжелыми поборами. Автору "Свода" определенно не нравится новый порядок вещей. Он, несомненно, предпочитает военную добычу и дань с завоеванных народов новым видам феодальной эксплуатации.

    Летописные факты говорят о том, что летописец действительно имел основание отделять один период от другого. Первый период, сложения большого государства характеризуется завоеваниями, беспрерывным и систематическим расширением территории за счет соседних племен и народов, облагаемых в итоге завоевания данью. Политические события этого периода главным образом сводятся к большим внешним военным предприятиям и к усмирению восстававших покоренных народов против своих завоевателей.

    Общественные отношения этого периода отразились в древнейшей "Правде Русской", где показаны те самые мужи, которые вызывали восхищение у летописца. Но и эти воинственные мужи живут в самой непосредственной связи с крестьянскими мирами, имеют землю, хоромы, челядь. Этот период исполнен силы, блеска и славы. Не только летописец, как мы видели, увлекался воспоминаниями о нем: увлечение это не чуждо было и народным массам, прекрасно умевшим разбираться в том, что добро и что зло.

    Второй период еще сложнее. Завоевания закончены. Покорять больше некого. Идет интенсивный процесс внутреннего освоения завоеванного. Если говорить об объекте, на который устремлено главное внимание господствующих классов, то это прежде всего крестьянская община. Мысли "мужей" направлены на расширение своего хозяйства. Этот переходный период падает на конец X и начало XI в., когда продолжалось, но значительно интенсивнее, освоение земли и сидящего на ней населения. Этот сдвиг нашел себе отражение в тематике "Правды" Ярославичей, против которой, насколько мы можем судить, не нашел бы возражений и сам Ярослав.

    Несомненно, что самое появление "Правды" Ярославичей вызвано потребностью господствующих классов в защите завоеванных ими позиций, и не трудно видеть в "Правде" Ярославичей, против кого и чего направлено острие этого закона.

    Управляющий княжеским доменом (огнищанин), сборщик княжеских доходов (подъездной), заведующий княжескими конюшнями могут быть убиты умышленно, с явным намерением расправиться с ними. Может быть произведено нападение на княжеское имущество, ограблено княжеское имение, убиты его слуги, уничтожен сельскохозяйственный живой и мертвый инвентарь, запахана княжеская земля, разрушены приспособления для ловли птиц и пр… Княжеское имение (конечно, и не только княжеское) существует словно во вражеском стане и вынуждено принимать постоянные меры защиты.

    Мы знаем также, что, с другой стороны, и крестьянин-общинник не мог быть спокоен: ему непосредственно угрожали "буйные и гордые", "славы хотящие" и "имения ненасыщающиеся" богачи-землевладельцы. Об этом совершенно недвусмысленно говорят наши источники. На наших глазах, так сказать, идет борьба основных двух классов энергично феодализирующегося общества.

    В процессе феодализации наступающей и побеждающей силой является землевладелец (князь, дружинник, церковь), осваивающий землю, подчиняющий себе путем экономического и внеэкономического принуждения свободного общинника-смерда. Жертвы и итоги этого процесса мы видели. Это — закупы, изгои, рядовичи, сироты, попавшие в непосредственную зависимость от феодалов смерды, нищие, бедные люди, привлекаемые на работу к хозяевам через выдачу им вперед хлеба и денег. Все эти категории зависимого населения выхвачены из рядов свободного крестьянства или рекрутируются из вольноотпущенников.

    Совершенно понятно, почему именно на это время, время усиления феодализирующего процесса, падают сведения о крестьянских движениях, часто сочетающихся с выступлениями и городских масс.

    Рабских восстаний, характерных для античных обществ, мы в Киевском государстве не видим. Единственный и мало правдоподобный намек на восстание рабов, приводимый Герберштейном в его "Записках" [331] и отвергнутый в свое время Татищевым,[332] едва ли может быть серьезно учитываем. Во всяком случае, без предварительного специального изучения происхождения этого предания, в данном случае считаться с ним сейчас нет никаких оснований.

    Значительное количество рабов в этот период истории Руси не должно нас смущать. Рабство обнаруживает здесь явную тенденцию к исчезновению. Церковь первая выбросила его из своего хозяйственного обихода, в боярских и княжеских вотчинах оно доживает приблизительно до конца XV в., когда и эти архаически организованные хозяйства стремятся освободиться от рабов, былого источника своей силы и могущества, теперь превратившегося в свою противоположность и ставшего несомненной причиной их слабости. На наших глазах рабство, таким образом, завершает полный цикл своего диалектического развития.[333] Но в IX–XII вв. оно еще не дошло до своего естественного конца, оно еще продолжает существовать в качестве уклада в недрах успешно развивающегося феодального общества.


    Примечания:



    1

    Байрон. Паломничество Чайльд-Гарольда.



    2

    Л. Майков. О былинах Владимирова цикла. СПб., 1863.



    3

    "Напротив того, герои других циклов почти никогда не называются богатырями". УК. соч., стр. 1. Примечание.



    11

    С. Гедеонов. Варяги и Русь, I, стр. VII и X.



    12

    А. А. Шахматов. Повесть временных лет, т. I, стр. 39. Договор 911 года. 1916.



    13

    С. П. Обнорский. Язык договоров русских с греками. Сб. "Язык и мышление", VI–VII, стр. 102–103.



    14

    Очень интересно и убедительно пересматривает вопрос о начале письменности в России акад. Н. К. Никольский. "Повесть врем, лет как историч. источник". 1930.



    15

    А. А. Шахматов. Повесть временных лет, т. I, стр. XV, XXI и др. "Сказание о призвании варягов". Изв. Отдел, русского языка и словесности, т. IX, кн. 4, стр. 285–365. Н. К. Никольский., стр. 27.



    16

    Лаврентьевская летопись, под 1110 г.



    17

    Есть еще неясный намек и на 1091 г.



    18

    М. П. Алексеев. Англо-саксонская параллель к Поучению Владимира Мономаха. Тр. отдела древнерусской литературы, т. II, изд. Акад. Наук, Л. 1935.



    19

    Новгородская I летопись, стр. 4, 1888.



    20

    Новгородская I летопись, стр. 5, 1888.



    21

    К.Н. Бестужев-Рюмин. Русская история, I, стр. 98, примеч. 3. 16



    22

    H. К. Никольский. Повесть временных лет.



    23

    А. А. Спицын. Владимирские курганы. Зап. Археол. общ., т. XV.



    24

    А. В. Арциховский. Курганы вятичей.



    25

    А. Н. Лявданский. Некоторые данные о городищах Смоленской губ. Научи, изв. Смол. гос. унив., т. III, в. 3.



    26

    Б. А. Рыбаков. Радзiмiчы. Працы секцьи археолёгii т. III, Белорусскля Академия Наук, Инст. истории, Минск, 1932.



    27

    В. И. Равдоникас. Некоторые моменты процесса возникновения феодализма в лесной полосе Восточной Европы в свете археологич. данных. Основн. проблемы генезиса и развития феодального общества, стр. 102–130. ГАИМК. 1934.



    28

    П. Н. Третьяков. Подсечное земледелие в Вост. Европе, изд. ГАИМК. расселение древнерусских племен по археологическим данным. Советская археология", № 4.



    29

    М. Щербатов. История Российская, т. I, стр. И, примеч. 1794.



    30

    М.Н.Покровский. Русская история с древн. времен, т. I, стр. 1–2.



    31

    С. В. Бахрушин считает, что земледелие у приднепровских славян, существовавшее и раньше, приобрело господствующее значение только с XI в. "Историк-марксист", кн. III, стр. 168. 1937.



    32

    В. О. Ключевский. Боярская дума древней Руси, изд. 5, стр. 11. 1919.



    33

    Цитирую Рожкова как автора, более детально аргументирующего свои положения.



    111

    В. Г. Васильевский. Труды, III, стр. СХ.



    112

    В. Г. Васильевский. Труды, III, стр. CXXIII.



    113

    В. Г. Васильевский. Труды, III, стр. CCLXXXII–CCLXXXIII.



    114

    Порфирий Успенский. Четыре беседы Фотия, стр. 17. 1864.



    115

    Порфирий Успенский. Четыре беседы Фотия, стр. 24. 1864.



    116

    Д. Иловайский. Разыскания о начале Руси, стр. 198. М. 1876.



    117

    М. Д. Приселков находит возможным на основании биографии Византийского императора Василия и послания патриарха Фотия признать наличие не дошедшего до нас договора Руси с греками 866–867 гг., договора о союзе и дружбе, закрепленной со стороны Руси принятием христианства и епископа из Византии. М. П. Погодин и С. Ф. Платонов тоже признавали наличие договора, предшествовавшего договору 907–911 гг.



    118

    Лаврентьевская летопись, изд. 1897 г., стр. 31.



    119

    Н. П. Павлов-Сильванский. Феодализм в удельной Руси, стр. 445.



    120

    Лаврентьевская и Ипатьевская летописи, под 907, 912 и 945 гг.



    121

    Лаврентьевская летопись, под 945 г.



    122

    М. Ф. Владимирский-Буданов. Обзор ист. русск. права, стр. 27, 1907.



    123

    Лаврентьевская летопись, под 996 г., стр. 122–123.



    124

    Новгородская летопись, под 1015–1016 гг.



    125

    Ипатьевская летопись, стр. 214, 1871.



    126

    В. В. Бенешевич. Сборник памятников по исгории церковного права, стр. 79 и 83. Петроград, 1915.



    127

    Н. Хлебников. Общество и государство в домонгольск. период, стр. 106. СПб., 1871.



    128

    Патерик Киевского Печерского монастыря, стр. 17–19, СПб. 1911.



    129

    Н. Хлебников. УК. соч., стр. 102.



    130

    Там же, стр. 215, 219, 221 и др.



    131

    М. А. Дьяконов. Очерки общ. и госуд. строя древн. Руси, стр. 83, 1910.



    132

    Татищев. Ист. Росс., М. 1848, стр. 67.



    133

    ПСРЛ, т. VIII, стр. 204; т. XII, стр. 197; т. XXIV, стр. 198. Б. Д. Греков. Новг. Дом св. Софии, стр. 237–238.



    134

    Гагемейстер. Разыскания о финансах древней России, стр.29. 1833.



    135

    Е. Голубинский. История русск. церкви, т. I, вып. 1, стр. 507, М. 1901.



    136

    Ипатьевская летопись, стр. 338, изд. 1871 г.



    137

    Henry Pirenne. "Les villes du moyen age". Essai d'histoire economique et sociale, p. 46–52. Bruxelles, 1927.



    138

    К. Маркс. Капитал, т. III, ч. 1, стр. 252. Госиздат. 1930.



    139

    Лаврентьевская летопись, под 947 г. Тут дело не в том, созвучно ли это имя с именем княгини Ольги или не созвучно, а в том, обманывает ли нас или не обманывает летописец, когда нас уверяет, что это село, как бы оно ни называлось, стояло уже в XI в. при летописце, которому было известно, что оно принадлежало именно кн. Ольге. С. В. Бахрушин в указанной статье без достаточных оснований устраняет это свидетельство о наличии княжеских сел в X в.



    140

    Лаврентьевская летопись, под 946 г.



    141

    С. М. Соловьев. История России, т. I, стр. 145, прим., изд. "Общ. Польза". А. А. Шахматов. Разыскания, стр. 377. Упоминание о Берестовом летописцем XI в. не есть доказательство того, что летописец не имел оснований связывать это село с именем кн. Владимира Святославича, как думает мой оппонент С. В. Бахрушин (ук. соч.).



    142

    А. Е. Пресняков. Лекции по русской истории, стр. 195.



    143

    Ипатьевская летопись, под 1087 г.



    144

    Лаврентьевская летопись, стр. 230. 1910.



    145

    Лаврентьевская летопись, стр. 237. 1910.



    146

    Голубинский. История русской церкви, т. I, в. 1, стр. 522, примеч.



    147

    Голубовский. История Северской земли, стр. 28.



    148

    ДАИ, I, № 4.



    149

    Ипатьевская летопись, стр. 24, 26, 54.



    150

    Ипатьевская летопись, стр. 377.



    151

    Ипатьевская летопись, под 1171 г.



    152

    Ипатьевская летопись, под 1150 г.



    153

    Новгородская I летопись.



    154

    Ипатьевская летопись, под 1146 г.



    155

    Забелин. История Москвы, ч. I, стр. 1–2.



    156

    Ипатьевская летопись, стр. 236, изд. 1881 г.



    157

    Ипатьевская летопись, стр. 237.



    158

    Ипатьевская летопись, стр. 236, изд. 1881 г.



    159

    Новгородская I летопись, изд. 1888 г., стр. 2.



    160

    Киево-Печерский патерик, стр. 52–53, изд. Арх. ком. 1911.



    161

    ДАИ, I, № 2.



    162

    ДАИ, I, № 4.



    163

    Ипатьевская летопись, стр. 338, изд. 1871 г.



    164

    Лаврентьевская летопись, под 1158 г.



    165

    ДАИ, I, № 5.



    166

    Лаврентьевская летопись; Новгородская IV летопись.



    167

    С.Г.Г. и Д., т. I, № 40, 130 и др.



    168

    Б. Д. Греков. Феодальная деревня, док. № 17; Mакарии. Описание Новг. — Юрьева мои., стр. 66.



    169

    Допускаю возможность и иного толкования термина "смердий конь": в смысле коня, принадлежащего смерду.



    170

    М. М. Богословский. Земское самоуправление на русском севере, т. I, стр. 88.



    171

    И. А. Линниченко. Черты из истории сословий в юго-западной Руси XIV–XV вв.



    172

    Предисловие к "Правосудию Митрополичью", Летоп. зан. Археогр. ком., в. 35, стр. 119. Подходил к этому вопросу, не ставя его, однако, целиком, М. Зеленский в своей статье "О двух "новых" теориях крепостного хозяйства, "Историкмарксист", т. XX, стр. 137–138. 1030.



    173

    С. В. Бахрушин. Некоторые вопросы истории Киевской Руси. "Историк-марксист", кн. III, стр. 170. 1937.



    174

    Ст. 28 и 29 я считаю разделенными на две без достаточных оснований; их, на мой взгляд, следует соединить.



    175

    Летоп. зан. Археогр. ком. 1927–1928 гг., вып. 35, стр. 119.



    176

    П. А. Аргунов. О закупах "Русской Правды", Изв. Акад. Наук, Отд. общ. наук, 1934, № 10, стр. 792.



    177

    Наемные рабочие и теперь нередко получают заработную плату вперед; то же делалось и в старину;…закуп служит за наемную плату". Рус. юрид. древн., т. I, стр. 191, 1902.



    178

    "Правда Русская". Троицк. IV список, ст. 56.



    179

    Летоп. зан. Археогр. ком. 1927–1928 гг., в. 35, стр. 119. С. В. Юшков полагает, что двойной задаток получали эти наймиты от своих господ в момент заключения договора. С таким толкованием ст. 27 "Правосудия" я согласиться не могу. Для меня совершенно непонятным кажется в этом смысле самый термин "двойной задаток". Почему же он "двойной"? Разве была какая-либо узаконенная норма задатка вообще, который удваивался для наймита, поступавшего в зависимость к господарю? Совершенно понятным делается этот термин в моем толковании. Это — удвоенная сумма, взятая закупом-наймитом у господина в момент заключения договора. Всего вероятнее, это и есть купа. Ее удвоение есть мера к удержанию закупа-наймита в зависимости от господина.



    180

    Чадо и челядь филологически не имеют между собой ничего общего.



    181

    Владимирский-Буданов. Обзор истории русского права, изд. 5, стр. 400–401.



    182

    В. И. Сергеевич. Русские юридические древности, т.1 стр. 98-100, 1902. 98



    183

    М. П. Погодин. Древняя история до монгольского ига, т. II, стр. 771. 1872.



    184

    Д. Я. Самоквасов. Курс истории русского права, стр. 282 и прим. 1. 1908.



    185

    Д. Я. Самоквасов. Курс истории русского права, стр. 226. 1908.



    186

    Аристов. Промышленность древней Руси, стр. 53.



    187

    Аристов. Промышленность древней Руси, стр. 184, 186, 187 и др.



    188

    Б. Н. Чичерин. Опыты по истории русского права, стр. 146.



    189

    И. Д. Беляев. Крестьяне на Руси, стр. 14, изд. 1903 г.



    190

    М. А. Дьяконов. Очерки обществ, и госуд. строя древней Руси, стр. 84, 111, 115 и др., изд. 1910 г.



    191

    Договор 911 г., ст. 12. В договоре 945 г. говорится о бегстве челядина "от св. Мамы", т. е. из предместья Константинополя, где жили со своими слугами приезжие русы. Договор 945 г., ст. 3.



    192

    "Правда Русская", Карамз. сп., ст. 73.



    193

    Лаврентьевская летопись, стр. 239, изд. 1897 г.



    194

    Лаврентьевская летопись, стр. 241, изд. 1897 г.



    195

    Ипатьевская летопись, стр. 581, изд. 1871 г.



    196

    Ипатьевская летопись, стр. 181, изд. 1871 г.



    197

    Ипатьевская летопись, стр. 586, изд. 1871 г.



    198

    Лаврентьевская летопись, под 1043 г.



    199

    Ипатьевская летопись, стр. 584–585, изд. 1871 г.



    200

    Ипатьевская летопись, стр. 582, изд. 1871 г.



    201

    Ипатьевская летопись, стр. 581, изд. 1871 г.



    202

    Ипатьевская летопись, стр. 586, изд. 1871 г.



    203

    Ипатьевская летопись, стр. 338, изд. 1871 г.



    204

    Федотов-Чеховской. Акты гражданской расправы, стр. 407.



    205

    За разъяснение греческих терминов, соответствующих древнерусскому "челядь", и перевод текста Маврикия приношу глубокую благодарность С. А. Жебелеву.



    206

    Лаврентьевская, Ипатьевская и Никоновская летописи, под 1031 г;: "Ярослав же и Мстислав собраста вой многы и идоша на ляхи и заяста грады Червенския опять и повоеваша Лядскую землю и многы ляхы приведоста и разделиста я; и посади Ярослав своя по Роси, и суть, до сего дни".



    207

    "Правда Русская", Троицк. IV сп., ст. 110.



    208

    Патерик Киево-Печерского монастыря, стр. 117, изд. 1911 г.



    209

    Патерик Киево-Печерского монастыря, стр. 25, изд. 1911 г.



    210

    Новгородская II и III летописи, стр. 185. 1879.



    211

    Патерик Киево-Печерского монастыря, стр. 116, изд. 1911 г.



    212

    Договор 945 г. Шахматов А. А. Повесть времен, лет, стр. 56, 57. 1916.



    213

    Новгородская I летопись, стр. 478–479. 1888.



    214

    "Правда Русская", Троицкий IV список, ст. 110.



    215

    Новгородская I летопись, стр. 478, изд. 1888 г.



    216

    Троицкий IV список, ст. 98.



    217

    Новгородская I летопись, стр. 21, изд. 1888 г. По этому поводу см. Замечания, сделанные А. А. Шахматовым в его "Разысканиях" стр. 373–378.



    218

    Владимирский-Буданов. Хрестоматия, в. 1, стр. 96, Мирная грамота новгородцев с немцами 1195 г. 1906.



    219

    М. А. Дьяконов. Очерки общ. и гос. строя древн. Руси, стр. ИЗ. 1910.



    220

    Аристов. Промышленность древней Руси, стр. 281.



    221

    Шахматов А. А. Повесть врем, лет, стр. 58, 1916 г.



    222

    Владимирский-Буданов. Хрестоматия, в. 1, 1908.



    223

    Ср. совершенно правильное на мой взгляд мнение по этому вопросу С. Г. Струмилина "Договор займа", стр. 60.



    224

    "Правда Русская", стр. 354.



    225

    Вкладная грамота Хутынскому монастырю 1192 г. Владимирский-Буданов. Хрестоматия, в. 1.



    226

    К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. I, стр. 131. (Курсив мой. — Б. Г.).



    227

    К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XVI, ч. I, стр. 133. (Курсив мой. — Б. Г.).



    228

    К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXIV, стр. 127.



    229

    Сергеевич. Русские юридические древности, т. I, стр. 105–106, СПб. 1902.



    230

    Мрочек-Дроздовский. Исследование о "Русской Правде", стр. 200, М. 1886.



    231

    Пресняков. Княжое право, 293, прим. 1.



    232

    Сергеевич считает, что в статье 26 "Правды Русской" (Акад. сп.) речь идет о "смердьем холопе", с чем согласиться трудно.



    233

    Новгородская I летопись, стр. 479, 1888.



    234

    "Правда Русская", стр. 354.



    235

    Псковская Судная Грамота, ст. 85.



    236

    А. А. Э., т. I, № 48.



    237

    "Продаст ли господин закупа обель, то наймиту свобода во всех кунах", Троицк. IV сп., ст. 61.



    238

    РИБ, т. VI, стр. 7.



    239

    Ср. И. И. Яковкин. Закупы "Русской Правды". Журн. Мин. нар. проев., апрель, 1913 г.



    240

    Ленинский сборник, IV, стр. 237.



    241

    ААЭ, 1, № 3, 1328–1340 гг.



    242

    Летоп. зан. Археогр. ком., вып. 35.



    243

    В напечатанном подлиннике "а осподар".



    244

    Уставная Двинская грамота, ст. 11.



    245

    "Правда Русская", Троицк. IV сп., ст. 62.



    246

    "Чтобы есте задалися за князь великий, а от Новгорода бы есте отнялись". Новгородская I летопись, 1397 г. и др.



    247

    "Правда Русская", Троицк. IV сп., ст. 53 и др.



    248

    Скобки мои — Б.Г.



    249

    П. А. Аргунов. К пересмотру построений закупничества "Русской Правды". Учен, записки Сарат. гос. унив., т. VI, в. 4, 1927.



    250

    Рукопись Московск. синод, библ. № 455, л. 64. Рус. ист. библ., т. VI, стр. 208, примечание.



    251

    Фр. Любкер. Реальный словарь классич. древности.



    252

    H. M. Карамзин. История Государства Российского, т. II, прим. 92.



    253

    Владимирский-Буданов. Хрестоматия, вып. 1, стр. 65, прим. 160, 1908.



    254

    Сергеевич. Русск. юрид. древн., т. I, стр. 191, 1902.



    255

    "Правда Русская", стр. 354.



    256

    Очень характерны аналогии с пренебрежительным наименованием низших классов населения, обязанных работать на своих господ, людей знатных, у других народов. Homines lauti или mundi — люди опрятные, мытые, богатые, в противоположность homines sordidi, sale, noir, т. е. люди грязные, бедные, homines sordido loco nati, т. е. люди, рожденные в грязи, бедные. И другая параллель — homines tenuiores — люди худые (нежирные), нуждающиеся, бедные, в противоположность homines crassi, popolo grasso — люди жирные, богатые. M. M. Покровский. Изв. Акад. Наук СССР, 1936, №" 4, стр. 90.



    257

    A. E. Пресняков. Княжое право, стр. 287, СПб. 1909.



    258

    С. В. Юшков. К вопросу о смердах. Ученые зап. Сарат. унив., т. I, в. 4.



    259

    Н. Л. Рубинштейн. Нарис iстоpii Киidськоi Руси, стр. 50, 1930. iсторiя Украши, т. I. Передкапшипстична доба, стр. 26–32 (ВУАМЛ1Н). Против утверждения, что смерд, закуп и холоп это три пути (шляхи) развития феодализма, нахожу нужным решительно протестовать. Сравнительно недавно была сделана еще одна попытка осветить вопрос о смердах. С. Н. Чернов. О смердах Руси XI–XII вв. Сб. "Акад. Наук Н. Я. Марру", 1935.



    260

    Раб работает при помощи чужих условий производства и не самостоятельно.



    261

    Этим утверждением я отнюдь не собираюсь отвергать значения юридических признаков в положении любого из общественных классов. В качестве показателей эволюционных этапов эти признаки, конечно, должны занять свое определенное место в процессе изучения истории общественно-экономических отношений.



    262

    Чтения Моск. общ. ист. и древн. Росс., 1868, кн. 1. Палеостров, стр. 138–139. Ср. Н. С. Чаев. Северные грамоты. Летоп. зан. Археогр. ком., вып. 35, стр. 157, № 53.



    263

    Новгородская I летопись, под 1193 г.



    264

    Ипатьевская летопись, под 1103 и 1111 гг.



    265

    Лаппо-Данилевский. Очерки истории образования главных разрядов крестьянского населения в России: Крестьянский строй, стр. 5.



    266

    Новгородская I летопись, стр. 149, изд. 1888 г.



    267

    Новгородская I летопись, стр. 230, изд. 1888 г. Никоновская летопись искажает этот текст и передает так: "даде всем людем бедным и должным льготы на 5 лет дани не платить, а которые с земли бежали в долзех тем платите дань, како уставили прежний князи, или без лихв полетья". Автор Никоновской летописи, как это часто бывает с историками, модернизирует явления и толкует старые факты применительно к современным ему отношениям, но здесь, несомненно, разумеется поощрительная мера для беглых крестьян, желающих вернуться на старые места жительства. Совершенно аналогичные случаи и соответствующую тактику феодалов мы можем наблюдать в Московском государстве ранней поры. В. к. Василий Дмитриевич перешедшим к нему крестьянам из иных княжений давал льготу на 10 лет, а "тутошним" только на 3 года. (ААЭ, т. I, № 21, 1433 г.) Углицкий князь Андрей Васильевич в таких же случаях давал льготу на 20 и на 10 лет. (ААЭ, т. I, № 102, 1476 г. и т. д.). Новгород дорожит смердами прежде всего как плательщиками податей. С. В. Юшков отдает предпочтение Никоновской летописи перед овгородской, на мой взгляд, без достаточных к тому оснований. (Уч. зап. Сарат. унив., т. I, вып. 4, стр. 73). С. Н. Чернов полагает, что здесь смерды бегут с осударственных земель на частные, но ничем своей мысли не доказывает. ("О смердах Руси XI–XII вв." Сб. "Акад. Наук Н. Я. Марру", стр. 771).



    268

    E. A. Pыдзевская. Слово "смерд" в топонимике. Проблемы источниковедения, вып. 2, изд. Ист. — археогр. инст. Академии Наук СССР.



    269

    М. Ф. Владимирский-Буданов. Обзор истории русского права, стр. 34–36, изд. 5-е.



    270

    Н. П. Павлов-Сильванский. Феодализм в удельной Руси, стр. 222.



    271

    Ученые зап. Сарат. гос. унив., т. I, вып. 4, Саратов, 1932.



    272

    Пращ Ком. для вивчування инст. захщньо-руского та вкрашського права, вып. III.



    273

    Не только в старой литературе, но и в новейшей вопрос о том, какому варианту отдавать предпочтение — "в смерде и в холопе" (Акад. сп., Карамз., большинство других) или же в "смердии холопе" (Троицкий сп.) дебатируется с большой остротой. Старой литературы я сейчас касаться не буду, так как самый вопрос там ставился в иной плоскости. В новейшей литературе он поставлен очень остро: считать ли зависимого смерда низведенным в социальном положении в некоторых отношениях до уровня холопа, или же возвести смерда, упоминаемого в данном тексте, в ранг эксплуататоров холопского труда, признавать его рабовладельцем?



    274

    Ипатьевская летопись, 1100 г., стр. 181. 1871 г.



    275

    Никоновская летопись, под 1177 г.



    276

    Собр. гос. грам. и договоров, т. I, стр. 28 и др.



    277

    Новгородская I летопись, стр. 84, изд. 1888 г.



    278

    Патерик Киево-Печерского монастыря, стр. 118, 1911. 6 АЗР, 1, № 39.



    279

    АЗР т. I, № 39.



    280

    "Smerdi vestri sunt et idcirco. de jure tenemini respondere". Sartorius, Urkundliche Geschichte des Ursprungs Hanse, вып. 2, т, XXIII, стр. 165.



    281

    "Правда Русская", Троицк. IV список, ст. 90.



    282

    АИ, 1, № 2.



    283

    С. В. Юшков. Феодальные отношения в Киевской Руси. Ученые зап. Сарат. гос. унив., т. III, стр. 39, 1925 г.



    284

    Ипатьевская летопись, под 1103 и 1111 гг.



    285

    Ипатьевская летопись, под 1146, 1148, 1150 и 1177 гг.



    286

    Сидевшие на "русском праве".



    287

    И. А. Линниченко. Черты из истории сословий в Юго-зап. (Галицкой) Руси XIV–XV вв.



    288

    Ср. положение Lex Salica об исключении женщин из наследования земли: вся terra salica переходила мужскому полу (гл. LIX).



    289

    Helcel Anton i. Starodawne prawa polskiego pomniki, стр. 26. 1870.



    290

    Volumina legum, I, стр. 11. Акты Западной России, т. I, № 2.



    291

    Акты Западной России, 1, № 2, стр. 10. Эта статья в латинском тексте статута несколько полнее: "Abusiva consvetudine noscitur esse observatum, quod cum aliqui kmethones, seu rustici, vel alii civiles homines, absque prole de hac luce decedunt: ipsorum omnia bona mobilia et immobilia nomine vulgariter pusсizna domini eorundem consveverant occupare. Unde nos eandem consvetudiem, ut vero contrariam et absurdam reputantes statuimus, quod de bonis eorundem decedentium si tantum reperiatur in eisdem bonis, calyx pro marca cum media ecclesiae parochiali dandus comparetur reliqua vero bona, ad proximos consangvineos, vel affines, cessante quolibet impedimento devolvantur, prout aequitas et justitia svadent". Volumina legum, t. I, 1859, стр. 11.



    292

    В. И. Лeнин. Соч., т, III, стр. 127, 3-е изд.



    293

    Milosca… quern W. abbas… convictum, in eodem loco reposuit (1222). Codex diplomatics Poloniae, I. Homines, quosdam judicio vinctos in antiquum reduxit servitium (1218). Там же, т. II. Примеры взяты у R. Hube. Pravo Polskie w wieku XIII, стр. 43, Warszawa, 1874.



    294

    Многоточия обозначают пропуски в изданном в Актах Западной России (т. I, № 2) тексте.



    295

    Акты Западной России, т. I, № 2, стр. 12.



    296

    Volumina legum, т. I, стр. 11.



    297

    РИБ, т. VI, стр. 356–357.



    298

    Е. Петухов. Серапион, епископ Владимирский. Слово о мятежи жития сего.



    299

    СГГ и Д, № 4–5. Ипатьевская летопись, стр. 595, 1871.



    300

    Potestatem conferimus abbati homines suos ascripticios a se fugientes, ubicunque locorum eos deprehenderit, capiendi, incarcerandi et in servicium perpetuum redigendi. Codex diplomaticus Majoris Poloniae. Цитирую по R. Hube. Prawo Polskie w XIII w. Warszawa, стр. 43, 1874. Там же см. и другие примеры более раннего времени.



    301

    Владимирский-Буданов. Хрестоматия, вып. 1, стр. 26, прим. 6, 1908.



    302

    В. сокращенном списке "Правды" ст. ст. 120–121 слиты в одну, в которую автор сокращения влил свое собственное толкование текстов. 140



    303

    Новгородская летопись, стр. 149. 1888.



    304

    Новгородская летопись, стр. 167. 1888.



    305

    "И ничтоже несть известно в человецех, но вся суть стропотна суты иному землю изхвати, а ин имение отъят, и того село слышавше, а дом иного ныне есть. Друзии же имения не насыщашеся и свободные сироты порабощают и продают, инии крадут и разбивают, а имения хощют собрати… богатство нам дал есть бог, да от него неимущим подадим и убогим, мы же обидим еще сирот и вдовам насилуем и убогих отнимаем". Серапион, епископ Владимирский. Слово о мятежи жития сего. "Правосл. собес.", 1858, кн. 2, стр. 481–483. Петухов считает это Слово произведением русским домонгольского периода, но отказывается считать автором его Серапиона. Е. Петухов. Серапион Владимирский, сто. 12 СПб. 1888.



    306

    Устав кн. Всеволода. Владимирский-Буданов. Хрестоматия, вып. 1, стр. 209. 1908.



    307

    Мрочек-Дроздовский. Исследование о "Русской Правде", прил. к 2 вып., стр. 44, 47. Но там же мы можем прочесть и такую фразу: "Родовой быт скользнул по изгойству, как по зеркалу", стр. 48



    308

    Мрочек-Дроздовский. Указ, соч., стр. 75.



    309

    М. А. Дьяконов. Очерки общ. и гос. строя др. Руси, стр. 122, 1910.



    310

    Сеpгеевич. Русск. юрид. древн., т. I, стр. 273, 1902.



    311

    А. Е. Пресняков. Княжое право, стр. 48.



    312

    Термин "изгойской" имеется в одном из вариантов Устава.



    313

    Владимирский-Буданов. Хрестоматия, вып. 1, стр. 245–246.



    314

    РИБ, т. VI, стр. 842. Чтения Моск. общ. ист. и древн. росс., 1912 г., кн. III. С. И. Смирнов. Материалы для ист. древн. русск. покаян. дисциплины, стр. 50.



    315

    А. Е. Пресняков. Княжое право, стр. 275.



    316

    Уставная грамота Смоленского кн. Ростислава Смоленской епископии 1150 г. "А се даю святей Богородици и епископу прощеники с медом и с кунами и с вирою и с продажами, и ни надобе их судити никакому же человеку". М. Ф. Владимирский-Буданов… Хрестоматия, в. 1, стр. 219, 1908.



    317

    С. В. Юшков. Исследования по истории русского права, в. 1, стр. 103. Автор полагает, что в "Устав" Владимира прощенники первоначально не входили совсем.



    318

    А. Е. Пресняков. Лекции по русской истории, стр. 120.



    319

    С. В. Бахрушин. К вопросу о крещении Киевской Руси. "Историк-марксист", II, стр. 66, 1937.



    320

    В. О. Ключевский. Опыты и исследования, т. I, стр. 320, 1919.



    321

    В. О. Ключевский. Опыты и исследования, т. I, стр. 319, 1919.



    322

    В. О. Ключевский. Опыты и исследования, т. I, стр. 321, 1919.



    323

    В. В. Хвойка. Древние обитатели среднего Приднепровья и их культура (по раскопкам), стр. 50–94. Киев. 1913.



    324

    "Правда Русская", Акад. сп., ст. 2 и 43.



    325

    Новгородская I летопись, стр. 481. 1888.



    326

    Новгородская I летопись, стр. 487. 1888.



    327

    По расчету Аристова. Промышленность древней Руси, стр. 281.



    328

    С. М. Соловьев. История России с древнейших времен, изд. "Общ. Польза", т. I, стр. 246, прим. 4. Иной вариант того же рассказа в применении к св. Софии в Киеве. См. Макарий. История русской церкви, т. I, стр. 45.



    329

    РИБ, VI, стр. 105.



    330

    Новгородская I летопись, стp. 2; Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов, стр. 103–104



    331

    Герберштейн. Записки о Московитских делах, стр. 119. 1908.



    332

    Татищев. История Российская, т. I, стр. 377–378.



    333

    Рабы XVII в. в подавляющем своем большинстве иного, вторичного происхождения и не тождественны с патриархальными рабами киевского и докиевского периода нашей истории.







     

    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх