Глава XI

Мало-помалу ледяная холодность графа рассеялась, он проводил меня в предназначенную мне комнату, отделанную во вкусе времен Людовика XV.

— Да, я знаю ее, — прервал я, — это та самая, в которую я входил. О Боже мой, Боже мой! Я начинаю все понимать.

— Там, — возразила Полина, — он попросил у меня прощения за такой прием, но удивление моим приездом, страх лишений, которые я должна буду переносить в продолжение двух месяцев в этих старых развалинах, были сильнее него. Впрочем, так как я всем пренебрегла, он очень рад и постарается сделать пребывание мое в замке как можно менее неприятным. К несчастью, ему нужно сегодня же или завтра отправиться на охоту, и, может быть, он должен будет оставить меня на один день или на два, но он не станет давать новых обязательств в этом роде. Я ответила ему, что он совершенно свободен и что я приехала не для того, чтобы мешать его удовольствиям, но чтобы успокоить свое сердце, устрашенное слухами об ужасных убийствах. Граф улыбнулся.

Я устала с дороги, легла и заснула, В два часа граф вошел в мою комнату и спросил, не хочу ли я прогуляться по морю. День был прекрасный, и я согласилась.

Мы сошли в парк. Его пересекала маленькая речушка Орна. На берегу мы нашли красивую лодку странной продолговатой формы. Гораций сказал мне, что она сделана по образцу гавайских лодок и что такая конструкция во много раз увеличивает скорость. Мы сели в лодку — Гораций, Генрих и я. Малаец греб веслами, и мы быстро продвигались вперед с помощью течения. Выйдя в море, Гораций и Генрих распустили длинный треугольный парус, который был обвязан вокруг мачты, и уже без помощи весел мы понеслись с чрезвычайной быстротой.

Тут я увидела в первый раз в жизни океан. Это величественное зрелище совершенно поглотило меня, так что я и не заметила, как мы подплыли к небольшому челноку, с которого нам подавались сигналы. Я очнулась от задумчивости, когда Гораций закричал кому-то из людей; находившихся в челноке:

— Гей! Гей! Господин моряк, что нового в Гавре?

— Ей-Богу, немного, — отвечал знакомый мне голос. — А в Бюрси?

— Ты видишь — неожиданный товарищ, приехавший к нам, старинная твоя знакомая госпожа Безеваль, моя жена.

— Как! Госпожа Безеваль? — закричал Макс, которого я теперь узнала.

— Она самая, и если ты сомневаешься в этом, любезный друг, то подъезжай увидеться с нею.

Челнок подплыл, на нем был Макс с двумя матросами. Он был одет в щегольской костюм моряка, и на плече у него была сеть, которую он был. готов закинуть в море. Сблизившись, мы обменялись несколькими учтивыми словами. Потом Макс бросил свою сеть, взошел к нам в лодку, поговорил с минуту потихоньку с Генрихом, поклонился мне и пересел в свой челнок.

— Счастливой ловли! — крикнул ему Гораций.

— Счастливого пути! — ответил Макс. Лодка и челнок разъехались.

Наступил час обеда. Мы возвратились к устью Орны, которая из-за начавшегося отлива так обмелела, что мы не могли уже доплыть по ней до парка и вынуждены были выйти на берег и взобраться на песчаные бугры.

Потом я прошла той самой дорогой, по которой шли вы спустя три или четыре ночи: сначала очутилась на голышах, потом в большой траве, наконец, перешла гору, вошла в аббатство, осмотрела монастырь и его небольшое кладбище, прошла коридор и с другой стороны рощи вошла в парк замка.

Вечер прошел без каких-либо значительных событий. Гораций был очень весел; он говорил об украшениях, которые намеревался сделать будущей зимой в своем доме в Париже, и о путешествии весной: он хотел увезти мою мать и меня в Италию, а может быть, купить в Венеции один из древних мраморных дворцов, чтобы проводить там время карнавала. Генрих казался озабоченным, его беспокоил малейший шум. Все эти подробности, на которые я в то время едва обращала внимание, вспомнились мне позже со всеми их причинами, которые тогда были для меня скрыты и следствие которых вы поймете после.

Мы удалились, оставив Генриха в зале. Он хотел целую ночь писать. Ему подали перья и чернила, и он расположился возле огня.

На другой день утром, когда мы завтракали, позвонили особенным образом у ворот парка. «Макс!» — воскликнули Гораций и Генрих. В самом деле, тот, которого они назвали, почти тотчас въехал во двор.

— А вот и ты, — сказал Гораций. — Очень рад тебя видеть, но в другой раз, пожалуйста, позаботься немного о моих лошадях.

Посмотри, что ты сделал с бедным Плутоном.

— Я боялся, что приеду не вовремя, — ответил Макс, потом вдруг обратился ко мне: — Сударыня, извините, что я явился к вам в таком наряде, но Гораций забыл, я уверен, что нам предстоит сегодня охота с англичанами, — продолжал он, делая ударение на этом слове. — Они приехали вчера вечером на пароходе, теперь нам останется только не опоздать и не изменить своему слову.

— Очень хорошо, — сказал Гораций, — мы будем там.

— Однако, — возразил Макс, обращаясь ко мне, — я не знаю, можем ли мы теперь сдержать свое обещание: охота очень утомительна, чтобы мадам Безеваль могла ехать с нами.

— О успокойтесь, господа, — отвечала я с поспешностью, — я приехала сюда не за тем, чтобы мешать вашим удовольствиям.

Поезжайте, а я в ваше отсутствие буду беречь крепость.

— Ты видишь, — сказал Гораций, — Полина настоящий капеллан прошедших времен. Ей недостает только пажей и прислужниц, у нее нет даже горничной, которая осталась в дороге и будет здесь не раньше чем через восемь дней.

— Впрочем, — сказал Генрих, — если ты, Гораций, хочешь остаться в замке, мы извинимся за тебя перед нашими островитянами; ничего нет легче.

— Нет! — возразил граф. — Вы забываете, что я главный участник в пари: надобно лично поддержать его. Повторяю вам, Полина извинит нас.

— Совершенно! — воскликнула я. — И чтобы дать вам полную свободу, уйду в свою комнату.

— Я вернусь к вам через минуту, — сказал Гораций, подошел ко мне, с очаровательной вежливостью проводил до двери и поцеловал мне руку.

Я возвратилась в свою комнату, куда через несколько минут явился и Гораций; он был уже в охотничьем костюме и пришел проститься со мной. Я сошла с ним на крыльцо, где уже были Генрих и Макс. Они стали снова настаивать, чтобы Гораций остался со мной. Но я требовала, чтобы он ехал с ними. Наконец они отправились, обещая возвратиться на другой день утром.

Я осталась в замке одна с малайцем. Это странное общество могло бы испугать всякую женщину, кроме меня. Я знала, что этот человек был совершенно предан Горацию с того самого дня, когда граф, вооруженный кинжалом, сражался с тигрицей. Покоренный этим потрясающим зрелищем, а дети природы всегда преклоняются перед храбростью, малаец последовал за графом из Бомбея во Францию и не оставлял его ни на минуту. Итак, я была бы совершенно спокойна, если бы меня не тревожил его дикий вид и странный костюм. Притом я находилась в тех местах, которые с некоторого времени стали театром невероятных происшествий. Я не слышала, чтобы о них говорили Генрих или Гораций, которые как мужчины презирали или показывали, что презирают подобную опасность, но эти истории, ужасные и кровавые, пришли мне на память, как только я осталась одна. Однако мне нечего было бояться днем, и я сошла в парк, решив посетить утром окрестности замка, в котором приехала провести два месяца.

Естественно, я направилась в ту сторону, которую уже знала: опять посетила развалины аббатства, но на этот раз осмотрела все подробно. Вы рассматривали их, и мне нет надобности их описывать. Выйдя через разрушенную паперть, я поднялась на холм, с которого открывалось море.

И во второй раз это зрелище не потеряло своего могущества. Я провела два часа неподвижно, устремив глаза на эту величественную картину. Потом оставила ее с сожалением, чтобы осмотреть другие части парка. Я опять спустилась к реке, некоторое время шла по берегу и достигла привязанной лодки, на которой мы накануне плавали. Почему-то она напомнила мне о лошади, всегда оседланной в конюшне. Эта мысль пробудила другие: о недоверчивости Горация, разделяемой его друзьями, о пистолетах, никогда не исчезавших с изголовья его постели, об оружии на столе, когда я приехала. Почему они, показывая, что презирают опасность, принимают против нее все предосторожности? Но если эти оба мужчины думали, что не могут обедать без оружия, как же они оставили меня одну без всякой защиты? Все это было для, меня необъяснимо. Поэтому, несмотря на все усилия, которые я употребляла, чтобы изгнать из своей головы пагубные мысли, они возвращались ко мне беспрестанно. Думая об этом, я шла вперед и вскоре очутилась в самой тенистой чаще рощи. Там, посреди настоящего дубового леса, возвышался павильон, уединенный и запертый. Я обошла вокруг него, но двери и ставни были так плотно притворены, что мне ничего не удалось увидеть. Я решила в первый же раз, когда выйду прогуляться с Горацием, направиться в эту сторону. Мне хотелось, если Гораций согласится, сделать из павильона рабочий кабинет, так как его положение соответствовало этому назначению.

Я возвратилась в замок. После наружного знакомства последовал внутренний осмотр. Комната, которую я занимала, выходила одной стороной в залу, а другой в библиотеку. Коридор проходил от одного конца здания до другого и разделял все на две половины. Предназначенное для меня помещение было обширнее других. Остальная часть замка делилась на двенадцать небольших отдельных помещений, состоявших из передней, залы и уборной; все комнаты были удобны для жилья, вопреки тому, что мне говорил и писал граф.

Так как библиотека казалась лучшим противоядием против уединения и скуки, ожидавших меня, я решила тотчас же познакомиться с сочинениями, которые она могла мне предложить. Она состояла большей частью из романов восемнадцатого столетия, показывавших, что предшественники графа имели большой вкус к произведениям Вольтера, Кребильона-сына и Мариво. Несколько новых томов, по-видимому купленных настоящим владельцем, выделялись среди этого собрания. Это были сочинения по химии, истории и путешествия, среди которых я заметила прекрасное английское сочинение Даниэля об Индии. Я решила сделать его своим ночным товарищем, потому что не надеялась скоро уснуть, сняла его с полки и унесла в свою комнату.

Через пять минут малаец пришел объяснить мне знаками, что обед готов. Он был приготовлен в огромной столовой. Не могу описать вам, какое чувство страха и печали овладело мной, когда я была вынуждена обедать одна, при двух свечах, свет которых не достигал даже середины комнаты, оставляя в тени различные предметы, принимавшие самые странные формы. Это тягостное чувство усиливалось присутствием черного слуги, которому я могла сообщить свою волю не иначе как при помощи нескольких знаков. Впрочем, он повиновался с поспешностью и понятливостью, которые придавали еще более фантастический вид этому странному обеду. Несколько раз я хотела заговорить с ним, хотя знала, что он не понимает меня. Но, как ребенок, который не смеет кричать в темноте, я боялась услышать звуки своего собственного голоса. Когда он подал десерт, я приказала ему знаками разложить большой огонь в моей комнате: пламя камина — это товарищ тех, у кого нет других. Впрочем, я хотела лечь как можно позднее, потому что чувствовала страх, о котором не думала в продолжение дня, и который появился вместе с темнотой.

Ужас мой увеличился, когда я осталась одна в огромной столовой. Мне казалось, что белые занавеси, висевшие над окнами, как саваны, сдвигались со своих мест. Однако меня волновала не боязнь мертвецов: монахи и аббаты, прах которых я попирала, проходя кладбище, почивали благословенным сном — одни в монастыре, другие в подземелье. Но все, что я узнала в деревне, все, что слышала в Каене, пришло мне на память, и я дрожала при малейшем шуме. Я слышала шелест листьев, отдаленный ропот моря и тот однообразный и меланхолический шум ветра, который разбивается об углы больших зданий и свистит в камине, как ночная птица .в полете. Я пробыла неподвижно в таком положении около десяти минут, не смея взглянуть ни в ту, ни в другую сторону, вдруг услышала легкий шум позади себя, обернулась и увидела малайца. Он сложил на груди руки и поклонился: это была его манера извещать, что полученные им приказания исполнены. Я встала, он взял свечи и пошел передо мной. Комната была уже приготовлена для ночи простой служанкой, которая поставила свечи на стол и оставила меня одну.

Желание мое было в точности исполнено: огромный огонь горел в большом камине из белого мрамора, поддерживаемом позолоченными амурами. Свет его разлился по комнате и придал ей веселый вид, настолько противоречивший моему ужасу, что он начал проходить. Комната была обтянута красной материей с цветами и украшена на потолке и дверях множеством арабесок и причудливых изображений, представлявших танцы фавнов и сатиров, странные лица которых, казалось, улыбались от огня» освещавшего их. Однако я не могла до такой степени успокоиться, чтобы лечь в постель; впрочем, еще не было и восьми часов вечера. Я переменила платье на спальный капот и, заметив, что погода была прекрасная, хотела отворить окно, чтобы совершенно успокоить себя тихим и приятным видом уснувшей природы. Но из предосторожности, которую я приписала слухам об убийствах, происходивших в окрестностях, ставни снаружи были заперты. Я отошла от окна и села к столу у камина, приготовясь читать путешествие в Индию, когда, бросив взгляд на книгу, заметила, что принесла второй том вместо первого. Я встала, чтобы пойти переменить ее, но на пороге библиотеки страх опять овладел мной. Подумав с минуту, я устыдилась самой себя, смело отворила дверь и подошла к полке, на которой стояли остальные части издания.

Приблизив свечу к другим томам, чтобы увидеть их номера, я посмотрела на пустое место, оставленное взятой мной книгой, и позади полки увидела блестящую медную кнопку, подобную тем, которые накладываются на замки. Она была скрыта книгами, стоящими на полке. Я часто видела потайные двери в библиотеках под фальшивыми переплетами, и ничего не было удивительного, если бы и здесь отворилась такая дверь. Однако направление, в котором она была помещена, делало это почти невозможным: окна библиотеки были последними в здании, кнопка была вделана позади второго окна, дверь в этой стороне могла отворяться только на наружную стену.

Я отодвинулась немного, чтобы при свете свечи рассмотреть, нет ли какого-либо признака двери, и, хотя смотрела во все глаза, ничего не увидела. Тогда я положила руку на кнопку и попыталась повернуть ее, она не уступала, я подавила ее и почувствовала движение, подавила сильнее — и дверь отворилась с тихим шумом. Она выходила на маленькую винтовую лестницу, проходившую в толще стены.

Вы поймете, что подобное открытие нисколько не могло уменьшить моего ужаса. Я подняла свечу над лестницей и увидела, что она углубляется отвесно. С минуту я имела намерение осмотреть ее, даже поднялась на первые две ступеньки, но на большее у меня недостало духу. Я вернулась в библиотеку, заперла дверь, которая затворилась так плотно, что даже я, уверенная в ее существовании, не могла увидеть щелочек, отделявших ее от стены, и положила книгу на прежнее место, боясь, чтобы не заметили, что до нее дотрагивались. Я еще не знала, кого интересовал этот секрет. Взяв наудачу другое сочинение, я возвратилась в свою комнату, заперла на засов дверь, выходившую в библиотеку, и села опять к огню.

Неожиданные происшествия приобретают или теряют свою важность от расположения ума, печального или веселого, или от обстоятельств, в которых мы находимся. Конечно, ничего особенного нет в потайной двери в библиотеке и круглой лестнице в толще стены, но когда вы открываете эту дверь на эту лестницу ночью, в уединенном замке, где живете одни и без защиты, а этот замок находится в местности, по которой каждый день расползаются слухи о новом грабеже или убийстве, когда с некоторого времени вы окружены какой-то тайной, когда гибельные предчувствия двадцать раз приводят в смертельный трепет ваше сердце, тогда все делается если не действительностью, то, по крайней мере, призраком и привидением, а кто не знает, что неизвестная опасность в тысячу раз страшнее и ужаснее видимой и существенной.

Тогда-то я стала сожалеть, что отпустила свою горничную. Ужас — чувство столь малорассудительное, что он возбуждается или уменьшается без всяких побудительных причин. Существо самое слабое — собачка, которая ласкается к нам, дитя, которое нам улыбается, — оба они, хотя не могут защитить нас, в этом случае служат опорой для сердца, если не оружием для рук. Если бы со мной была эта девушка, не оставлявшая меня в продолжение пяти лет, в преданности которой я была уверена, то, без сомнения, весь страх мой исчез бы. Между тем мне в одиночестве казалось, что я обречена на погибель и что ничто не может спасти меня. В таком положении я провела часа два — неподвижная и бледная от ужаса. Часы пробили десять, потом одиннадцать, и при этих звуках, столь обычных, я прижималась каждый раз к ручкам кресел. В половине двенадцатого мне послышался отдаленный шум выстрела из пистолета; я привстала, прислонясь к камину, потом, когда все стихло, упала в кресло, закинув голову на спинку. Я провела таким образом еще некоторое время, не смея отвести глаза от того места, на которое они были устремлены, чтобы не встретить какой-нибудь причины действительного страха. Вдруг мне показалось среди этой совершенной тишины, что ворота, находившиеся против крыльца и отделявшие сад от парка, заскрипели на своих петлях. Мысль, что приехал Гораций, изгнала в минуту весь мой ужас, и я бросилась к окну, забыв, что ставни заперты, хотела отворить дверь, но по неловкости или из предосторожности малаец запер ее, уходя. Я была пленницей. Тогда, вспомнив, что окна библиотеки, подобно моим, также выходят во двор, я отодвинула засов и по одному из тех странных побуждений, которые рождают величайшую храбрость после сильной робости, вошла туда без свечи, потому что приехавшие в это время могли быть и не Горацием с друзьями, и свет в комнате показал бы, что в ней кто-то есть. Ставни были только притворены. Я открыла одну из них и при свете луны ясно различила человека, отворявшего одну половинку ворот и державшего их полурастворенными, между тем как двое других, неся предмет, которого я не могла рассмотреть, прошли в ворота, которые их товарищ тотчас затворил. Эти три человека, вместо того чтобы идти к крыльцу, обошли вокруг замка, но так как путь, по которому они следовали, приближал их ко мне, я начала различать форму предмета, который они несли: это было тело, завёрнутое в плащ. Без сомнения, вид дома, где могли быть обитатели, подал какую-то надежду тому или той, кого похищали, и перед моим окном завязалась борьба, показалась одна рука, покрытая рукавом платья. Не было никакого сомнения, что жертвой была, женщина… Все это произошло в одно мгновение. Рука, сильно схваченная одним из трех человек, скрылась под плащом, предмет принял неопределенную форму какой-нибудь тяжести. Потом все скрылось за углом здания в тени тополевой аллеи, ведущей к небольшому запертому павильону, найденному мной накануне посреди дубового леса.

Я не могла узнать этих людей, заметила только, что они одеты были крестьянами. Но если они точно были ими, то каким образом вошли в замок? Как достали ключ от ворот? Было ли это похищение или убийство?.. Я ничего не знала. Могло быть и то и другое. Впрочем, все это было так необъяснимо и так странно, что несколько раз я спрашивала себя, не нахожусь ли во власти сновидения? Не слышно было никакого шума, ночь продолжала свое тихое и спокойное течение, а я стояла у окна, неподвижная от ужаса, не смея оставить своего места, чтобы шум моих шагов не пробудил опасности, если она мне угрожала. Вдруг я вспомнила о потайной двери, об этой таинственной лестнице. Мне показалось, что. я слышу глухой шум в этой стороне. Я бросилась в свою комнату и заперла на засов дверь, потом почти упала в кресло, не заметив что в мое отсутствие одна свеча погасла.

На этот раз меня мучил уже не пустой страх, а какое-то преступление, картина которого кружилась перед моими глазами. Каждую минуту мне казалось, что отворяют потайную дверь или отодвигают какую-нибудь незаметную перегородку; все тихие звуки, слышные ночью, которые производят треснувшая мебель или паркет, заставляли меня дрожать от ужаса. Среди безмолвия я слышала, как билось маятником мое сердце. В эту минуту пламя свечи достигло бумаги, окружавшей ее; мгновенный свет разлился по всей комнате, потом стал уменьшаться; шипение продолжалось несколько минут, наконец, фитиль, упав внутрь подсвечника, погас и оставил меня при свете одного камина. Я искала глазами вокруг себя дрова, чтобы зажечь их, и не находила. Тогда я придвинула одни головни к другим, и на минуту огонь вспыхнул с новой силой. Но дрожащее пламя его не могло меня успокоить: каждый предмет двигался, как и свет, освещавший его, двери прыгали, занавеси волновались, длинные, движущиеся тени проходили по потолку и коврам. Мне стало дурно, но избежать обморока помог мне только сам ужас. В эту минуту раздался слабый шум, предшествующий звону часов, и пробило полночь.

Однако я не могла провести всей ночи в кресле. Чувствуя холод, начинавший постепенно овладевать мной, я решила лечь одетой. Подойдя к постели, не глядя ни в ту, ни в другую сторону, я бросилась под одеяло и закрыла им голову. Я пробыла в таком положении почти час, не думая даже о возможности заснуть. Этот час я буду помнить всю мою жизнь; паук ткал паутину в углу алькова, и я слушала тихий звук непрерывного труда ночного работника. Вдруг паук перестал трудиться, прерванный другим шумом. Мне показалось, что я услышала слабый скрип, подобный тому, который произвела дверь библиотеки, когда я надавила медную кнопку. Я поспешно высунула голову из-под одеяла и с окаменевшей шеей, удерживая дыхание, с рукой на сердце, чтобы ослабить его биение, вбирала в себя безмолвие, сомневаясь еще. Вскоре мне не в чем уже было сомневаться.

Я не ошиблась: паркет трещал под тяжестью тела, шаги приближались, опрокинули стул. Но, без сомнения, тот, кто шел, боялся быть услышанным, потому что шум тотчас прекратился, наступила полная тишина. Паук начал опять свою паутину… О, вы видите, все эти подробности так свежи в моей памяти, будто я все еще лежу там в постели, едва живая от ужаса.

Я услышала вновь движение в библиотеке, кто-то опять шел, приближаясь к тому месту, где стояла моя кровать, чья-то рука дотронулась до перегородки… Я была отделена от шедшего только толщиной одной доски. Мне показалось, что отодвигают перегородку… Я замерла в неподвижности и притворилась спящей: сон был единственным моим оружием. Если это вор, то он, думая, что я не вижу и не слышу его, может быть, пощадит меня, считая мою смерть бесполезной. Мое лицо, обращенное к полу, было в тени, и я могла не закрывать глаза. Я увидела, как заколебались занавеси, чья-то рука медленно раздвигала их; потом между красными драпировками появилось бледное лицо. Последний свет камина, дрожавший в глубине алькова, осветил это видение, я узнала Горация и закрыла глаза…

Когда я открыла их, видение уже исчезло, но занавеси еще колебались. Я услышала шум задвигавшейся перегородки, потом удалявшийся шум шагов и скрип двери. Наконец, опять наступила тишина. Не знаю, сколько времени я пробыла без дыхания и без движения, но к рассвету, измученная этой ужасной ночью, впала в оцепенение, похожее на сон.







 

Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх