• Любо, терцы!
  • Карачаевцы
  • Христиане из прошлого
  • Часть I
  • Часть II
  • ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ — несколько слов об использованной литературе
  • МЫ — ИЗ РОДА ПОЛОВЕЦКОГО

    Любо, терцы!

    Дорога утопала в зелени. На раскидистых деревьях, посаженных еще в прошлом веке, шелестела листва, и деревья казались солдатами, выставленными охранять дорогу. Так и остались они на своем нелегком и долгом посту. Охраняют нас с вами.

    Зеленый коридор в степи кончился неожиданно. Вдруг за поворотом открылась станица Архонская: ее одноэтажные домики из красного кирпича и под черепицей напоминали что-то казарменное, как и многое здесь. Уж очень не по-граждански строгой была планировка станицы. Как по линеечке.

    Станицы у Терека и строили «по линеечке» — они в середине XIX века составили границу обороны, которую возвела Россия против непокорных кавказцев. Генерал Ермолов сам прочертил на карте Сунженскую линию. Ее крепости и укрепления тянулись вдоль Кавказа. «Для стеснения и обуздания мятежных горцев» русские строили их и заселяли воинственным казачьим племенем.

    Архонская — тоже «линейная», одна из многих…

    Люди Москвы здесь появились после 1560 года, до этого их не знали. Они пришли сюда победоносно, на волне удачи. Только-только покорив Казань и Астрахань, хотели завоевать еще и Кавказ. Десять военных походов предприняли они, и десять поражений получили в ответ. Это остудило их пыл. Тогда московский воевода Лука Новосельцев пошел на хитрость — заложил на Тереке, как раз против устья речки Сунжи, лагерь Терки, разместив там, на постой, свой отряд. Стал обживаться.

    Новый городок принес беспокойство местным кипчакам, потом и политикам, имевшим интересы на Кавказе. Последнее слово сказала Турция, она тогда представляла силу. И — русский отряд спешно отошел в устье Терека, ближе к Астрахани, где заложил крепость Кизляр, чтобы выждать момент для нового удара… Время решало уже решенную судьбу Кавказа и Дешт-и-Кипчака.

    Более поздние документы (1735 года) упоминали о каком-то «терско-кизлярском войске». Что за бесхозное войско? Откуда взялось оно? Русским его назвать нельзя: в нем были кипчаки. Они воевали сами за себя, против Москвы, воевали с ногайцами и калмыками, которых привели в Степь московские воеводы.

    Велась война на истощение, десятилетиями истощала она народ. Хуже кровоточащей язвы.

    В том «терско-кизлярском» войске разноликий собрался люд. Осколки Великой Степи. В лесах прятались староверы, бежавшие с Дона от репрессий Петра I. Прижились там волжские кипчаки, прежде «баловавшие» на великой реке и тоже ненавидевшие москалей. И запорожцы, которых в 1775 году разбили и выслали с Днепра, нашли здесь приют. Всех недовольных Москвой принимала эта вольная братия.

    К сожалению, тот период изучен плохо. Им никто не занимался. Может быть, из-за «отсутствия» в официальной истории Шамхальства (государства на Северном Кавказе!), которому принадлежало войско? Или по цензурным соображениям? Историки, точно сговорившись, обходили эту тему стороной… Словом, найти что-то вразумительное мне не удалось. Лишь эпизоды.

    В этой забытой теперь стране жили мои предки: там правили шамхалы Тарковские.

    Они приехали с Дона во времена Батыя, после его знаменитой охоты на аристократов. Леса и болота Терека приютили их, спасли от преследователей. О том драматичном периоде упоминал арабский путешественник Ибн-Баттута, но не знал причин этого спешного переселения.

    Кипчаков Северного Кавказа русские потом назвали всех скопом «кавказскими татарами», а после Кавказской войны — «кумыками», «карачаевцами» и «балкарцами». Разными народами.

    Хотя мы были одним народом и жили в одной стране. Наше родство не прервалось и поныне.

    Бесправным для нас выдался XIX век. Народ ослаб настолько, что русские с 1817 года уже сами начали воевать против него, без помощи ногайцев и калмыков. Они к тому времени сошли со сцены, сделав свое черное дело, и им сполна заплатил русский генералиссимус Александр Васильевич Суворов… Под расчет: он уничтожил эти «ненужные» народы. Полтора с лишним миллиона человек!

    Другой крупной победой московских правителей стал шамхал Тарковский, он бросил свой народ, назвался «русским». Царская казна в те годы не скупилась, знатных людей переманивали семьями. Для этого и создали Собственный Его Величества конвой, самые привилегированные войска…

    Что говорить о народе, который был брошен на перепутье?

    «Кавказских татар» поделили на части (чтобы властвовать было удобно), недовольных изгнали в Турцию, в Сирию, в нынешнюю Молдавию. А оставшихся заставили выбрать веру. Старая вера в Бога отменялась.

    Принявших Коран поставили в одну сторону, Библию — в другую. Потом мусульман поделили еще раз, уже натрое. Тогда и появились мы, кумыки… События творились в те годы необъяснимые, мало кто понимал их. Даже сами московские бюрократы, затеявшие очередное «перерождение» кипчаков. Новой власти важно было все переиначить по-новому. Иначе не забудется старое.

    19 ноября 1860 года объявили о Терском казачьем войске, туда приписали христиан. Их, правда, не назвали «русскими», побоялись, а назвали «казаками». Или для краткости — «терцы»…

    Станицу Архонскую я выбрал случайно, мог бы поехать в любую другую. Мне хотелось посмотреть на своих братьев, которые казались тайной за семью печатями, как, впрочем, и все казачество.

    Конечно, давно забылось наше родство, но голос крови оставался… Вернее, не голос, а шепоток. В стране начиналась «перестройка», закрывшая цензуру, впервые в России заговорили о свободе слова. И я, оставив кафедру, забросив докторскую диссертацию, перешел в журнал «Вокруг света», чтобы посмотреть новый мир.

    Что-то я, наверное, уже знал, но эти знания не устраивали. Страна стала другой, и я хотел измениться… Предки считали: человек за одну жизнь переживает шесть рожений. Отсюда — двенадцатилетние календарные циклы. Каждые двенадцать лет Бог дает нам шанс стать новым. И надо использовать этот шанс. Я, видимо, как раз подошел тогда к своему новому рубежу.

    Перед поездкой в Архонскую нашел в Государственной библиотеке работу некого Н. Л. Янчевского, историка, «Разрушение легенды о казачестве», изданную в 1931 году. (После нее ничего более фундаментального о казачестве не выходило.) Я удивился. Как же можно так врать? Он рассуждал о том, чего не знал. Оказывается, не было казаков, а был сброд, «деклассированные элементы», разбойники.

    И Великой Степи тоже никогда не было, самоуверенно утверждал автор.

    …Станичный атаман Левченко подселил меня к Григорию Ивановичу Белоусу. Человеку в себе. Молчуну, каких искать надо. Три четверти века отшагал он по жизни, многое повидал, вот и стал на слова скупым. А супруга его, Фекла Павловна, наоборот, поговорить любит да еще и по хозяйству успевает. Раньше любое дело в ее руках горело, теперь жалуется: руки, мол, из послушания вышли, медлят, а глаза все бы сделали.

    В ухоженной хатке, построенной в начале века, я и нашел приют, покой и неторопливого собеседника. Все здесь, как у кумыков, ухожено, начищено, каждой вещичке место. Справное хозяйство. Кипчакское. Ни соринки за глухими воротами.

    Поперек двора бричка. На ней Григорий Иванович разъезжает по станичным улицам — кучер он, а лошадей любит, как себя помнит. Кипчак! Что добавить?

    Бричка — это не телега, хотя у нее тоже четыре колеса. Бричка — произведение искусства, ценившееся прежде в Великой Степи необычайно. Каждая деталь, как сбруя на коне, подогнана, за века прилажена. Впрягают в бричку пару, а грузят до двух тонн.

    Телега не выдерживает столько.

    — Переворачиваем ее на выгруз, а ей ничего, — просвещал меня вечерком Григорий Иванович, когда мы вышли во двор погуторить, — потом перепрягаем коней. И опять поехали…

    — И кто ж делает такую красоту?

    — Сами. Есть у нас плотник, он делает. Брички, колеса, все деревянное делает.

    Повел меня как-то Григорий Иванович к этому деревянных дел мастеру посмотреть на его золотые руки и дела. Смотрю, скромный человек, мимо пройдет на улице, и не заметишь. Работает один, без помощников, справно работает умелец. А как иначе? Молодежь-то «деревяшками» не интересуется. Ей «мирсидесы» подавай.

    — В бричке главное — это колесо…

    Мы стояли в мастерской, пахло стружкой и свежими опилками, на полу лежали детали будущей брички, в углу стояли стопкой обода для колес — сохли; я разглядывал пришедшие из глубины веков хитрейшие приспособления и инструменты, без которых не сделать бричку, слушал о тайнах плотницких дел и думал: как же хорошо, хоть что-то сохранилось в наш равнодушный век.

    Брички опять спросом пользуются! В Архонскую люди приезжают, заказы оставить желают. Говорят, нет ничего лучше брички в хозяйстве. Да разве один мастер управится?

    …А еще у Григория Ивановича во дворе голубятня. Он держит птиц просто так: посмотреть да послушать, когда тоска к сердцу подберется. Голубь — птица небесная. Как ангел. В старину едва ли не в каждом доме их держали. Примета добрая. Наша. Степная.

    — Белоусы все в Бога верили. Это у меня от отца, — сказал он. Не было казачьего дома без икон. Бога боялись и слушались…

    В Великой Степи исстари почитали святого Георгия, покровителя степняков. Шестого мая и девятого декабря (в его день) — праздники, которым более полутора тысяч лет! О них казаки никогда не забывали. И на Урале, и на Дону, и в Америке, и в Турции поднимаются стопки за его величество КАЗАЧЕСТВО. Традиция.

    Правда, предки говорили не «Георгий», а «Гюрджи». Так правильнее, по-старинному…

    В каждой станице был еще и свой престольный праздник. Тоже казачий, но местный. В Архонке — это день Александра Невского, 12 сентября. Приход здесь назывался его именем. Рассказывают, красивая была церковь, с певучими колоколами. Как заиграют, «округа словно поднималась, за тридцать верст слыхать было».

    Фундамент лишь остался, комиссарам она помешала. «Приехал какой-то на казачьем коне, в красных портках, и велел нашу красавицу по миру пустить. Свои же и пустили…» Все сами казаки делают.

    Собственно, а кто они такие, казаки? Откуда взялось казачество?

    Слово «казак» пришло на Русь из Великой Степи, оно тюркского корня. Впервые отмечено в русском языке в 1395 году как «козак» и означало «работник». Потом этим словом стали называть народ, обитавший на Дону, Днепре, Волге, Яике. Иначе говоря, кипчаков. «Козак» означало «степняк».

    В Большой Советской Энциклопедии нашел следующее: «Казак, козак (тюрк. — удалец, вольный человек) — человек, порвавший со своей социальной средой (XIV–XVI вв.), с конца XV в. казаками стали называть вольных людей окраин Русского государства». Небогато. Да и неверно. Вольные люди в Великой Степи и при Аттиле называли себя козаками. Русские здесь совершенно ни при чем.

    Смотрю дальше: «Казачество, — военное сословие в дореволюционной России XVIII — начала XX века, в XIV–XVII веках — вольные люди, свободные от тягла и работающие по найму, главным образом на различных промыслах, а также лица, несшие военную службу на окраине страны… В 1920 г. постановлением ВЦИК на казачьи области были распространены все действующие в РСФСР общие законоположения о землеустройстве и землепользовании. Эти акты положили конец существованию казачества как особого военного сословия. Трудовое казачество вступило на путь социалистического строительства».

    Отлично. Все закономерно. Такая история и должна быть у казаков, ее предложили крупнейшие советские «казаковеды» А. П. Пронштейн и К. А. Хмелевский… Что сказать еще? Хорошие слова, правильные, устраивающие казаков, раз молчат. Никто и рта не открыл. А вот меня они не устроили: там нет Великой Степи. Казачество — это тема десятая. Главная — ее величество Степь собственной персоной.

    Что еще не устраивало? Если кратко — ложь, она не устраивала. Не желаю, чтобы так куцо говорили о моей Родине и моем народе, пусть даже его части… А если подробнее, то начну с неожиданного вопроса. Что в истории казачества бесспорно?

    Бесспорно, что казаки — степные жители: степь была их вольницей, их домом. Бесспорно, что казаки — превосходные воины, именно на коне (в прямом и в переносном смысле!) они вошли в судьбу Отечества. Бесспорна и внешность казаков, настоящего казака не спутаю ни с кем… Значит, с этого «бесспорного» и надо начать исследование, решил я.

    История казачества — это же страница истории Великой Степи, они неразрывны. И случайности здесь нет. Тот же народ, та же культура. Но кто написал об этом?

    О казаках говорят разное, а пишут все больше как о военном сословии. О походах, в которых участвовали они. Война, войска, война, войска… Вот и вся их история. А где же люди? Где их культура? Поэтому казакам и неизвестно о себе ничего достоверного. Спорят, как дети, эти чистые «белые гуси», ищут правду в лапах у хитрой лисы. (Так они переводят слово «казак» — «белый гусь».)

    Спорят о мелочах, потому что не знают главного… Например, что их предки до II века жили на Алтае, слыли непревзойденными мастерами выделки железа. «Шешке» называли алтайцы свое детище. В их сильных руках оно стало оружием. А чтобы удар шашкой был резче, придумали седло со стременами… Стремя — тоже их изобретение… И пика… Там, на Алтае, явились миру степная культура и наш народ.

    Мы говорим: «Наша Родина — Степь», — и забываем, что колыбелью был Алтай… Много тайн хранит История.

    Читая о казачестве, я, кажется, понял, почему степняков русские называли и дикими, и страшными. Понял, когда нашел, что французы писали о казаках после 1812 года. Мол, казаки — дикие люди, звероподобные существа, живущие в глухих лесах: «Казаки едят сырое мясо и пьют кровь. Глаза их ужасны, волосы до пояса, бороды до колен. Пики их — один ужас». Так, с чудовищными выдумками, народы всегда рисуют образ врага-победителя.

    Русские не исключение. Что ж, оставим «летописцев» наедине с их страхами.

    Простим и то, что не заметили они Дешт-и-Кипчака. А из слов очевидцев следует: в Великой Степи жил один народ. Он жил общинами и родами. Имел «одну форму лица и один язык» — так написал Плано Карпини. У него было общинное владение землей, выборность в управлении, отчет перед кругом. Многое они решали на сходе, сообща. Майдан никогда не пустовал… Относятся ли к казакам эти слова? Им решать.

    В Великой Степи никогда не было «диких кочевников». А были города и станицы. Задумайтесь: названия всех старинных степных городов тюркского корня. Случайно ли? Они переводятся только с тюркского языка. И ни с какого другого.

    Взгляните на географическую карту. Орел — «дорога на подъем», Ока — «река с течением», Тула — «полный», Саратов, Пенза, Воронеж, Челябинск, Тюмень, Ростов, Айдыр, Бузулук, Хопер, Курск, Кашира, Коломна… Десятки названий.

    Подчеркну, тюркские названия особенные. В них приметы. Например, «Орел» — «дорога на подъем» или «верхняя дорога». Из названия опытный кипчак поймет, что город возник на большой дороге, которая, судя по всему, вела из степных областей Дешт-и-Кипчака в Тулу, к оружейникам. Там, где возник Орел, дорога должна была расходиться на нижнюю и верхнюю. Нижняя могла быть болотистой, но короткой. Верхняя дорога хоть и долгая, однако сухая. Поэтому на ней и построили сначала сельцо, назвав его Орёл — «верхняя дорога». По крайней мере из названия категорически исключается птица, она рядом не сидела. Об этом же говорит название другой дороги — Свиная (от тюркского «сув ин» — «вода внизу»).

    Или такой пример — Таруса. Оно переводится как «сужение реки». Саратов — «желтая гора». И подобных примеров много. Вся Степь.

    Особый интерес представляет древнейший город Брянск, по-тюркски Биринчи («первый», «главный»), и его храм «Спасогробовский, что на владычных гробах», которому более тысячи лет. В городе издревле жили важные духовные лица.

    Вот где она, столица Великой Степи. Конечно, требуется исследование. Но не случайно же русские, придя сюда в XVIII веке, ломали древние храмы, закрывали монастыри. Таков был приказ от московской царицы. Уничтожали все, что напоминало былое.

    Рядом с Биринчи город Карачев, название означает «сторожевой», «дозорный». Значит, ему было что охранять. И Курсык (Курск) тоже был охранный город. Вот немые свидетели былого. Эти города заложены в V веке, во времена Аттилы.

    Были города, были. Но что мы знаем о них? Что знаем о Сарае-Берке, крупнейшем в Золотой Орде, лучшие всадники его объезжали верхом полдня. Там были великолепные дворцы, фонтаны, которые приводили в изумление европейцев. И об этом известно. Самый богатый город Восточной Европы! Сейчас на его месте голая степь.

    Следует, видимо, пояснить: иные степные городки были необычны тем, что их дома собирались и разбирались. Размер городка менялся по сезонам года… У народа Степи были свои понятия об удобстве жизни. В этом и проявлялась его самобытность.

    Города связывала почта, которую называли «ям». А чему удивляться? Люди писали друг другу письма! В почтовые повозки (по-тюркски «тачанки») ямщики запрягали тройки лошадей… Отсюда птица-тройка, о которой упоминал Николай Васильевич Гоголь. Только кто помнит?

    Степняки славились своими ремесленниками, об этом, не скупясь, сообщали все очевидцы. И находки археологов, конечно. Шлемы, кольчуги, шашки, ювелирные украшения, войлок, ковры, замечательную одежду делали они. Никто в мире не мог создать подобной красоты.

    Они были отличными земледельцами, уважали рыбный промысел, и об этом говорят письменные свидетельства. Спасибо им. Значит, не так все было и плохо.

    Не пойму, зачем, не боясь Бога, унизили великую и древнюю культуру?

    Никто из московских «летописцев» даже не спросил себя: а как кочевать в Степи с ее зимами? Как сберечь скот на сорокаградусном морозе? Климат здесь явно не для кочевок. Если не запасти сена, скот передохнет… Однако, говоря об истории степняков, никто и не думал о нелепости собственных слов — «кочевники», и все тут… Искажая истину, не приближались к ней.

    Более тысячи лет прожил Дешт-и-Кипчак, занятый войнами, мирными заботами и снова войнами, пока в XIII веке не нагрянули на Дон орды под монгольскими знаменами, они желали вернуть прежний порядок. Это и обернулось трагедией для народа.

    С чего началась трагедия? Никто не знает. Вечная тайна Дешт-и-Кипчака.

    Возможно, с Батыя, с его безумной охоты на аристократов. Он, разделив общество, потерял элиту. К слову, с его уст впервые слетело «казаки» в смысле «свободные от аристократов» люди. Так он назвал своих подданных.

    Может быть, причина — в отсутствии единой веры? Их города просыпались под звон колоколов. «…Они христианской веры», — писали арабы о степняках. «Они не называют себя христианами», — писали христиане-европейцы. Теперь мы знаем, кто были степняки, исстари верившие в Бога Небесного. Ему одному доверявшие мысли и чувства. Потом единство их веры нарушилось.

    Конечно, религиозные искания указывали на величие народа, которому тесно в рамках одной религии. Но… они, эти искания, не вели к единению народа. В этом и была беда!

    Еще одна причина поражения Великой Степи — отсутствие союзников. Не было друзей. Народ жил сам в себе.

    По большому счету Чингисхан — гений, он задумал великое дело: восстановить Степь, ее культуру, традиции, какими они были при Аттиле. Но жизнь одного человека слишком коротка, если нет последователей. У этого гения последователей не было, его потомки оказались слишком мелки. Как мыши рядом со львом. Они первыми и изменили. Один записался в буддисты, другой искал себя в христианстве, третий принял Ислам. А Мамай вообще ушел в католичество…

    И все равно народ не пропал, на Дону оставались кипчаки. И при монголах они неплохо держали шашки, сумели, например, разбить нагрянувшего в XIV веке Тамерлана. Хромой Тимур едва спасся бегством, потеряв множество людей… Но на большее их не хватило. Почему? Что остановило донских казаков в пору, когда они вновь почувствовали забытый вкус победы?

    Этот вопрос заинтересовал меня. И я принялся искать ответ.

    В работе англичанина Дж. Флетчера «О государстве Русском», которую он написал в XVI веке, будучи послом на Руси, я нашел слова о какой-то хитрости, с ее помощью Москва избавилась от уплаты дани. В чем состояла хитрость? Непонятно. И я решил найти ответ.

    Обман следовало искать в религии, лишь сила небесная могла выбить из седла кипчаков. Физическую силу они ломали сами… Скорее всего русские схитрили с иконой. Святым образом обманули они! Тогда религии придавалось очень большое значение. Не то что сейчас.

    В XIV веке вдруг откуда-то появилась икона, названная Московской: святой Георгий на коне… Прежде таких никто не видел. Не в ней ли тайна московских успехов? К этой мысли пришел я, когда прочитал Житие святого.

    Вспомните, Георгий покровительствовал воинам и скотоводам… Не стану дальше говорить об известном. Однако КАК он победил змея? Оказывается, не копьем, а «крестом и словом». То есть молитвою одолел зло!

    Он первым из европейцев доказал, что слово сильнее меча. Если это слово «БОГ». Вот за что и стал святым. За убийство святыми не становились.

    На Московской иконе древний сюжет был искажен. Убийство исказило его.

    Прежде Георгия изображали юношей, опирающимся на меч. Ни змея, ни коня, ни убийства не было! Древние иконы Московского Кремля именно такие. По легенде после молитвы Георгия обессиленный змей лег к ногам воина. А спасенная девица накинула на змея поводок и повела его в город «как послушнейшего пса» (выражение из «Золотой легенды» XIII века)… Знаменитая Ладожская икона повторяет именно этот сюжет.

    Москва не сама придумала это искажение. Взяла его у Запада.

    В XIII веке Западная церковь умышленно изменила Житие Георгия (здесь своя история, о ней я рассказал в книге «Тайна святого Георгия»). Святого сделали убийцей, «посадили» на коня и «заставили» убивать. Тогда в Европе начиналась пора рыцарства, и требовался новый символ воина. Церковь нашла его в лице святого Георгия.

    …Силен был удар, который получили степняки: святой Георгий убивает змея, их прародителя. Значит, Бог отвернулся от Степи! А потом последовал новый удар — уже на церковном Соборе 1666 года…

    Может быть, для какого-то народа новая икона осталась бы незамеченной, но не для степняков: они прочитали в ней приговор Неба… Степь медленно теряла желание сопротивляться. А позже царь Петр стал «переделывать» степняков в славян…

    Желающим возразить советую задуматься: а на каком языке говорили Степан Разин и Емельян Пугачев? Какие команды отдавал атаман Ермак Тимофеевич? Вспомните их знаменитое: «Сарынь на кичку», вернее, «Сарын къоччакъ» (в переводе с тюркского «слава храбрецам»). Вспомните и ответный клич: «У-ура-а» («бей», «рази»), с которым степняки бросались в атаку. Точно так было и при Атилле.

    Не отсюда ли пошло мнение, часто встречающееся в литературе, в том же «Тихом Доне», что казаки брали в жены турчанок? Откуда же на Дону столько турчанок? Да еще таких синеглазых?

    …В ноябре 1991 года на Союзном Круге казаков в Ставрополе я рассказал о своих поисках; казаки слушали со вниманием, потом до вечера удерживали вопросами. Однако и мне перепало. Подошел парень и ошеломил. Оказывается, язык предков, о котором я уже говорил, и поныне остался в станицах Дона. Он называется «домашним» языком казаков.

    Все, как в прошлом веке! То же отмечал Лев Николаевич Толстой в повести «Казаки»: «Молодец казак щеголяет знанием татарского языка и, разгулявшись, даже с братом говорит по-татарски». Что тут добавить?.. Это — наша история и реальность.

    Не сразу Россия поглотила Степь. Как удав, заглатывала добычу.

    Лев Николаевич верно подметил: «Собственно, русский мужик для казака есть какое-то чуждое, дикое и презренное существо, которого образчик он видал в заходящих торгашах и переселенцах малороссиянах, которых казаки презрительно называют шаповалами».

    Не раз рассказывал я казакам о своем видении истории, писал об этом в газету, и всякий раз удивлялся реакции слушателей — сначала недоверие, потом интерес. Но такой реакции, как у Михаила Васильевича Братчика, не ожидал: он опустил глаза, отвернулся и стал торопливо куда-то собираться, показывая, что наш разговор вот-вот закончится… Куда это он заспешил, думаю.

    Мы сидели в Архонской, в душной комнате правления колхоза (Михаил Васильевич приехал из Владикавказа поговорить со мной), я слушал его и поражался правильной речи, которая в редкость теперь даже для театров Москвы. Приятные минуты.

    А знаний у моего собеседника — на энциклопедию. Образование он получил «в мирное время», еще в том Петербурге. Все-таки сын последнего царского атамана…

    Многое я почерпнул из беседы. Не согласны казаки с «татарским» происхождением. Однако же…

    — Возьмите Словарь Брокгауза и Ефрона, — доказывал Михаил Васильевич, — там ясно сказано: «Казачество составляет одно из оригинальных и крупных явлений жизни двух главных племен русского народа: великороссов и малороссов».

    — Не могу согласиться, это не слова казаков, — сопротивлялся я. — Казаки не позволяли называть себя русскими. На вопрос: «Разве ты не русский?» — неизменно отвечали: «Никак нет. Я — казак». Великороссов называли «кацапами», а малороссов — «хохлами» и близости с ними не искали. Русскими они стали в 1920 году, после известного постановления ВЦИК. Вернее — терцев (терцов) тогда записали «украинцами», а к 1930 году и из них «русских» сделали.

    Михаил Васильевич все это знал во сто крат лучше. Но он стеснялся своего жизненного опыта и промолчал, не отозвался на мою реплику. Стал рассказывать о быте казаков, когда они еще были казаками.

    Многое в тот день открылось мне. Станичной жизнью вершил атаман, казаки выбирали его на Круге, на определенный срок. Прежде много было почетных должностей, без жалования… Иными словами, казаки еще сохранили в быту кипчакские традиции. Все шло чин чином, как у предков. Украл что-либо казак у казака, за это смерть могли присудить да тут же приговор и исполнить.

    Однако иным было дело, если грабили русские или польские купеческие караваны. То уже не воровством и не разбоем, а военным промыслом называлось. Чужих пощипать не возбранялось.

    — Хочу спросить, как звали самого первого казачьего атамана? С кого в 1570 году все и началось?

    Среди терцев никто не ответил, лишь Михаил Васильевич.

    Правильно. Сарык-Азман! Он основал казачье Войско Донское. Он казак «номер один» в истории России. Избегая многословия, замечу: «сарык» на тюркском языке абсолютно то же, что и русское слово «половец».

    И другие атаманы, сподвижники Сарык-Азмана, носили тюркские имена: Черкас, Ляпун, Шадра, Ермак, Кабан, Татара… Все они прославились военным промыслом. И слово «атаман» тоже тюркское — «старший», «верховод» значит… И «есаул», и «бунчук», и «майдан», и «сапог», и «башлык», и «степь»… Все самые сокровенные казачьи слова. Самые родные.

    Поделюсь и таким наблюдением. В казачьих станицах у каждой настоящей семьи, как мне говорили, кличка есть, как бы дополнение к фамилии. Из поколения в поколение передается. Никто не помнит смысл, но передается кличка исправно: Кучай, Бадау, Хадир, Бутуй, Черкас, Адиль и другие.

    А это же кипчакские имена, видимо, основателей родов… Народная память избирательна.

    — Воспитывали в станицах все всех, — продолжал Михаил Васильевич. — Помню, лет четырнадцать мне было, научился курить, иду по улице довольный. Навстречу гвардеец, так он мне такую затрещину дал, что в глазах потемнело, да еще папиросу огнем в рот вставил. И думаете, этим кончилось? Ничуть. Отец понес гвардейцу бутылку араки — за урок и чтобы извиниться за сына. Таков обычай.

    Первая заповедь у казаков: младший на поклоне у старшего. Исключений не делали. Как и у всех кипчаков.

    Но старший обязан учить только хорошему. Потому что если что не так, то находился более старший, который мог плохому учителю леща отвесить. Да так, что у того искры из глаз летели, — всей пятерней.

    Младший не имел права курить перед старшим. А пить и подавно. При встрече обязан был снять картуз и первым поздороваться. Сидеть в присутствии старшего запрещалось… С такими правилами жила наша Великая Степь.

    Вторая заповедь — взаимопомощь: «Свое не делай, а другу помоги». Помогали погорельцам, семьям погибших казаков. «Дай до урожая», — просил сосед. И давали.

    — А мог и не просить, — просвещал Михаил Васильевич. — Считалось нормальным взять у соседа картошку, кукурузу себе, на еду… Вот в степи работает семья, картошку убирает, подходит путник, набирает котелок или сопетку, и никто слова не скажет, еще и пожелают: «На здоровье». Но если взял больше этой меры — уже плохо. И высечь могут.

    Третья заповедь: Бога чтить, предков своих второй чаркой поминать: «За прародителей».

    — Чтоб, не помолившись, за стол сесть… такого не было…

    Я на мгновение отвлекся от разговора и вспомнил престольный праздник в соседней станице. Что сказать? Уныние. Станица чуть живая, дома разве что набок не ложатся. Церковь порушена. Там был праздник по случаю закладки новой церкви. Отец Виталий, священник из Владикавказа, благословил всех молитвою. Тишина. Никто не перекрестился, лишь единицы из женщин-старушек руку ко лбу поднесли, мужская же половина так и простояла — руки в брюки. А стояло-то человек двести… Уже не казаки? Или еще не казаки? Стоят, как на концерте.

    «В станице Ардон, — потом рассказывал мне священник, — церковь пустой стоит. Не ходят, лишь наведываются». «Откуда это?» — спрашиваю. Он начал про атеизм говорить. А по-моему, не в атеизме дело. Истинно, «все от Бога!».

    Наказал Он нас, забывших корни свои. Даже имя народ потерял! И поделом! В помоях возимся, чтобы крупицы своей памяти найти. Все забыли.

    — Конечно, законов у казаков не было, — рассуждал Михаил Васильевич, — вернее, их не записывали, просто знали. И выполняли не задумываясь. Например, закон гостеприимства. Кто ему учил?

    — Жизнь.

    — Да-да, все в разумном соответствии строилось. Мальчишка с детства знал крестьянское ремесло. Лишь потом учили его секретам казачьего искусства — джигитовке, рубке лозы… Но сначала — как кусок хлеба добыть, как работы не бояться. Поэтому и жили мы зажиточно, что любили работать.

    Я и сам приметил, в Архонке хозяйства справные, значит, не разучились работать казаки. И песни петь не разучились. Правда, не так. Гуртовых песен уже нет. Молодежь от телевизора не оторвешь, скучно живет станица. А прежде: «На каждом углу — гармошка, придут из степи и вокруг станицы гулять. На улице не умещались». Ныне в Архонке только хор и поет, поет голосисто, а желающие подпевают:

    Прощай, казачка дорогая,
    Прощай, голубушка моя…

    — Не могу, трудно что-то дальше вспоминать, — промолвил Михаил Васильевич обессиленно и по-стариковски закрыл глаза. Я понял — пора заканчивать.

    Так кто же они, казаки? Со школы я знал образ только двух казаков: один — с нагайкой, а другой — хапуга, грабящий бедных. «Очень плохие эти казаки, они рабочих били», — учили нас в университете.

    И был в тех словах политический расчет: кому же приятно называть себя казаком? «Поганым татарином»? Уж лучше русским быть. Боялись люди вспоминать предков. Страхом жили.

    Но как бы ни хотели кремлевские вожаки, нельзя из казака сделать русского, эстонца или молдаванина. В паспорте-то можно. А так — нельзя. Чтобы не быть голословным, приведу слова Евграфа Петровича Савельева, донского казака, царствие ему Небесное. Он много сделал в XIX веке для казачества. Но не был услышан.

    После чтения его книги «Типы донских казаков и особенности их говора» появился этот мой рассказ. Хорошая книга… Приведу цитату и сразу скажу: прав Савельев, абсолютно прав.

    «Население Дона в половине XVI столетия относится к четырем главным элементам древнего казачества, народа, резко отличающегося своим антропологическим типом как от великороссов, так и малороссов, то есть такими физическими особенностями устройства туловища, ног, в особенности голеней, головы и лица, которые заставляют всякого, хорошо во всех отношениях изучившего казачество, выделить природного казака из массы других народностей, даже если бы его поставить в разноплеменную толпу и одеть в несвойственные ему одежды».

    И весь сказ!

    Теперь я всматриваюсь в лица знакомых и незнакомых людей, и если это казак, то чувствую в нем родственное тепло. Ибо дальше Савельев приводит сравнение внешности казаков с иными народами Северного Кавказа и говорит об их «поразительном сходстве… Но иллюзия тотчас пропадает, когда заговоришь с ними по-русски: они ни слова не понимают».

    И вот здесь Савельев словно оступился на ровном месте, потому как не захотел ответить на вопрос: а зачем кавказцам понимать по-русски, если они говорили на родном языке? Допустить мысль, что казаки и кумыки один народ, Савельев «не решился».

    Цензура?! Она останавливала.

    Хотя все отмечали влияние тюркского языка на речь казаков: «В настоящее время говор этот под влиянием народных школ и полкового обучения до того сгладился, что не далеко уже время, когда он совсем исчезнет».

    Остается лишь добавить: слова эти написаны в начале XX века. А говор-то не исчез! Балакают казаки по-своему, «по-домашнему». Уже не стесняются своего родного языка.

    Книги Савельева мне раскрыли глаза: например, почему в старинных песнях кумыки вспоминают Ана-Дон (дословно «матушка-Дон»), Кырым, Кубан и другие края, лежащие далеко от моего родного Дагестана. Тоже ведь не случайно.

    Прояснили они и то, почему наш кумыкский аул Аксай называют «новым», а «старый», по преданию, где-то на севере… И верно — около Ростова есть город Аксай… Значит, отсюда и вышли мои предки?.. Невероятно, но этот факт отмечен Рубруком: в 1253 году нашего, дагестанского, Аксая не было, а был Эндирей-аул, соседнее с нами селение.

    По вечерам в доме Белоусов мы рассматривали фотографии, которые Фекла Павловна хранит в полиэтиленовом мешочке. Фотографии разные: старые и не совсем. Но о каждом человеке моя хозяйка неторопливо рассказывала.

    — Мышка забралась, пообточила, — проговорила она, взяв фотографию, на которой осталась лишь часть того, что было (далеко хранились те фотографии, там, куда только мышка и пролезет). — Вот этот — отец мой. Справный казак был.

    На меня смотрел усатый молодец, подтянутый, как струна, как пружина, готовая спустить боек. И вот уже рассказывает об отце, о его жизни, так неожиданно оборвавшейся… Как же тепло на душе от этих тихих воспоминаний в казачьей хате, где в углу стоит железная кровать с никелированными шишками, на ней спал этот человек из того времени, рядом с кроватью шкаф с мутным от старости зеркалом, сюда этот человек из того времени вешал свою черкеску…

    Казалось бы, ничего не изменилось в комнате с тех пор. Только нет человека! Нет казака, его потомки не казаки.

    С 1918 по 1921 год, словно раскаты грома, гремели расстрелы в казачьих станицах. Били друг друга казаки нещадно: красные шли на белых, белые красным кровь пускали. Повоевали братья всласть, вдоволь. А тот, кто «в красных портках на казачьем коне», потирал руки и орал во все горло: «Да здравствует славное трудовое казачество!», вспоминала Фекла Павловна.

    Поредели станицы, будто слепые пропололи здесь огороды — все повыдергивали. Мужчину на улице не встретить было, около станицы Архонской лес начинался, там казаки скрывались.

    Да от судьбы разве скроешься?

    Кого не убили по приказу новой власти, выселять начали. «Вон. Куда хошь». А скот, имущество оставлять приказывали. Голых, как соколят, увозили казаков на выселки.

    В те годы на Соловецких островах по приказу Льва Троцкого открыли настоящую фабрику смерти для казачества. Почти пять миллионов жизней перемолола она. Деревья не растут в полный рост и в Краснодаре, где Яков Свердлов уложил около полутора миллионов казаков. С терскими казаками расправлялись люди Серго Орджоникидзе… Пустела тогда Россия не по дням, а по часам.

    И плакать было некому.

    Еще свирепствовали расстрелы, когда, будто по заказу, начался голод — «без работников много ли наработаешь»? В тот страшный год и природа помогала комиссарам людей губить: град выпал с куриное яйцо. Все побил. Степь черной простояла. «Ни живого, ни какого…» Очень голодовали казаки.

    Но не все, иным и день мора праздником был.

    — Свистуны у нас по дворам гуляли, как у себя. Потом инспекторов из города приводили. Свистунам чего-то перепадало из хороших вещей… Вроде бы дурные, а на свою сторону тянули.

    Быстро кончилось хорошее время и для свистунов. Пришла пора раскулачивания, комиссары и за них принялись. Гребли всех подряд, пока план по раскулачиванию не выполнят.

    Нынешний председатель колхоза Дмитрий Михайлович Калиниченко тоже в ссылке побывал, правда, по своей воле. Рассказывал, как его, пацана восьми лет, потеряли, когда арестованную семью на вокзал везли. Так он, смышленыш, сам пошел туда, где эшелоны стояли. Приходит и говорит охраннику: «Пусти, дяденька, меня с папкой в ссылку». Пустили. А не пустили бы — погиб парнишка…

    Вот так «трудовое К. вступило на путь социалистического строительства».

    Старики рассказывали про Бобовникова, помнят люди этого садиста в кожаной тужурке. «Насажаю, говорит, казачат на лавку и расстреливаю». И еще смеялся: «У детишек голова, как арбуз, разлетается». В его руки чуть было и не попал Митька Калиниченко, будущий председатель колхоза-миллионера. Другие казачатки менее сообразительными оказались…

    Видел я и копии выписок из протоколов заседаний тройки НКВД Северо-Осетинской АССР. И против каждой фамилии: «10 лет» или «расстрел».

    …Наверное, из-за всех этих садистов и отличаются у Феклы Павловны фотографии — те, что старые, и те, что не старые. Простите меня, братья, потомки степного племени, но предки наши лучше на фотокарточках выглядят — гордость в них видна, чего на современных фото обнаружить не удается.

    Не пойму: то ли фотоаппараты тогда лучше были, то ли фотографы?

    Уезжал я из Архонской той же зеленой дорогой. Но теперь деревья не радовали, стояли, будто на кладбище, через которое проходила дорога.

    (1994–2000 год)

    Карачаевцы

    Кавказ величественен и прекрасен. Всегда, в любую погоду. Особенно весной, когда горы, еще серые, пригреет солнце и засветится робкая жизнь… С малахитовых склонов начинался прежде Новый год, весенний праздник пробуждения.

    Я ехал, любуясь весной. Шоссе то поднималось к лесу, то опускалось к бурной, пенящейся реке, навстречу мчались машины, изредка попадались всадники, и тогда приходилось сбавлять скорость и даже останавливаться — перед всадниками грудились неторопливые овцы. Они давно мечтали о зеленой весне. Отары занимали шоссе… Дорога шла на Хасаут, старинное карачаевское селение, и они шли туда же.

    Шоссе здесь построили недавно вместо старой дороги. Построили с приключениями. Однажды строители взбунтовались, приходят и резко заявляют директору: «Все!» — отказались работать, когда трасса повернула в сторону Хасаутской долины. Здесь, как в стене крематория, едва ли не под каждым камнем лежали останки людей: на склоне были выдолблены глубокие ниши, прикрытые камнями, в них были кости. Для археологов это большая находка. Но не для рабочих.

    Сперва еще ничего, а когда нашли могилу, где лежали сотни черепов, людей удержать было невозможно. Позвали муллу. Все, что удалось, перезахоронили. И дорогу отвели, чтобы не беспокоить их. Кого «их»? Никто не знал. То явно были останки не предков карачаевцев, а какого-то другого народа, тюрки так не хоронили…

    Надо заметить, карачаевцы — загадка этнографии, о них до XVII века даже не упоминали. Правда, в записках генуэзца Галони Фонтибуса, проезжавшего по Кавказу в XV веке, есть сведения о каких-то тюрках, обитавших в недоступных долинах, но о ком именно шла речь, неизвестно.

    В XVII веке чуть приоткрылась завеса над таинственным народом. Однако сведения были слишком отрывочными: карачаевцы остерегались чужаков и не вступали с ними в контакты.

    А вот что писали в конце XIX века: «Тюркское наречие их не исследовано… Точно так же остается неизвестным, когда и какие причины заставили этот малочисленный народ покинуть степь и искать убежища в горных ущельях среди чуждых ему по происхождению племен».

    О себе карачаевцы рассказывают, будто по преданию шестьсот лет назад их привел в горы легендарный Карча. Прежде они обитали в степи, о той степной жизни теперь известно мало, хотя эта страница истории сохранилась в народной памяти как что-то далекое, похожее на сон или на детство.

    Итак, горные кипчаки?.. По-моему, именно таинственность и недоступность селений повлияла на слабую их изученность этнографами. А там, где точных знаний мало, там всегда простор для фантазий. Вот и фантазируют. Мне кажется, версиям о происхождении карачаевцев нет числа. Буквально каждый, с кем доводилось говорить, дает свою версию.

    Самая расхожая, будто карачаевцы — это аланы, она сомнительна изначально. Ибо известно, что аланы — иранский народ, у них совсем другая культура, другие памятники. Осетины — вот бесспорные аланы! Карачаевцы же иные. Они хоронили в курганах, именно курганы и привлекли мое внимание, когда я был в старинных карачаевских селах.

    Курганы в горах — такое увидишь только на Алтае.

    …У стены кладбища я попросил остановить машину. В двух шагах от дороги на высоте моего роста среди прошлогодней травы виднелась нора. Нор было много кругом. Я заглянул внутрь: в полумраке белели кости… Или мне показалось. Но шарить рукой не стал.

    Едем дальше, любуюсь горами, голыми по южному склону и непроходимо заросшими по северному. У подножия буковые леса.

    Выше сосны и ели, а еще выше — белые вершины да темные скалы. И над всем — Эльбрус. Как царь. В серебряной короне… Даже дух перехватило от неземной красоты.

    Хасаутская долина на удивление теплая. Всегда. Здесь не бывает ветра и холодов, здесь тишь, гладь да Божья благодать. Вернее, было так, теперь там, на месте селения, руины… Не пожар, не землетрясение и не чума увели людей. Ночью 2 ноября 1943 года селение бесшумно окружили солдаты — свои, красноармейцы. На рассвете начали они штурм спавших домов.

    Ровно в четыре часа стук в дверь. Два солдата и офицер на каждый дом. Вокруг цепь автоматчиков…

    — Встать! Руки вверх! Лицом к стене! Сволочи!

    Кто не понимал приказа, тому помогали прикладом. Перепуганным женщинам, не успевшим проснуться, не разрешали даже одеться.

    — Документы!..

    Дали час на сборы. Что, куда? Потом всех затолкнули в машины и повезли.

    Больных не брали. Мертвых не хоронили. Избавлялись и от грудных детей, как от ненужной обузы. Кто выпадал по дороге из кузова, того давили живьем. Или расстреливали с замыкавшей колонну машины… На Кавказе после той ночи не осталось ни одного карачаевца.

    А где-то громыхала война, карачаевские мужчины вместе со всеми поднимались в атаку.

    Эх, быть мне лучше поэтом, сложил бы гимн Кавказу. Его молчаливой гордости.

    Но все равно не выразить чувств — мало гимна. Будь художником, нарисовал бы огромнейшую картину. В центр поставил бы мальчишку лет пяти-шести, которого видел на чабанской стоянке. Представьте, в неприступных горах кошара, где зимуют овцы. Кругом ни души. Только чабан (отец мальчика) и три волкодава. Около кошары врыт столб — коновязь. Мальчишка деловито подвел коня, под которым сам мог пройти, не сгибаясь, вскарабкался на столб. И вот он уже на коне. Настоящий мужчина! Поехал сторожить овец, пока мы разговаривали с отцом.

    С коня начинался кипчак: «Кто не вырастит жеребенка, тот не сядет на коня».

    В этом мальчугане я увидел завтрашний Дешт-и-Кипчак. Пока есть коновязь, найдется мальчишка, который подведет к ней коня. Народу стыдно так долго стоять на коленях.

    Я ни разу не видел, чтобы здесь кто-то ехал на ишаке — ни старый, ни малый. Обращаю на это внимание, потому что было время, когда в газетах печатали фотографии людей на ишаках, и подпись: «Вот едут карачаевцы»… Что только не делалось, чтобы унизить народ, вернувшийся из ссылки.

    А какие там кони… О! Звери! Конь не бежит — стелится над землей… Смею предположить, что породе тысячи лет, она из алтайских табунов. Тюрки всегда ценили именно таких — вороных, горбоносых, чуть приземистых, грубоватых. Этот конь пройдет где хочешь. У него нет чувства страха. Он хорош и в поднебесье, и в степи. Его не надо подковывать. Зимой сам из-под снега берет себе корм… Я читал в старинной книге, как водили таких коней в Индию. Продавали дороже золота.

    И этих красивых животных наказала судьба.

    В 30-е годы по приказу Буденного у карачаевцев отобрали всех лошадей, лучших передали на конезавод. Но был там Туган, самый прекрасный из самых прекрасных. Жеребец, увидев которого мужчины теряли покой на всю оставшуюся жизнь. Никого, кроме хозяина, не подпускал к себе Туган, а когда расстреляли хозяина, не позволил сесть на себя даже красному маршалу.

    Не сумел красный кавалерист увезти жеребца в Москву, так и остался тот с табуном на Кавказе среди бесподобных гор.

    Не знали московские всадники, что жеребец, когда сбивает табунок, близко к нему никого не подпускает. Волка увидит, как щенка, забьет, всадника — всадника. Своих кобылиц он ни на что не променяет, найдет. Преданность — она идет от хозяина, от кипчака, для которого конь — самое дорогое, что есть на свете.

    Так случилось, что репрессированные табуны погнали в Грузию. Но Туган ночью увел своих кобылиц обратно. Поймать жеребца не смог никто, так и одичал он на осиротевшей Родине…

    Десятилетиями восстанавливали потом карачаевцы свою гордость — породу вороных, которой нет равных в горах. И не только в горах, но и на кроссовых скачках.

    — Почему у вас ценятся кони черной масти? — спросил я.

    — Светлая масть — признак изнеженности, — ответили на конезаводе. — Нам с такими делать нечего.

    У меня было много встреч с карачаевцами. Люди, говоря о чем-то, здесь уточняют: до или после ссылки. Те страшные годы не вспоминают специально, но и никогда не забывают. За что же наказали народ?

    Лишь в Теберде, глядя на горы, я начал догадываться, вспомнив восточную мудрость: «Если в доме жена — красавица, семье не будет покоя».

    У карачаевцев слишком красивый дом. Нашлись завистники, они и придумали о народе всякие небылицы. Повторять неприятно…

    В 1956 году народу разрешили вернуться из ссылки, но прежние земли не вернули. И оправдали только в 1991 году, но никто не извинился за клевету, за горе, за смерти, за слезы, которыми до сих пор плачут женщины… Об этом очень трудно и тяжело рассказывать. Настоящее варварство XX века.

    Приведу лишь факт, поразивший меня: Советская власть продавала дома (собственные, родные дома!) их хозяевам, прибывшим из ссылки. Нет денег — дом ломали, а землю продавали другому.

    И еще один факт, но ему я не удивился. Выселять карачаевцев помогали… сами карачаевцы. Я встречался с двумя такими пособниками. Они даже не понимали глубины своего преступления, рассказывая, как составляли списки на выселение. Оба были известными общественными деятелями, аксакалами, воспитателями молодежи. Один со званием профессора. Громче всех заботились они о судьбе народа… Баламуты, как известно, всегда были и среди тюрков.

    Им верят в первую очередь.

    Не хочется вспоминать об этом. Куда приятнее рассказать об Ибн-Баттуте, его наблюдениях в 1335 году. Этот араб писал о старике, страдающем подагрой, его везли в Бештау — город, известный своими целебными водами. «Беш» — по-тюркски «пять», «тау» — «гора». О Пятигорске речь! Уже тогда он был знаменитым курортом.

    Город славился и христианскими храмами, один из них сохранился поныне, правда, его переделали в концертный зал. Кавказцы не всегда были мусульманами. Прежде их объединяла Римская католическая церковь. Из Рима назначался епископ Кавказа.

    Об этих малоизвестных страницах истории рассказал в своей книге монах-путешественник Рубрук.

    От него я узнал много неожиданного о духовной жизни Великой Степи. Любопытно данное им описание храма степняков: «Увидев дом, над которым был крестик, я вошел с уверенностью и увидел алтарь, убранный поистине красиво. Именно по золотой материи были вышиты или настланы изображения Спасителя, Святой Девы, Иоанна Крестителя и двух ангелов, причем очертания тела и одежд были расшиты жемчугом. Здесь же находился серебряный крест с драгоценными камнями по углам и в середине и много других церковных украшений, а также перед алтарем горела лампада, имевшая восемь светилен».

    Кому принадлежал этот храм? Где он стоял? Чьи изображения были в нем на самом деле? О вере сказать вот так, сразу, трудно.

    Да, католичество было на Северном Кавказе, знали о нем и намного восточнее. Рубрук пишет, как однажды к нему подошел молодой человек и «приветствовал латинской речью». Или такой штрих — в далекой Азии «они расспрашивали о великом папе, так ли он стар, как они слышали. Именно они слышали, что ему пятьсот лет».

    Фразы, вроде бы брошенные вскользь, убеждают: религиозные искания кипчаков явно разнообразили их жизнь… Так что говорить о духовном единстве Великой Степи нельзя. Трещины в ней были большими и малыми, глубокими и едва заметными, они были всегда.

    Не о них сейчас речь. Заметки европейцев интересны тем, что отмечают порой предметы, сути которых авторы не знали и не понимали. Вот, например, приведенное описание храма. Он явно не католический. И у греков не могло быть такого! Так чей же он? Свой, кипчакский.

    Потому что тот, которого Рубрук назвал «Спасителем», тюрки называли Тенгри, «Святую деву» — Умай. И Джарган, или Гюрджи (святой Георгий, которого монах-европеец принял за Иоанна Крестителя). Других святых Степь не признавала. Их и не было, о чем сообщает Рубрук.

    Христиане, мусульмане, тенгриане населяли Степь. Их отличала веротерпимость. Все равны перед Богом — с этой мыслью жил наш народ.

    Через Карачай катит воды Кубань. Сюда, как улицы к проспекту, тянутся едва ли не все горные ручьи и речки. Здесь, по долине, когда-то шли караваны, здесь были фактории и караван-сараи, оживленное место на «шелковом пути». Казалось бы, что — путь? Прошел караван, и след простыл. Однако нет, след остался.

    Как караваны связывали далекие страны, я увидел в Теберде, в маленьком музее, который, как и все музеи, держится на энтузиазме сотрудников. Там на стенде висели шелковые платки, китайские и карачаевские. Если бы не китайская вышивка, не отличить, где чей. Тончайшая работа. И самое любопытное, платки абсолютно такие, как наши, кумыкские.

    Вот и думай, кто научил китаянок? Наши мастерицы? А может быть, наоборот, наши переняли их искусство?.. Тысячи километров — не расстояние для культурного обмена.

    От караванщиков жители Северного Кавказа узнавали о новинках Европы и Востока. Все-таки «перекресток дорог»… Вроде бы избитая фраза. Но когда сам стоишь на этом «перекрестке», сам пальцами трогаешь Время, спрятанное в шелковой вышивке, то совсем по-другому ощущаешь величие Истории.

    Это — наука, по точности сравнимая с математикой, а по последствиям — с взрывом.

    …О тех «шелковых» временах напоминают и храмы, которые я видел в Кубанской и Тебердинской долинах. Они давно брошены, но роспись кое-где осталась. В начале XX века здесь велась служба, неподалеку жили монахи, их запечатлел какой-то неизвестный фотограф, его любительская фотография заботливо хранится в музее.

    Как же умело выбирали место для храма! На гребне скалы. Ближе к Богу. И чтобы все видеть. Сильные души были у людей, изображенных на фото…

    Ночью 6 мая, в день святого Георгия, в заброшенном храме, что над городом Карачаевском, все оживает. Сюда, как мне рассказывали, приходят люди. Кто они? Неизвестно, ночь скрывает их лица. Но во тьме загораются свечи, и тайные паломники, словно тени минувших поколений, молятся своему покровителю — Гюрджи.

    По примете, которая жива в народе, во вторник тюркам нельзя начинать важное дело. Тяжелый день! Древнюю примету кавказцы помнят и незаметно для себя стараются не нарушать запрет. Откуда примета? Точно не знаю. Видимо, память о каком-то тяжелом событии, которое пришлось на вторник. Возможно, казнь святого Георгия… Потому что карачаевцы и кумыки называют вторник «гюрджиев день».

    …Вот что еще писал Рубрук о кипчаках: «Я спросил: «Как они веруют в Бога?» Они ответили: «Мы веруем только в единого Бога». И я спросил: «Веруете ли вы, что Он дух или нечто телесное?» Они сказали: «Мы веруем, что Он дух». Тогда я спросил: «Веруете ли вы, что Он никогда не принимал человеческой природы?» Они ответили: «Никогда». Тогда я спросил: «Почему же вы делаете для него телесные изображения и в таком количестве?» Тогда они ответили: «Мы не представляем в них изображение Бога, а когда какой-нибудь богач умирает, то или сын его, или жена приказывают сделать изображение умершего и ставят его здесь, а мы чтим его, в память его»».

    Из сказанного видно, что «каменные бабы», которых много было в Степи, никакого отношения к религии не имели. Потому что вера у степняков не была примитивной!

    Подобных штрихов в исторической литературе много… Вот они, религиозные искания!

    Во второй половине XIX века русские полностью овладели Кавказом, и там в ответ утвердился Ислам, религия протеста. Но люди долго не прощались и со своей старой верой. То были годы двоеверия. Добай Музуевич Джукуев рассказал мне о них.

    — В аул приехали кумыки и сказали нам об Аллахе, которому теперь надо поклоняться. Потом закололи всех свиней и сожгли их. Приезжие были вооружены, они сами приспособили под мечеть один дом и заставили всех ходить туда. Не пришел — штраф рубль… Так мы стали мусульманами.

    Рассказчику можно верить, слава Богу, ему было 107 лет, когда мы разговаривали. Для него это не история, а воспоминания детства. Он даже место показал, где жгли свиней.

    Аксакал! Честное слово, настоящий аксакал, как же приятно было с ним беседовать. Добай-ага сидел на зимней веранде, когда мы пришли к нему, и грелся у электропечи, думая о чем-то своем.

    — Давно не был у вас в Дагестане, — сказал он. И добавил, потирая руки, видно, вспомнив что-то, — в молодости ходил к вам коней угонять.

    Быстро выяснилось, что ходил он к нам в Аксай. И угонял коней моего прадедушки… А что делать? Традиция. Говорил аксакал с сочным акцентом, красивыми получались слова. Но куда громче говорили его выразительные глаза. Не глаза, а два бездонных колодца… Что аксакалу надо, кроме внимания?

    — Да-а, — протянул он, — были времена. Вы что о них знаете?

    — А что можем мы знать, если нам никто не рассказывал? Мы говорили с Добай-ага о его молодости, о карачаевцах. Он спросил, хитро прищурясь:

    — В Дагестане «шамиля» танцуют на свадьбах?

    Я не понял, о чем речь, и попросил показать танец. Он встал, вскинул руки, стало ясно — лезгинка.

    — Только ее и танцуют.

    — Э-э, так и думал, — брезгливо произнес он, опускаясь в кресло.

    Оказывается, прежде тюрки не танцевали этот «дикий, некультурный танец», как отозвался о нем аксакал.

    — А что нам надо было танцевать, Добай-ага?

    Он опять встал, расправил плечи, отчего даже показался выше ростом, гордо вскинул голову и — превратился в орла. Я не поверил глазам, попросил повторить. Он повторил с еще большим удовольствием, уже напевая мелодию. Глаза его блестели… Боже, он показывал русскую кадриль! Вернее, древний тюркский танец «абезек».

    Нам полагалось только его танцевать на свадьбах.

    Еще танцевали «тюз тепсев» — малую кадриль. Наши предки любили и другие танцы — «жерме» и «индербай». Тоже известные ныне танцы. Но сегодня их называют иначе — «русский казачок» и «русский хоровод».

    Казалось бы, танец, а как много может он рассказать.

    «Шамиль» пришел на Кавказ вместе с Исламом, он символ новой веры…

    Я, разумеется, не против веры, не против танцев. Но слишком по-своему понимаю их. Это мое право. Как, впрочем, есть такое же право у оппонентов — на другую точку зрения… Не танцы нам меняли. И не веру. А нас самих. Потому что со старыми танцами, со старой верой мы были не нужны и даже опасны. Приписывая славянам тюркскую культуру, политики искореняли в России все «татарское». Веру, танцы… все-все. Вот причина нашего беспамятства.

    Была у нас письменность, но «ее корова языком слизала». Вышел царский указ, запрещавший тюркам писать и иметь в домах письменные принадлежности. За чернильницу могли казнить. Тогда люди научились запоминать историю. Передавать ее из поколения в поколение. Чтобы не потерять память о своих корнях.

    С одним таким живым посланием из прошлого я и встретился.

    …Гостя карачаевцы прежде встречали барашком, но была весна, и мы ели плов, который приготовила жена Сосланбека из сушеного мяса, тоже вкусно.

    Сосланбек Джанибеков — директор школы в селении Учкулан. Дивное место. Там, в долине, сомкнулись два ручья в одну прекрасную реку по имени Кубан; там горы — до самого неба и как на ладони виден Эльбрус; там ночью звезды величиной с кулак и их можно достать рукой, нужно лишь подняться на вершину и привстать на цыпочки… Вот где стоит селение.

    Неподалеку два других селения, тоже очень древние — Хурзук и Карт-джурт. Эти три аула веками составляли этнический центр карачаевского народа. Классические поселения тюрков. Именно тюрков! Рядом археологи нашли захоронения — курганы XIV века, каменные изваяния.

    Сосланбек родился здесь, в Учкулане, в благородной семье. Лишь на годы ссылки покидал Родину. Может быть, поэтому ему здесь все так дорого. Он сам организовал сельский музей. Чего там только нет: утварь, фотографии из прошлого времени (одну из них я взял в эту книгу). Что смогли собрать, то собрали сельчане, все здесь хранит память о предках. Неторопливо, чтобы растянуть мне удовольствие, он показывал и рассказывал о своих находках, пока жена готовила нам плов.

    Ветер врывался в музей сквозь битые стекла и приносил уличные запахи, которые лишь дополняли память о былом. Ведь того Учкулана больше нет, он весь уместился в музее, в одной комнате старого школьного дома.

    Селение, где обитало четыре тысячи семей, ныне разрушено. Одни руины. Живые дома можно пересчитать по пальцам. А когда-то каждый квартал был как отдельная деревня, где жили люди одного рода. У них было все свое — лавка, пасека, мельница, даже кладбище.

    В Учкулане был квартал Аджиевых. Я не удивился, потому что знал — он должен быть. Вот древняя тюркская легенда:

    «Когда-то вблизи Алтая кочевали племена древних тюрков, пришло время, вождь их умер и оставил все двум сыновьям. Но братья поссорились, младший, по имени Шад, схватил кинжал и бросился на старшего, не убил, а только ранил. Опасаясь мести, Шад сбежал с рабыней, из-за которой поссорились братья. Он ушел далеко, где была большая река и много деревьев. Вскоре к нему пришли семь его родственников, одного из которых звали Аджи-лад, остальных — Ими, Имак, Татар, Байндур, Кыпчак и Ланиказ. Когда земля разукрасилась и снег растаял, они узнали от путников, что на их племя напали враги, что старший брат убит. Шад, услышав эту весть, вернулся в племя, собрал людей и отомстил врагам. Его племя быстро окрепло, разрослось, и от него отделилось семь других племен по имени названных семи человек… Так пошли по земле тюрки».

    Судя по легенде, Аджи — один из древнейших родов. Имя наше мне не раз встречалось в литературе: Абаджи, Атаджи, Аджибей, Аукаджи, Аджибал. Часто его произносили и в Учкулане. Была даже, как мне рассказывали, здесь примета: если встретишь на дороге Аджи — это к удаче.

    Слава горам, сохранившим то, что всюду уничтожено. Или забыто. В Карачаевске, к своей радости, я нашел родственников.

    Старший — Назир, директор завода. Красивый человек, уважаемый. И дела его красивые: он поставил в горах памятник предкам. Всем Аджиевым, которые жили до нас.

    …Многое мне рассказал и показал в тот вечер Сосланбек, он большой мастер, память у него отменная.

    — Сосланбек, что ты можешь сказать о карачаевских Аджиевых?

    — Уважаемый род…

    Я знал, здесь, в селениях, обитали не простые люди. Ой, не простые. Большинство было благородных кровей, потомственные князья, аристократы. Те самые, что ушли из Степи и никому не продались. Они остались кипчаками. Князья сами пасли и доили коров, овец. Сами строили дома, готовили пищу. Слуг у них не было, Батый лишил их всего. В редкой семье держали батрака. Бедно жили князья: горы скудны на достаток, но они оберегали от врагов…

    — Так вот откуда поговорка: «На Кавказе что ни гора, то князь», — воскликнул я.

    Вроде бы абсурд. Но лишь для непосвященного! А было все просто, как и бывает в жизни. На Кавказе князья, в отличие от своих «русских» родственников, выжили и остались князьями.

    Но в масштабах Кавказа… Теперь далеко не все смогли бы достойно носить этот высокий титул. Выродились князья. Дух оставил их. А без духа разве можно быть аристократом?

    — Спасибо, Сосланбек, вкусным был твой плов. А еще вкуснее твои слова.

    Христиане из прошлого

    Часть I

    Кумыкский аул Чирюрт нашел себе место там, где сомкнулись равнина и горы, где буйный Сулак утих и его берега усыпали песок и галька. На границе двух миров стоит древний аул.

    О его почтенном возрасте ничего не говорит. Скорее все говорит о молодости. Поэтому-то и проезжал я всегда мимо. Что смотреть? Небольшую ГЭС? Кого она удивит в конце XX века? Как и водохранилище, кажущееся заросшим озером среди гор? И одноэтажные домики, выглядывающие из садов, не архитектурное чудо, ради которого останавливают машину. Даже мечеть, сверкающая краской, смотрится как любая другая сельская мечеть.

    В Чирюрте все буднично и просто. Кроме названия.

    В названии птичья игра звуков — чирюрт, чир-юрт. «Чир» по-тюркски «стена», а «юрт» — «селение», выходит, «стена у селения». Или «селение у стены». Но что за стена? О ней я узнал в Москве и теперь захотел посмотреть.

    …На окраине аула один из переулков упирается в шлагбаум: кто-то перегородил улицу, чтобы скот не ходил к горе. За шлагбаумом — каменистый проселок, подернутый низкой травой, он взбирается к подножию хребта и теряется там.

    Хребет необычный. Его, при сотворении, Бог аккуратно разрезал вдоль, по самому гребню. И южная половина после этой операции сползла вниз, а северная получила вид отвесной, неприступной стены… Здесь тысяча семьсот лет назад тюрки построили город, один из первых своих городов на Северном Кавказе.

    Лучшего места не было: километровая площадка, сзади неприступные горы, сбоку река, а спереди степь, уходящая за горизонт. Вся как на ладони. Древние строители лишь завершили то, что не успела природа: они чуть продолжили гору. На километр. Возвели массивную стену, ту самую, которая позже дала имя Чирюрту.

    А город тот назвали Беленджер. Он был вторым по значению городом Хазарии.

    О Хазарии, о ее городах и людях за века говорено немало. Всякого. Даже романы посвящали им. Правда, где знания достоверные, а где плод фантазий во всех этих произведениях, не скажет никто. Но о Беленджере ученые знают точно. Этот богатый город упоминали византийцы и арабы, римские и генуэзские купцы. Однако потом он умер, умер вместе с «шелковым путем» и стал легендой. Следы его, казалось, навсегда стерло время, как и память о тех временах.

    Но нет… Мало, ничтожно мало, но все-таки сохранилось достоверное о великой Хазарии. Ее давно сделали страной легенд и мифов. А это был каганат Дешт-и-Кипчака, цветущий край. Следов его материальной культуры не было, не потому что их не было в природе, просто никто не искал. Видимо, запрещалось. Поэтому едва ли не все «хазарские» находки были из разряда случайных.

    Глядя на них, ученые-хазароведы высасывали из пальца свои гипотезы.

    Каганат возник в III веке, когда первый накат Великого переселения народов подошел к Кавказу.

    …Мы открыли скрипящий от ржавчины шлагбаум и вышли из Чирюрта. Тут же, как из-под земли, появились аульские мальчики, постояли, посмотрели, но следом не пошли: знали, ничего интересного в их округе нет.

    Идем по иссушенной до звона земле. Сухая трава цепляется за брюки. Едва ли не на каждой колючке белыми монетками висят улитки… Ни зверя, ни птицы. Только зной. И вот из-за бугра открылась стена, сложенная из серых увесистых камней… Очень внушительная! Метров шесть шириной, не меньше, а высотой… Трудно сказать, большая ее часть под землей. На поверхности лишь два-три метра былого величия.

    Подходим ближе, убеждаюсь: камни «сидят» на глиняном растворе. «Сидят» прочно: ни один не поддался. Однако пытать судьбу здесь нельзя — на камни лучше только смотреть. Между ними прячутся фаланги и скорпионы.

    Кое-где стену разрушили. Совсем свежие проемы. Они как раны. Так теперь берегут память предков заботливые потомки. Местные жители заготавливают камни для строительства своих домов. Повадились в древнее хазарское городище…

    И стоило ради них открывать Беленджер?

    Предки берегли стену: тело ее через каждый метр выстлано слоем камыша. И был в том великий резон! Так «дикие кочевники», основавшие город, отводили от постройки разрушительную силу землетрясений, потому что камышовые прокладки есть не что иное, как, выражаясь техническим языком, антисейсмические пояса. Вот почему веками стояли их башни, дома, стены. Наперекор всем стихиям.

    Вокруг Беленджера когда-то высились сторожевые башни, от них остались округлые фундаменты. Потомки «позаботились» и о башнях. Снесли, когда еще никто не знал о погребённой здесь первой столице Хазарии. По сути Чирюрт вырос на хазарских камнях… Специально или нет рушили город, вопрос риторический.

    А всего в степи Дагестана нашли пятнадцать городищ, их основали «кочевники». Эти «остатки» крепостей, поселений, могильников объединяет одно — тюркская культура, главенствовавшая здесь в раннем средневековье.

    Лишь благодаря последним работам дагестанских археологов развеялись мифы о Хазарии. Они отлетели, как скорлупа от ореха: например, расхожее мнение о разливах Каспийского моря, якобы смывших древнее государство и его следы. Ничего подобного! Их здесь и не искали.

    А море не виновато, оно не поднималось у берегов Хазарии и не затапливало их. Оно бы поднялось тогда и в Иране, и в других приморских странах. Однако там «разливы» не отмечены… Вот так, чтобы оправдать отсутствие Факта, строилась «история» Хазарии. И не только Хазарии!

    Советские историки всегда находили правильные «объяснения».

    Беленджер возводили, судя по всему, очень долго. Город не раз менял свой лик. Когда присмотришься к его стене, замечаешь: верхние камни обработаны иначе, чем нижние. И уложены по-другому — у каменщиков тоже, оказывается, бывает почерк. Надстраивали стену дважды, как того требовал город. Он рос быстро, потому что здесь шло утверждение тюрков на Кавказе и в западном мире. Отсюда начинался их путь в Европу. А без надежной обороны их покой был бы непрочен.

    Жизнь бурлила. Приезжали и уезжали люди со всего света. Об этом рассказал археологам культурный слой. В Беленджере он три метра! Для средневекового города это очень много. Три метра земли, насыщенной находками. Кое-где керамические черепки лежат прямо на поверхности, будто кто-то специально колотил глиняную посуду и рассыпал осколки. Мы ходили прямо по ним.

    Видимо, здесь, у спуска к реке, жили ремесленники. Иначе откуда столько черепков?

    Откуда печи для обжига керамики? Мало того, неподалеку следы кузнечных горнов V века. Шашки, шлемы, кольчуги, железные инструменты прославили Хазарию в средневековом мире. Далеко по свету гуляла о ней слава. Вот здесь делали ее!

    …Рядом со стеной курганы. Огромные. До пятидесяти метров в диаметре. Целые горы! Не верилось даже, что они рукотворные. Такие находки дороже клада. Из вещиц, «любезно» оставленных грабителями, дагестанские ученые выуживали очень ценную информацию.

    К сожалению, курганы в Беленджере разграблены давно. Первыми потревожили их арабы, в 723 году захватившие город. По преданию, золото из Хазарии они вывозили на арбах… В курганах было что поискать и археологам.

    Можно долго любоваться найденным здесь оружием. Рукоятки шашек, луки со стрелами, снабженными костяными наконечниками: это оружие нашли в курганах. И кольчуги, железные панцири тоже заставляют задуматься о высоком искусстве тюркских мастеров, все-таки VI век!

    А стрелы? Разве они не произведение инженерного искусства? Встречались двух- и трехлопастные. Встречались с железными и костяными наконечниками. На любой вкус. Любых размеров. Стрела не летела, а неслась со свистом навстречу цели. И тот свист был лучшей песней для наших предков.

    Но таким стрелам нужны были луки тяжелого типа. Все-таки технический прогресс! Придумали и их… Как отмечал Рубрук, они вдвоем не могли растянуть тюркский лук.

    На луке, видимо, вождя или атамана археологов удивили костяные накладки. Это были настоящие произведения искусства. На одной сцена охоты на кабана: еще мгновение — и вепрь прекратит свой стремительный бег… На другой — конь в летящем галопе. Он под взглядом художника будто замер. Выписаны мельчайшие детали. Чувствуется даже напряжение мышц.

    Среди других была в Беленджере находка, о которой скажу отдельно.

    Дагестанские археологи уверяют — это накладка или пряжка. Может быть. А речь идет о золотом кресте с зернью — великолепная работа. Он небольшого размера, абсолютно такой же, как… всем знакомый орден святого Георгия на подвеске. Есть даже «лавровый» овал в центре, где, возможно, что-то было выгравировано.

    Что если это древний орден? «Орден» тюркское слово — «данный сверху». Им награждали и во времена Аттилы. Великий полководец сам имел немало орденов. Это известный факт. У европейцев была другая награда воинам — медаль. Она как монетка.

    Тюрки ценили все прекрасное, что дает искусство. Среди находок в Беленджере и вообще в Великой Степи для меня нет вещи, сделанной холодными, равнодушными руками. Каждая вещь поет. И ордена тоже. Правда, говорить о них запрещали.

    О золотых женских украшениях, покрытых зернью, случайно найденных в Хазарии, тоже велено было молчать или говорить как о привозных. Но откуда? Кроме тюрков, их никто не делал.

    При раскопках Беленджера нашли, например, фаянсового скарабея, сердоликовую бусинку с серебряной лентой, стеклянные подвески в виде мыши, хрустальные подвески, на которых вырезан петух… Все это «привозное»?

    Честное слово, находки достойны только вздохов: ахнешь от изумления, а потом вздохнешь от возмущения. Эти ценности — из домов жителей Беленджера. Они местного производства, их делали те самые ремесленники, что жили на улице, ведущей к реке… И если бы не курганы, случайно привлекшие внимание дагестанских археологов, что знали бы мы о далекой Хазарии?

    Только «московскую правду».

    Курганы сохранили не только произведения искусства, но еще и прекрасный антропологический материал. И это, может быть, самое главное.

    …Я как-то разговаривал с доктором наук Афанасьевым, думающим археологом. Геннадий Евгеньевич меня откровенно удивил. Как бы невзначай он сказал, что останки тюрка даже в самом древнем захоронении отличит с первого взгляда. Теперь я тоже могу.

    Степняки действительно, представляли в роду человеческом особый антропологический тип. Древние китайцы не случайно их называли «динлинами» и «теле». Плано Карпини описывал теле так: «Между глазами и между щеками они шире, чем у других людей, щеки же очень выдаются от скул, нос у них плоский, небольшой, глаза маленькие и ресницы приподняты до бровей… ноги у них тоже небольшие». А динлины были светловолосыми и голубоглазыми. С теле их роднили «небольшие ноги», круглая голова и другие приметы степняка. Но кто теперь знает об этом?

    Внешность тюрка, ее, оказывается, тоже скрывали. Как и всю науку антропологию.

    Меня, например, глубоко поразило, что, обнаружив знаменитого «Золотого человека» в кургане Иссык в Казахстане, внимание обратили на его одежду. А о прекрасно сохранившемся черепе и костях не сказали и слова. Почему? Потому что нашли европеоида, его внешность не вписывалась в теорию «диких кочевников», господствующую в советской науке.

    Скрыли, что во лбу «Золотого человека» «горела звезда»: на великолепном головном уборе сиял золотой равносторонний крест, украшенный драгоценными камнями. Тюркский знак веры в Тенгри… И его утаили!

    Вспоминаю удивление знакомого из Абакана. Он пристально и долго смотрел мне в лицо, а потом произнес: «Я вас узнал». — «Откуда?» Оказывается, у них в Абакане в музее есть скульптура, выполненная знаменитым антропологом академиком М. М. Герасимовым по черепу из кургана II века. То мой портрет, уверяет знакомый из Абакана. Даже ямочка на подбородке такая же.

    Вот вам и антропология! Много ли мы знаем об этой науке? Заговорив о ее выводах, не избежать обвинений в расизме. Почему? Чтобы люди не узнавали друг друга, чтобы не чувствовали в себе кровь предков…

    Кипчакское лицо узнаваемо. Помните, об этом же писал и Е. П. Савельев. Даже если одеть человека «в несвойственные ему одежды». Все верно.

    Четыре храма было в Беленджере… И я, стоя на фундаменте одного из них, вспомнил легенду, ее знает едва ли не каждый, обратившийся к истории хазар. О том, как каган пригласил иудея, христианина и мусульманина, чтобы те рассказали о своей вере. Кагану якобы понравилась иудейская религия… Красивая сказка и явно придуманная.

    Археологами она не подтверждается. Наоборот, отрицается полностью.

    В Хазарии, в ее городищах, нет следов ни иудейской, ни мусульманской религии. Ни одного культового предмета из сотен найденных. А остатки храмов убеждают совершенно в другом — в тенгрианстве.

    Разговоры о хазарах-иудеях абсолютно беспочвенны.

    Храмы в Беленджере были небольшими, в плане сверху напоминали крест. Фундаменты точно ориентированы с запада на восток, я сам проверил… Любопытно, храмы здесь одни из самых древних в России.

    Однако кто слышал о них?

    «Борьбы за веру» в Хазарии, по-моему, вообще не было. В ней не находили нужду. Были попытки обратить жителей каганата в мусульманство, но поход арабского полководца Мервана в 737 году закончился неудачей. Главную битву он проиграл: поверженные степняки не признали религию врагов. Из гордости. И вскоре разбили их войско. Больше арабы не появлялись. Лишь их купцы и путешественники наведывались сюда, их принимали достойно и с уважением.

    Хотя арабские источники и уверяют, что в хазарских городах жили мусульмане, но это не так. Ибн Хаукал, побывав в столице Хазарии, пишет: город «населяли мусульмане и другие, в городе были мечети». Рубрук тоже побывал здесь и тоже написал о мусульманах, которые говорили «по-персидски, хотя и жили очень далеко от Персии». То были не тюрки, а иранцы. Видимо, талыши.

    Великую Степь и всю тюркскую культуру отличала веротерпимость. И не надо ее делать ни христианскою, ни мусульманскою, ни иудейскою… Тенгри на всех один. С этой мыслью жили предки. Религия у них не разделяла народы, а объединяла их.

    Конечно, вопрос веры для мусульманина — святой вопрос, не подлежащий обсуждению. Но чтобы понять историю своего народа, я провел опыт: в разговоре, как бы между прочим, просил знакомых стариков-кумыков написать имена своих предков. Семь поколений обязан знать правоверный.

    Почти у всех до третьего-четвертого поколения шли не мусульманские имена: Акай, Баммат, Асев… То были древние тюркские имена.

    Часть II

    Борис Борисович Пышкин был лишь на вид мягким, общительным. Густая борода и беловатый овал бровей над прищуренными глазами придавали ему благообразность, былинную основательность, однако когда заговорит, впечатление меняется: глаза выдают. В них вспыхивает дотоле скрываемая настороженность. Недоверие сквозит в каждом слове, в каждом жесте. Рад бы он поменяться, да не может. Воспитан так.

    Борис Борисович — старовер. На них в России веками охотились, как на волков. А они скрывались, таили то, что другими поруганным считалось, а для них — святым. И слава Богу, выжили, не отступив от веры. Живут по обычаям предков — «по-старинному». Мы познакомились в Ставрополе, на Союзном Круге казаков, я сразу обратил внимание на этого уральца, восседавшего среди стариков в лихо заломленной папахе.

    Обратил внимание на то, что при общей молитве он поднимался вместе со всеми, но стоял, опустив руки, словно по стойке «смирно». Происходящее не касалось его. Потом я спросил об этом, а он с достоинством ответил:

    — С чужим крестом не молимся.

    — Как с чужим?

    — С чужим крестом не молимся, — отрубил казак. И я понял: другие мои вопросы будут лишними. Такой уж он человек, этот Пышкин, в дипломаты явно не годится. Оставалось напроситься в гости, чтобы посмотреть на тот — «свой!» — крест, которому когда-то молились казаки. Словом, я не мог не оказаться в Уральске, у здешних казаков, вернее, «казаченек», как любовно прежде называли их.

    — Глянь, казаченька идет, — говорила какая-нибудь молодушка…

    С 1591 года знали в России «яицких казаченек», потому что реку Урал называли Яиком. А в 1775 году, «дабы придать забвению» память об их восстании, река по царскому указу получила свое нынешнее имя… И заодно переделали историю казачества, «дабы придать забвению».

    Яицкие казаки долго силились себя сохранить. Не случайно их всегда «отличали привязанность к дедовским обычаям и старая вера». По духу твердыми были эти кипчаки.

    …Я долго не мог понять, читая их перепутанную «историю», что же подняло казаков с Дона и осадило у Яика? Мол, так, утверждают московские «летописцы», возникло яицкое казачество. Якобы сибирский поход Ермака заставил Русь выставить кордоны на востоке.

    Какую-то бессмысленность предлагает эта «новая история».

    Почему по Яику встали станицы? Он же русским не был. И Дон тоже не подчинялся тогда московскому князю. А потом, что, на Яике своего населения не было, что ли? Слово это, между прочим, тюркское, старинное, означающее «летние пастбища». Значит, бывали там люди.

    Версий о происхождении яицких казаков придумано немало. Как и о всем казачестве. Договорились даже до того, что из новгородских ушкуйников, мол, они. Может быть, и был кто из Новгорода среди них. Но не все же.

    Есть одно поверье, я узнал о нем от самих уральцев. Оно запомнилось. Оказывается, прежде на Яике поднимали казаки чарочки за бабушку Гугниху, без нее пир — не пир. А кто она? Татарка, по-русски не знала, прожила сто лет со своим мужем, казаком Василием Гугней. Они первыми пришли с Дона, пустили корни, за что и слава им, и вечная память… Это очень похоже на правду. С них, видимо, и пошли яицкие казаки «под московскую руку»…

    Готовился я к поездке основательно.

    — Как живете-можете? — приветствовал Бориса Борисовича в его квартире, заваленной книгами, газетами, альбомами и коробками со старинными фотографиями.

    — Да живем, пока бабушки молятся, — ответил он. Значит, не рассердился на мой приезд. Но и не обрадовался.

    Староверы — замкнутые люди. Не поймешь их. В одной книге я прочел: «Уральцы очень патриархальны, радушны и гостеприимны, но по уходе гостя комната, в которой его принимали, окуривается ладаном, а то и освящается. Для гостя и всякого постороннего — особая посуда, из которой старовер ни в коем случае есть не станет». Так что я был готов к любому приему. И вообще ко всему.

    Поговорили недолго, не получался разговор. Борис Борисович мог бы рассказать про старую веру, показать бы кое-что из реликвий, да не решился. Не одолел себя. Чужой я ему. Не сказал даже, как к староверческой церкви пройти.

    И ходить бы мне вокруг да около, если бы не добрые люди. Нашел других староверов, моложе, они и помогли. Назначили время во дворе большого дома. Стою, жду. Подходит женщина, строгая, как монахиня, вся в черном, представилась Евдокией, внимательно проверила мои документы, расспросила, почему интересуюсь староверами. Я рассказал.

    Она помолчала, а потом неожиданно сказала:

    — Пойдемте.

    Мы подошли к небольшому одноэтажному домику, мимо которого я проходил раза два или три. Ничем не примечательный. Обнесен глухим забором, окна тоже глухие, за ставнями. Евдокия просунула в щель забора руку, что-то там покрутила — дверь открылась. Из дома вышел молодой бородатый человек, за ним, ковыляя, показалась старушка в больших латаных валенках.

    Поздоровались, но не за руку, а кивком. Потом они о чем-то шептались все втроем, не обращая на меня ни малейшего внимания. Я стоял, разглядывая сквозь проем в заборе дворик, старые хозяйственные постройки, починенные на скорую руку, и не мог понять, где я.

    Наконец мужчина оборотился ко мне и, глядя на мою бороду, строго спросил:

    — Постригать?

    — Иногда, — ответил я, чтобы завязать разговор.

    — Вот и то-то, — сказал он и замолчал. Его слова я принял за вежливый отказ, но он добавил:

    — Да ладно. Приходите к трем.

    Радоваться ли, печалиться ли? Стою с каменным лицом, не хочу вида своей удачи показать. Чтобы не сглазить…

    Долго в тот день тянулось время. В половине третьего подхожу к заветному дому, просовываю в щель забора ладонь и чувствую холодную кнопку звонка. Но звонить не требовалось, дверь была открыта, и я вошел во двор, а потом и в дом.

    Большая комната в полумраке, какие-то столы, лавки. Меня будто никто и не заметил из сидевших здесь. Видно, знали уже, что я чужак, из Москвы. Но каждый смерил осторожным взглядом. Сажусь ближе к стене на свободный табурет. Тихо разглядываю комнату. Низкий темный потолок нависает и давит, как грозовое облако. Через оконце, подернутое серой тонкой тряпицей, еле пробивается свет. Полумрак не разгоняет и слабая лампочка, висящая под потолком.

    Смотрю на входящих людей, их немного. Каждый, прежде чем здороваться, отпускает поклоны иконе, что видна в правом углу… Признаюсь теперь, хотя и стыдно, — в Москве, от доброхотов, я наслышался ужасов о староверах, будто чужаков они рубят топорами, сзади. Чтобы жертву принести. Чушь, конечно. Но кто знает? Поэтому и сидел я у стены готовый к любому повороту событий.

    Минут через пятнадцать вошел старец с редкой длинной бородой. Глаза большие, голубые, лицо сухое, светящееся. И сам он весь сухой, подтянутый. Изучающе посмотрел на меня, помолчал, прошел в соседнюю комнату. Через несколько минут вышел в черном холщовом халате — кафтане и говорит всем:

    — Пошли. Пора.

    — И мне? — спросил я тихо.

    — И тебе, — ответил он, поворачиваясь спиной.

    Через двор прошли в другую часть дома, и — я оказался в храме, точно таком, о котором читал в записках Рубрука… Начиналось таинство «половецкого христианства», оно было тут, за дверью.

    Здесь ничего не изменилось, лишь креста на крыше не стало — его-то я и искал поначалу. Внутри, конечно, не было никаких драгоценностей — не уберегли их казаки. А вот книги сохранили. Правда, читать разучились, ведь они написаны на старинном казачьем языке, который нынешние казаки забыли. У алтаря, на оконце, лежали старые рукописные книги, они лежали, как время, безмолвно и величественно.

    Аким Алексеевич, так звали того старца с большими голубыми глазами и редкой седой бородой, разрешил мне постоять в уголке, пока присутствующие готовились к молитве: женщины зажигали свечи, наливали в лампады масло, а мужчины надевали черные халаты — кафтаны.

    Наконец началась молитва — величайшее таинство духа. И я вышел…

    (1991–2000 год)

    ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ — несколько слов об использованной литературе

    Мне в те годы очень везло, видно, помогало Небо. Когда рукопись книги «Мы — из рода половецкого!» легла на стол редактора, у меня гора с плеч, с легким сердцем шел я из издательства — а ноги сами завернули в букинистический магазин. Подошел к прилавку просто так, посмотреть. И… не поверил глазам — там лежала брошюра «Адаты кумыков». Будто кто-то нарочно подложил ее.

    Откуда в огромном городе книжка, которая никому не нужна? Почему она попала мне именно в тот момент жизни, когда я был переполнен темой Великой Степи и для полного счастья мне не хватало именно этой книжки?.. Как тут не поверить в Судьбу!

    Вообще к книгам у меня теперь особое отношение: они, как люди, хорошие и разные. Собственно, книги и помогли узнать то, о чем все забыли. Никаких специальных, «закрытых» источников у меня не было. Все брал из библиотеки, знаменитой «Ленинки». Более четырехсот томов прошли через мои руки. Некоторые не оставили в памяти и следа, а иные не хотелось выпускать из рук. Так было с В. Г. Тизенгаузеном, великим историком XIX века, по его трудам я учился мудрости и умению, смелости и осторожности.

    Очень большую помощь мне оказал английский историк XVIII века Э. Гиббон, лучше него никто не рассказал о средневековой Европе, не заставил задуматься о причинах иных событий. Семь солидных томов этого англичанина уже два века воспитывают историков. И все эти два века не прекращаются нападки на их автора, потому что он рассказал неприятную кому-то правду о средневековье.

    Не буду отрицать, книги монахов, которые по заданию папы римского шпионили в Великой Степи, надо читать и перечитывать каждому, кто интересуется степной темой. Это — азбука Истории. Но читать их надо умело: они написаны людьми с иным мировоззрением, которые много видели, однако далеко не все поняли.

    А наши знаменитые ученые С. И. Руденко и А. П. Окладников, наоборот, видели куда меньше, чем Рубрук или Плано Карпини, но поняли многое, потому что археологические экспедиции расширяют кругозор…

    Восхищаюсь Н. М. Карамзиным, но его надо уметь читать! Не официальный текст был интересен мне, а комментарии и примечания. Там оздоравливающая правда: великий мастер творил по примеру Иордана, опровергая самого себя.

    Отдельно хочу сказать о Древнетюркском словаре, его мне подарил прекрасный Вайдулла из Бабаюрта. Эту книгу я читаю перед сном или когда плохое настроение. В ней кладезь знаний и света. Собственно, с нее, по-моему, и должна начинаться история тюркского мира и Великой Степи. К сожалению, цензура поработала над этим словарем. Но… к счастью, неумелым был цензор, он слишком многое пропустил.

    Собственно, о «вкусах» цензуры лучше не спорить.

    Вот книги — я называю их настольными, думаю, они будут интересны и читателям. Даю в том порядке, в котором они лежат.

    [Алибеков] Адаты кумыков. Пер. Т. — Б. Бейбулатова; запись М. Алибекова. Махачкала, 1927.

    Гиббон Э. Закат и падение Римской империи: История упадка и разрушения Римской империи. Т. I–VII. М., 1997.

    [Карпини] Иоанн де Плано Карпини. История Монгалов. СПб., 1911.[Поло] Марко Поло. Книга. М., 1955.

    [Рубрук] Вильгельм де Рубрук. Путешествие в Восточные страны. СПб., 1911.

    Флетчер Дж. О государстве Русском… СПб., 1906.

    Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Извлечения из сочинений арабских. Т. I. СПб., 1884.

    Тизенгаузен В. Г. Сборник материалов, относящихся к истории Золотой Орды. Извлечения из сочинений персидских авторов. Т. II. М.; Л., 1941.

    Иордан. О происхождении и деяниях гетов. Getica. M., 1960.

    Приск. Римское посольство к Аттиле. СПб., 1842.

    Крымский А. Е. История арабов и арабской литературы, светской и духовной. Ч. 1–3. М., 1911–1913.

    Успенский Ф. И. История Византийской империи. Т. I–III. M., 1997–1999.

    Акишев К. А. Курган Иссык: Искусство саков Казахстана. М., 1978.

    Акатаев С. Н. Мировоззренческий синкретизм казахов. Вып. I–II. Алматы, 1993–1994.

    Беовульф, Старшая Эдда, Песнь о нибелунгах. М., 1975.

    Тугушева Л. Ю. Уйгурская версия путешествия Сюань-Цзана. М., 1991.

    Мурзаев Э. М. Тюркские географические названия. М., 1996.

    Баскаков Н. А. Русские фамилии тюркского происхождения. М., 1993.

    Дирингер Д. Алфавит. М., 1963.

    Древнетюркский словарь. Л., 1969.

    Мюллер Л. Крещение Руси. Ранняя история христианства до 988 года. Фрагментарный перевод// Русь между Востоком и Западом: культура и общество X–XVII вв.// К XVIII Международному конгрессу византивистов (Москва, 8—15 августа, 1991 г.). Ч. I–III. M., 1991.

    Томсен В. Дешифрованные орхонские и енисейские надписи / Пер. Радлова В.// Записки Восточного отделения Русского Археологического общества. Т. VIII. Вып. III–IV. 1894. С. 327–331.

    Карамзин Н. М. История государства Российского. Т. I–V. М., 1989–1993.

    [Кюстин] Записки о России французского путешественника маркиза де Кюстина. М., 1990.

    Ферро М. Как рассказывают историю детям в разных странах мира. М., 1992.

    Пайпс Р. Россия при старом режиме. М., 1993.

    Окладников А. П. Олень Золотые Рога. М.; Л., 1964.

    Руденко С. И. Культура населения Горного Алтая в скифское время. М.; Л., 1953.

    Руденко С. И. Культура населения Центрального Алтая в скифское время. М.; Л., 1960.

    Руденко С. И. Культура хуннов и ноинулинские курганы. М.; Л., 1962.

    [Преловский] Поэзия древних тюрков V–XII веков. Пер. А. Преловского. М., 1993.

    [Преловский] Шаманские песнопения сибирских тюрков. Пер. А. Преловского. М., 1996.







     

    Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх