Видный российский археолог Ε. Н. Черных не без некоторых колебаний отверг «среднестоговскую» концепцию. Интересны его аргументы: «Для обсуждения вероятной привязки «праязыка» индоевропейцев остается, по существу, лишь регион Северного Причерноморья с его докурганными культурами скотоводов-коневодов, находившимися на стадии медного века. Однако и здесь мы не можем назвать ни одного свидетельства употребления колесного транспорта; не найти нам и аргументов в пользу далеко зашедшего социального расслоения общества. Кроме того, такой привязке противоречит экологический раздел праязыка с его представлениями о горных районах. Сомнительно также, чтобы в лексике восточноевропейских народов V — начала IV тысячелетия до н. э. отразились контакты с семитскими и картвельскими народами: археологические материалы таких следов не содержат» [177, с. 50].

Аргументы насчет колесного транспорта и пресловутого «горного пейзажа» здесь уже были опровергнуты. Далее, совершенно непонятна такая точность в датировке лексических контактов с семитскими и картвельскими народами: именно «V — начало IV тысячелетия до н. э.». Во-первых, лексические параллели, как мы убедились, могут быть связаны еще с ностратическим языковым единством, уходящим в эпоху мезолита. Во-вторых, в начале IV тыс. до н. э. как раз началась эпоха индоевропейской экспансии, в т. ч. и на Кавказ и на Ближний Восток. В-третьих, во многих случаях речь идет о миграции культурных терминов, вроде тех же названий для "слона" и "осла". В общем, на этот аргумент Ε. Н. Черных можно также не обращать внимания.

Разберемся с действительно профессионально-археологическим доводом Ε. Н. Черных: «не найти нам и аргументов в пользу далеко зашедшего социального расслоения общества». Собственно, здесь снова содержится ссылка на выводы прежде всего лингвистики: «У индоевропейских племен уже далеко зашел процесс социальной дифференциации: у них существовали весьма развитые имущественные отношения и освященные традицией правовые нормы. Во главе племен стояли вожди, обладавшие важными прерогативами власти, уже наметилось деление среди полноправных свободных членов общества (военная знать, жречество, «общинники»), имелись и другие группы населения — неполноправные, зависимые, находившиеся на положении рабов; появились некоторые виды профессионального ремесла, развивались обмен и торговля» [158, с. 168–169].

Согласимся в целом с этой картиной. И сразу подчеркнем, что материалы среднестоговской культуры дают яркое археологическое подтверждение этой картине индоевропейского общества. Правда, с сожалением отметим, что первооткрыватель среднестоговской культуры Д. Я. Телегин и в этом вопросе дал абсолютно неверное толкование обнаруженных археологических фактов:

«В энеолите Нижнего Поднепровья и Степного Левобережья Украины отдельную группу памятников образуют могильники новоданиловского типа. В первом издании «Археологии Украинской ССР» они рассматривались в составе среднестоговской культуры, так как распространены в основном на той же территории, синхронны и имеют много общих черт в погребальном обряде с последней. Вместе с тем для новоданиловских могильников характерны черты, совершенно не свойственные типичным среднестоговским погребениям, что позволяет выделять их в особое культурное влияние медного века. …В отличие от среднестоговских, в конструкции могил новоданиловского типа важную роль играет камень, часто встречаются каменные гробницы, покойники сопровождаются обычно множеством медных украшений.

…Весьма важной категорией находок новоданиловского типа является боевое оружие или символы власти в виде каменной «трехчленной» булавы из погребения 24 Мариуполя, рогового молота зооморфного (?) вида из Ворошиловграда и медного молота, найденного в Петро-Свистуново.

…До некоторой степени загадочным фактом является то, что до сих пор не известно ни одно поселение, которое бы в культурно-хронологическом плане соответствовало курганным и бескурганным могильникам новоданиловского типа. …В долине Северского Донца и в Поднепровье, однако, существует категория памятников, которые, судя по составу находок, безусловно, имеют прямую генетическую связь с могильниками новоданиловского типа. Имеются в виду энеолитические клады кремневых изделий. …Гончаровский клад, например, содержит более 150 крупных ножевидных пластин, по великолепной технике изготовления, размерам и формам абсолютно аналогичных новоданиловским. Некоторые из этих пластин превращены в ножи. …Наличие в составе кладов нуклеусов, а также большого количества однотипных орудий без следов употребления, видимо, указывает на то, что перед нами клады мастеров древнего кремневого производства. Нет сомнений в том, что эта продукция предназначалась для обмена» [66, с. 311, 313, 318].

Почему-то Д. Я. Телегин решил, что речь идет о неких этнических различиях. Но как раз отсутствие «новоданиловских» поселений служит неопровержимым доказательством того, что здесь мы имеем дело с социальными отличиями, с погребениями социальной элиты индоевропейского общества [267, с. 71]. «Новоданиловские» погребения отличаются от обычных среднестоговских лишь тем, что это — богатые погребения, с явными признаками широкого участия в торговле и обмене, иногда с символами власти.

С другой стороны, в «новоданиловских» погребениях еще неясны различия между воинами и жрецами. Однако тут важным подспорьем служат материалы более поздней ямной культуры, с их достаточно богатым статистическим материалом: «Существенным, на наш взгляд, является тот факт, что погребения с повозками, в основном, связываются с 1-й обрядовой группой (скорченно на спине), а с топорами — с левосторонне расположенными погребенными… При этом инвентарь в обеих группах правителей в принципе однотипен: сосуды, украшения, производственный, ритуально-производственный инвентарь. Однако имеются и существенные различия. Так, серебряные спирали связаны почти исключительно с захоронениями с повозками, медные украшения (браслеты, бусина) — с погребенными с топорами» [130, с. 76–77]. При этом С. В. Иванова, с одной стороны, склонна «трактовать захоронения ямной культуры с целыми проушными топорами как могилы лиц, выполнявших властную функцию», причем это были лишь зрелые и пожилые мужчины [130, с. 76, 70, 221–223]. С другой стороны, она подчеркивает, что в погребениях с повозками никакого оружия не найдено, хотя в других захоронениях оно иногда встречается; притом с повозками были похоронены не только мужчины разного возраста, но и женщины и дети [130, с. 70, 227].

Итак, социальная элита распадалась на две группы. Эти археологические материалы прекрасно согласуются с данными лингвистики и этнографии. «Характерно, что как в древнеиндийской, так и в авестийской и в кельтской традициях первые два ранга — жрецов и воинов — характеризуются одинаковыми цветами, соответственно белым и красным, при цветовом различии по отношению к третьему рангу (земледельцев и ремесленников). Такие одинаковые цветовые ассоциации у первых двух рангов в индоиранской и кельтской традициях позволяют сделать вывод о древности такого противопоставления и его принадлежности к общеиндоевропейской эпохе [1, с. 788]. При этом белый цвет однозначно соотносился с серебром, а красный — с медью [1, с. 714]. Сравним: в ямной культуре «серебряные спирали связаны почти исключительно с захоронениями с повозками, медные украшения (браслеты, бусина) — с погребенными с топорами» [130, с. 76–77].

А теперь сравним эти факты с этнографическими данными о нуристанцах [рис. 70], которые до конца XIX века оставались варварами-язычниками и сохранили исключительно древние культурные особенности: «Наряду с военной карьерой (прежде всего количеством убитых врагов) существовала и религиозная, которую также требовалось узаконить с помощью дорогостоящих праздников. Для достижения одного из таких рангов требовалось 400 коз и 60 коров. Конечно, для посторонних и даже для членов того же клана такое гостеприимство и завоеванный с его помощью престиж могли затмить религиозную мотивацию…Устраивать праздники с целью получения религиозного ранга могли и дети» [159, с. 40].

Детские погребения составляют лишь 19,7 % всех погребений ямной культуры на юго-западе Украины (при колоссальной детской смертности; т. е. лишь меньшинство умерших детей хоронили «по-взрослому»). При том примерно половину детских погребений составляют богатые погребения с ритуальным инвентарем и украшениями, антропоморфными стелами и т. д. [130, с. 128–130]. Поэтому вполне резонно предположить в данном случае аналогию с обычаями нуристанцев. Обратим внимание, что речь идет не о прямом наследовании жреческого ранга, а о добывании его с материальной помощью родителей.

В качестве этнографической параллели обществу древних индоевропейцев иногда полезно также привлекать материалы индейцев прерий, т. е. индейских кочевых обществ Северной Америки, сложившихся в XVIII–XIX вв. н. э. — именно классических апачей, команчей, дакотов, сиу и пр., известных из фильмов-вестернов о Диком Западе. Эти индейцы приручили мустангов и стали обществом коневодов, у которых лошади были основным богатством и, так сказать, главным «орудием производства». Притом эта новая относительно однотипная культура, во многом резко отличная от предшествующих, сложилась на огромной территории за исторически кратчайший период, буквально за полтора столетия. Вероятно, подобную же революционную смену всего образа жизни пережили при переходе к коневодству и создатели среднестоговской культуры.

Естественно, у этих индейцев масса отличий от древних индоевропейцев. Начнем с того, что коневодство под прямым влиянием европейцев освоили самые разные, неродственные между собой этнические группы. Далее, они остались во многом примитивнее индоевропейцев: не освоили колеса, вместо него использовали конную волокушу. Вместо скотоводства занимались конной охотой на бизонов. Но тем не менее некоторые параллели бросаются в глаза.

Так, у индейцев прерий также сложилась система рангов заслуг, подобная нуристанской. «У кайова …постоянная щедрость необходима для поддержания ранга энгоп, однако она достигала крайней расточительности в связи с продвижением любимого сына или дочери в ранг эдеи. Эдеи — «любимцы», класс праздных людей из детей «лучших людей» — энгоп: их с детства приучали к безделью, они должны были одеваться с наилучшим вкусом, есть самую изысканную пищу, жить в самых красивых палатках. Наличие в семье «любимцев»-эдеи возвышало ее престиж» [179, с. 56].

А вот этот материал позволяет разобраться с реальным статусом «военной аристократии»: «Все мужское население степных племен делилось на несколько мужских союзов, называемых в литературе мужскими «клубами», «обществами», «военными союзами»… В то же время авторы отмечают наличие социальной дифференциации внутри каждого общества, выделение в них слоя военной аристократии. Возглавлялось каждое общество военачальником, должность которого не была наследственной, поэтому между выдающимися воинами шла постоянная борьба за эту должность…В кочевых общинах команчей существовал постоянный военный контингент, своего рода военные «ордена». Высший из этих «орденов» состоял из высших военачальников, «носящих короны из перьев орла»; второй по значению объединял военных лидеров, знаком отличия которых была шапка из бизоньего скальпа; в третий входили воины, «носящие кисточки из вороньих перьев». Последние, прикрепив к плечу и волосам кисточки, тем самым посвящали себя войне как постоянной профессии. Они всегда были в походах. Об одном воине из этой группы говорится, что он ушел в поход молодым человеком и возвратился уже пожилым. В этот «орден» вступала не имевшая семью молодежь, стремившаяся прославить себя. И если воин оставался жив, он имел право в пожилом возрасте выйти из него, совершив обряд снятия кисточки, и заняться мирными делами, пользуясь достигнутой славой» [189, с. 114–115, 118].

Во многом подобной была и социальная структура индейцев-коневодов Южной Америки, в частности, уже упоминавшихся племен гуана. Наиболее изучено их подразделение — индейцы терена, земледельцы-коневоды, которые вернулись в Бразилию и довольно успешно приспособились к современным реалиям. Они в прошлом (т. е. когда были воинственными коневодами) делились на три эндогамные социальные группы: знать Наати, рядовых свободных Вахере-Тшане и зависимых из числа военнопленных — каути. Но при этом любой мужчина, включая каути, мог войти в военный союз Шуна-Шати — из воинов, убивших врага. Из числа членов этого союза избирались военные вожди. Став членом Шуна-Шати, воин-каути мог жениться на свободной женщине Вахере, а воин Вахере мог жениться на женщине Наати и таким образом войти в число знати [282, с. 123–125]. Т. е. военная слава меняла социальный статус человека.

Не случайно многие исследователи видели главный мотив войн индейцев именно в погоне за славой [189, с. 111]. При этом становится понятной модель социальных отношений, из которых у индоевропейцев вырос социальный институт поэтов: «Индеец из племени канза, попав в стойбище оседжей, увидел на привязи несколько прекрасных лошадей. Узнав имя их владельца, он начал громко по всему стойбищу прославлять его как величайшего из воинов оседжей и делал он это до тех пор, пока не получил в награду одну из тех лошадей» [189, с. 57].

Сравним: «Поэт — хранитель и профессионал устного слова. Он — тот, кто по своему предназначению компетентен во всех областях, где слово обладает или считается действенной силой. …Индоевропейский поэт был, несомненно, самым высокооплачиваемым профессионалом в своем обществе. Dānastuti, или восхваление дара покровителя, преподнесенного поэту, упоминается и в гимнах Ригведы; тот же традиционный жанр встречается в ирландской поэзии — в виде постоянной регистрации наград (или гонораров), например: 200 коров, 4 лошади и 2 повозки (RV 7.18). …Поэт посвящает стихи своему покровителю, который в свою очередь щедро одаривает его. Такие отношения были моральной и идеологической необходимостью: лишь поэт мог дать своему покровителю то, что в культурной среде ценилось выше, чем сама жизнь, а именно то, что выражается формулой «неувядаемая слава»» [190, с. 454, 453].

Еще более характерным для индоевропейцев было увлечение музыкой, песнями и особенно танцами: «Робертсон подчеркивает, что танец для кафиров — совершенно естественное и спонтанное выразительное средство. Он считает, что уже дети во время игры и юноши при ходьбе движутся танцевальным шагом. Ему бросилось в глаза, что даже во время отдыха конечности его носильщиков двигаются в ритме какой-то мелодии. Этим способом непосредственно выражаются и радость, и горе. Если кто-либо тяжело ранен или лежит дома смертельно больной, его полные сочувствия соседи поют и танцуют, собравшись вокруг его ложа, — якобы для того, чтобы подбодрить больного, но, очевидно, и с целью пробудить его жизненные силы. …Вообще кафирские танцы требовали от участников тренировки и полной самоотдачи. …Сапоги для танцев были не только важной частью обрядового костюма, они служили и для защиты ног, болевших от длительных танцев… У Робертсона мы находим утверждение, что кафирских богов умилостивливали только пением, танцами, пирами, включая и жертвоприношения, но каким-либо другим способом — никогда» [159, с. 131, 134].

Есть и археологические свидетельства о музыке индоевропейцев. Так, можно предположить, что они наряду с пентатоникой иногда использовали современный музыкальный лад с октавой в семь нот. Например, в ямной культуре известно трогательное погребение ребенка в возрасте до четырех лет, которому положили в могилу флейту из семи полых птичьих косточек [рис. 71].

Достаточно сложны были и религиозные представления индоевропейцев. Собственно, сами погребальные курганы — тому подтверждение. Однако курганы необязательно выполняли лишь погребальную функцию. Уже в эпоху раннеямной культуры порой строились «майданы» — курганы сложной «фигурной» формы, подобные известным в Северной Америке фигурным маундам. Еще более интересен курган Высокая Могила, от которого отходили 12 коротких «лучей», вымощенных как дороги [148, с. 30–38, 25]. Календарь? «В результате раскопок последних лет открыты святилища. Все они связаны с курганами. Иногда на вершинах курганов устраивались специальные площадки с алтарями-жертвенниками… Встречены и более сложные святилища. Одно из них исследовано у с. Тимофеевка на Ингульце. Кромлех здесь сооружен из больших блоков (высотой свыше 2,5 м), окружавших площадку, сооруженную из смеси чернозема и суглинка с примесью углей, охры, мелких костей» [233, с. 328–329].

«Скорченность костяков в древних погребениях давно уже поставлена в связь с позой эмбриона во чреве матери… Красную охру, которой обычно посыпали скорченные костяки, следует понимать не как символ огня, а как-то иначе. Не является ли красная краска символом крови: зародыш окружен «червленым» (красным) чревом? …Идея превращения покойника в неродившегося эмбриона, связана, очевидно, с представлением о том, что умерший человек может родиться вторично, и поэтому ему следует придать позу готовности к этому событию. Этнография дает нам множество примеров верований в переселение душ, в перерождение человека после смерти в то или иное живое существо, живущее на земле. В этом тесно переплелись анимистические и тотемистические представления охотничьей первобытности…На протяжении бронзового века происходит коренное изменение взглядов. …Вытянутые погребения тоже известны с глубокой древности. …Здесь можно угадывать идею сна, спящего («усопшего») человека, временно неподвижного и безжизненного. Но, судя по многочисленным «милодарам», вещам, сопровождающим покойника (пища, оружие, украшения), проснуться должен сам человек и именно в том обличье, в каком он «уснул»» [95, с. 268, 270, 271].

«В первые дни праздника весны у славян существовал обычай закликать мертвецов; это делалось тогда, когда праздновалось воскресение природы, победа Свентовита над мраком и уничтожением, и, кажется, основывалось на веровании, что доброе начало некогда победит совершенно смерть и воздвигнет мертвых к жизни; к этому далекому времени относились [посмертные] награда и наказание: вот это и называлось век будущий. Пруссы, по свидетельству Дюнсбурга (III, с. 5), думали, что тела некогда воскреснут и будут жить в таком состоянии, в каком были прежде… Славяне, значит, верили подобно персам, что придет день всеобщего восстания [из мертвых], день светозарный, когда Лад-Свентовит победит Чернобога и настанет новая земля и новое небо» [181, с. 233–234, 240].

Не исключено, что верования в грядущее воскресение из мертвых сосуществовали с верованиями в переселение душ еще в эпоху индоевропейского единства. Это значит, что в религии древних индоевропейцев содержался зародыш идей будущих мировых религий как Востока, так и Запада.

Несколько слов следует сказать о положении женщин у древних индоевропейцев. Традиционной стала характеристика индоевропейского общества как патриархального. При этом явно имеется в виду угнетенное положение женщин, предмет нападок феминисток [см. 204, с. 74].

Мария Гимбутас так рисует процесс индоевропеизации Европы: «Под влиянием индоевропейской культуры неолитические женщины утратили свой престиж и в этом новом обществе, занятом торговлей и набегами, превратились в еще один вид частной собственности…Изменения Древней Европы прежде всего выразились в замене матрилинейного уклада — патрилинейным, умудренной теократии — воинственным патриархатом, общества полового равновесия — иерархией, где доминируют мужчины» [278, с. 437, 444].

Вообще определение системы власти в энеолитической Европе как «умудренной теократии» вызывает определенные сомнения. Интересно, каким «умудреметром» М. Гимбутас измерила степень умудренности этой «теократии»? Кстати, теократия — власть священных правителей-жрецов — совершенно очевидно реконструируется как раз именно у индоевропейцев.

В другом месте той же книги М. Гимбутас заявляет: «могильники Варна, Дуранкулак и Девна демонстрируют отклонение от древнеевропейской нормы общественного устройства, при которой главенствующее положение было отдано женщине» [278, с. 371]. Оказывается, согласно М. Гимбутас, «общество полового равновесия» — это такое общество, в котором «главенствующее положение было отдано женщине». Такая вот женская логика… Но, с другой стороны, реальные погребения социальной элиты в тех же могильниках Варны — это именно мужские погребения. Так что возникает подозрение: а не существовало ли пресловутое «половое равновесие» (при котором «главенствующее положение было отдано женщине») исключительно в голове увлеченной феминизмом исследовательницы?

Однако предположим, что М. Гимбутас права, и матриархат в неолитической Европе действительно имел место.

Мой личный опыт общения даже с очень эмансипированными женщинами показывает, что после более подробного объяснения им, что такое был реальный «матриархат», практически все высказывали категорическое нежелание жить при таком строе. Я говорил: «Представьте себе, что Вы всю жизнь будете жить в женском общежитии под полной властью мамы и прочих тёток, пока сами не состаритесь и не станете такими же тётками. Мужики к Вам иногда будут приходить, но в принципе у них перед Вами и Вашими детьми нет никаких обязанностей. Они в основном живут у себя в роде, В «мужском доме», где за ними ухаживают мамы и сестры. В принципе Вы тоже можете позвать на помощь брата, но… В общем, матриархат — это строй безответственных мужчин». А в патриархальном обществе мужчина работает на свою семью.

У небольшой иранской народности талышей «на поле работали всей семьей, но наибольшая нагрузка ложилась все же на женщину: высадка рисовой рассады, неоднократная прополка. Недаром в одной песне дается совет отдавать девушку замуж не за талыша, а лучше за кочевника, который, как считалось, не утруждает женщин работой» [190, с. 44]. — Это к вопросу о том, почему общества скотоводов патриархальны. Женщина меньше работает, значит, может больше внимания уделять детям, легче переносит беременность, а все это сказывается на темпах естественного прироста.

И еще характерное наблюдение: «У наиболее отсталых в социально-экономическом отношении народов Индонезии, условия жизни которых тяжелы, мужчин больше, так как непосильная физическая работа, а главным образом тяжелые условия материнства сокращают продолжительность жизни женщин. Такая картина наблюдается у многих малых народов Суматры, Калимантана, Малых Зондских островов. У народов же, стоящих на более высоком уровне социального развития (например, у яванцев, балийцев), число женщин превышает число мужчин, ибо здесь мужчины зачастую несут большую нагрузку, чем женщины» [191, с. 205].

В этом смысле общество индоевропейцев действительно было патриархальным. Однако женщины в нем отнюдь не были бесправными. Так, женских захоронений в курганах ямной культуры вдвое меньше, чем мужских, при этом они в целом беднее. Но при этом в захоронениях женщин найдены не только социально-престижные украшения из серебра и меди, но и антропоморфные каменные стелы [рис. 73], и погребения с повозкой, а в единичных случаях оружие (например, «кремниевый нож-кинжал для мяса») [130, с. 235, 132–133]. Иначе говоря, одну треть высшей элиты индоевропейских племен бронзового века составляли женщины. Причем встречались не только женщины-правительницы в погребениях с повозкой, но и женщины-воины.

О некоторых индоевропейских женщинах интересно повествует Геродот (IV, 116–117): «Савроматские женщины сохраняют свои стародавние обычаи: вместе с мужьями и даже без них они верхом выезжают на охоту, выступают в поход и носят одинаковую одежду с мужчинами… Что касается брачных обычаев, то они вот какие: девушка не выходит замуж, пока не убьет врага. Некоторые умирают старухами, так и не выйдя замуж, потому что не в состоянии выполнить обычай». Т. е. большинство этих женщин выходило замуж, успешно решив задачу «убить врага». Причем Великая Степь и позднее, до самой эпохи ислама, была буквально переполнена подобными «бесправными и безответными жертвами индоевропейского мужского шовинизма».

В этом плане показательны также образы земных и небесных воительниц валькирий из германских саг, а особенно образ воинственной дочери Зевса — богини мудрости Афины. Та, помнится, родилась из головы Зевса сразу в полном боевом облачении, с воинственным криком, — рекомендую сторонницам госпожи Гимбутас использовать образ богини Афины как символ бесправия индоевропейских женщин.

Угнетенное положение женщин с обычаем «сати» (самоубийства вдов) в действительности могло быть свойственно лишь небольшой части индоевропейских племен — некоторым племенам катакомбной культуры начиная с конца III тыс. до н. э., через две тысячи лет после распада индоевропейской общности. На этом настаивает, в частности, Л. Клейн: «совместные погребения женщин с мужчинами в катакомбах давно уже трактуются как свидетельства древних обычаев патриархата: жена должна была сопровождать мужа в могилу» [65, с. 19].

Однако похоже, что и это также относится к мифам феминизма. Если читать отчеты о реальных раскопках, то легко убедимся, что не менее часто встречаются парные погребения мужчин, либо маленьких детей, либо мужчины и ребенка, либо женщины и подростка [301, с. 47] и т. д. А, например, «в погребении 27 второго кургана у с. Соколовка посредине камеры лежал череп взрослого человека; около него — несколько трубчатых костей и четыре детских черепа» [300, с. 11]. «В каждой катакомбе, как правило, находится одно захоронение, значительно реже — два, три или четыре. Рядом со скелетами взрослых — скелеты детей. В таких коллективных могилах погребенные часто лежат головами в противоположные стороны. Это, очевидно, объясняется удобством размещения покойников в тесной могиле. Следов насильственной смерти на костях не отмечается. Возможно, в отдельных случаях катакомбы являлись семейными усыпальницами. О повторности захоронений в одной и той же катакомбе можно судить по земляным прослойкам между отдельными скелетами» [299, с. 50].

У нуристанцев «в устройстве пиров могли принимать участие и женщины, и при этом они получали известные привилегии, частью в пределах женской общины, частью же включаясь в ту деятельность и предъявляя притязания на те же символы, которые обычно предоставлялись только мужчинам. Вероятно, это также можно рассматривать как достижение своего рода жреческого ранга. Из этого видно, что женщины отнюдь не были лишь безгласным рабочим скотом, как их изображали в полном соответствии с данными, полученными от своих информаторов, первые европейские путешественники» [159, с. 40–41]. При этом вовсе не прерывались связи женщины с ее родителями, братьями и прочими родственниками: «Женщины всегда оставались членами своей агнатной группы, отданные замуж как бы взаймы» [159, с. 42].

Достаточно очевидно, что иногда некоторые индоевропейские женщины и сами ходили в походы, т. е. становились «амазонками». На это намекают некоторые обычаи тех же нуристанцев: «Женщины совершали танцевальный обряд …когда мужчины отправлялись в военный поход, и женщины изображали военные действия, чтобы мысленно поддержать своих мужей. Поэтому они брали в таких случаях оружие и надевали предметы мужской одежды. Они избирали себе предводительниц, которых по примеру мужчин называли «мир» [159, с. 133].

И у кельтов в Ирландии «женщины пользовались почти теми же гражданскими правами, что и мужчины, и активно участвовали во всех мужских делах, даже в войне. Примером такой воительницы может служить властная и жестокая королева Медб. …Лишь в 697 году, по настоянию аббата Адамнана, был принят закон, освобождавший женщин от военной повинности. …Все это, конечно, не исключало известного неравенства. В то время как для воина завести наложницу было обычным делом, измена жены мужу каралась жестоко, вплоть до сожжения на костре … «Свободный», беря в жены девушку, давал ей в качестве свадебного дара «выкуп ее чести». …Вообще же в Ирландии рассматриваемой эпохи были «широко распространены браки на время», многочисленные следы чего можно найти в сагах» [238, с. 11–12].

У индейцев прерий также утверждался патриархат: «У кроу процесс становления патриархальной семьи нашел свое отражение в установлении строгого траура для жены по умершему мужу. Вдова погибшего воина обрезала волосы, отрубала фалангу пальца, калечила свое тело. Социальный статус женщины определялся подвигами ее мужа. В обрядовой жизни кроу всячески подчеркивалось единство мужа и жены» [179, с. 79]. Но в то же время у степных племен «в набегах нередко принимали участие и прославлялись женщины. Одна из них стала героиней книги У. Шультца «Бегущий Орел, девушка-воин»» [179, с. 109]. «Некоторые индейские женщины прекрасно владели оружием и сражались наравне с мужчинами. Они зарабатывали ку [знак высшей воинской доблести] и имели право носить священные головные уборы из перьев орла. Такие женщины-воины были известны среди Сиу, Ассинибойнов, Черноногих. А знаменитая женщина-воин из племени Кроу даже стала военным предводителем и одним из вождей племени. …У чейенов существовало общество Женщин-воинов. Его составляли незамужние девушки, как правило, дочери вождей племени» [332, с. 90, 92].

Однако еще существеннее другой момент. «Как сообщает Раверти, дикие танцы исполнялись [у нуристанцев] перед отправлением воинов в опасный поход. При этом мужчины и женщины выступали друг против друга. В заключение гасили огни, и праздник заканчивался оргией» [159, с. 131–132]. Мы знаем об оргиях у индийцев (например, тантрические обряды), у римлян (сатурналии), у греков (дионисии), у славян (тризны) и т. д. Между прочим, до открытия Америки Колумбом и связанной с этим ужасной эпидемии сифилиса «бани, давнее наследие Рима, были правилом в целой средневековой Европе — как частные, так и очень распространенные общественные бани, с их …большими бассейнами, с их скученностью голых тел, мужских и женских вперемежку. …Эти купальни были рассчитаны на все классы» [184, с. 278, 59].

Можно уверенно утверждать, что сексуальные оргии были неотъемлемой частью образа жизни древних индоевропейцев. Согласимся, это не очень вяжется с образом патриархальной семьи семитского «библейского» типа. Индоевропейские женщины в эпоху среднестоговской культуры и позднее были скорее любимыми и уважаемыми «боевыми подругами», которые на равных разделяли и судьбу, и опасности, и славу, и трофеи, и все жизненные ценности своих мужчин.

Об этом прекрасно сказал Корнелий Тацит, повествуя об обычаях германцев (Germ. 18): «Приданое предлагает не жена мужу, а муж жене. При этом присутствуют ее родственники и близкие и осматривают его подарки; и недопустимо, чтобы эти подарки состояли из женских украшений и уборов для новобрачной, но то должны быть быки, взнузданный конь и щит с копьем и мечом. За эти подарки он получает жену, да и она взамен отдаривает мужа каким-либо оружием; в их глазах это наиболее прочные узы, это — священные таинства, это — боги супружества. И чтобы женщина не считала себя непричастной к помыслам о доблестных подвигах, непричастной к превратностям войн, все, знаменующее ее вступление в брак, напоминает о том, что отныне она призвана разделять труды и опасности мужа и в мирное время, и в битве, претерпевать то же и отваживаться на то же, что он; это возвещает ей запряжка быков, это — конь наготове, это — врученное ей оружие. Так подобает жить, так подобает погибнуть; она получает то, что в целости и сохранности отдаст сыновьям, что впоследствии получат невестки и что будет отдано, в свою очередь, ее внукам» [314, с. 361].

И еще об обычаях германцев у Тацита (Hist. IV. 61): «Девушка Веледа из племени бруктеров пользовалась у варваров огромным влиянием, ибо германцы, которые всегда считали, будто многие женщины обладают даром прорицать будущее, теперь дошли в своем суеверии до того, что стали считать некоторых из них богинями» [315, с. 174].

В качестве общего вывода можно уверенно утверждать, что положение женщин в индоевропейском обществе вовсе не было бесправным. Они могли опираться на поддержку своих родичей. Для них была открыта возможность «карьерного роста» практически на равных основаниях с мужчинами, в том числе была возможность уйти в воины-«амазонки». Они пользовались широкой сексуальной свободой, в том числе и в браке. В то же время мужья обеспечивали свои семьи и несли полную материальную ответственность за благополучие своих (?) детей. Если женами индоевропейцев становились представительницы завоеванных племен, на них также распространялись все эти права: ярким примером этого служат богатые «позднетрипольские» погребения женщин [рис. 75] явно иного антропологического типа, чем их мужья-индоевропейцы [18, с. 223]. Неужели матриархат для женщин был бы лучше?

Позднее, в эпоху бронзового века, как уже говорилось, среди части кочевых арийских племен женщины утратили свои права. И это сказалось в первую очередь на положении женщин Индии. В Европе же и Иране ухудшение положения женщин связано прежде всего с семитским влиянием. Первая волна такого влияния связана с распространением финикийской культуры. Очевидно, что греки-ионийцы вместе с финикийским алфавитом позаимствовали и обычаи неравноправия женщин. В то же время среди греков-дорийцев сохранялись старые индоевропейские обычаи. Это особенно ярко ощущалось при сравнении положения женщин в Афинах и Спарте. Позднее важнейшую роль в дискриминации индоевропейских женщин сыграло распространение семитских религий — христианства и ислама. Но даже в Средние века и в Новое время положение женщин в Иране было благоприятнее, чем в других исламских странах. Что же касается Европы, то в традиционных обществах женщины нигде больше не имели таких прав, как здесь. Положение женщины на Западе (в том числе и в Украине) оставалось сравнительно самым благоприятным в мире.

В связи с этим позволю себе заключительное замечание: современная секуляризация общества привела не только к восстановлению древнего юридического равноправия женщин. Она неминуемо ведет к восстановлению и древних индоевропейских обычаев: образа маскулинной, часто агрессивной, сексуально раскрепощенной женщины. Такой образ мы в последнее время часто видим на экранах Голливуда. Именно такими были наши индоевропейские праматери.

Вряд ли древние индоевропейцы были существенно агрессивнее своих соседей. В эпоху варварства постоянные войны и грабежи — нормальное состояние любого общества. Собственно, дикари тоже часто воевали, но они в отличие от варваров еще не делали запасов — как продуктов, так и предметов роскоши. А в эпоху варварства такие запасы появились, значит, их стало возможным изымать, т. е. грабить. Главное отличие в том, что у индоевропейцев воевать лучше получалось. Они имели перед своими соседями двойное техническое превосходство: коня и колесный экипаж.

Не сбереглась ли память о самом первом нашествии индоевропейцев на Балканы в древнегреческих легендах о нашествии кентавров, воспринятых греками еще от догреческого населения? — «Следы вторжения показывают, что основной удар степного нашествия пришелся по Северо-Восточной Болгарии, откуда, по всей вероятности, малочисленные контингента достигли Фракии. Местное население, которое, с одной стороны, не знало разведения коня, а с другой — само было поставлено перед неразрешимыми экономическими проблемами, не смогло оказать существенного отпора и либо гибло, либо было вынуждено отойти в горы, где основная часть его стала жертвой голода» [67, с. 224]. Сравним: «Победу испанцам Кортеса, как и во многих иных сражениях, принесли лошади. Они казались индейцам непонятными чудовищами, тем более страшными, что в представлении чонтали, да и всех американских индейцев, всадник и лошадь были единым существом» [71, с. 208].

После середины IV тысячелетия до н. э. во всем индоевропейском мире был известен колесный экипаж типа арбы, который впоследствии мог превратиться в колесницу боевого типа [183, с. 114]. «Изготовление повозок и колес, особенно составных, требовало специфических технологических приемов, особых навыков, умений, специальных знаний [рис. 76]. Наибольшую сложность представляло изготовление ходовой части повозки. По мнению В. П. Шилова, для изготовления повозки необходимо было выдолбить около 2000 отверстий различных размеров, соединить составные части. Поэтому неслучайно, что дальнейшее развитие технологических приемов в работе с древесиной в неменьшей степени было связано с совершенствованием ходовой части повозок (поворотный механизм, колеса со спицами, вставленными в обод из косяков). В этом виде деревообработки вырабатывались приемы надежного соединения деревянных элементов конструкций с помощью пазов, шиповых соединений, шкантов и другие, которые впоследствии составили основу столярного и экипажного (или обозного) ремесел…Толщина обода колеса, очевидно, могла регулироваться с помощью кожаных шин…По расчетам П. Н. Малышева, сделанным на кафедре деталей машин Запорожского машиностроительного института, повозки из погребений были рассчитаны на грузоподъемность до 1,5 т» [182, с. 150, 142].

Ф. Бродель подчеркивал, что «человек со своими мускулами представляет собой совсем не лучший двигатель: его мощность, измеренная в лошадиных силах (поднятие 75 кг на один метр за секунду) ничтожна — между тремя и четырьмя сотыми конской силы против 27–57 сотых у запряженного коня» [184, с. 285]. Таким образом, появление запряженного коня означало возрастание энергообеспеченности примерно в десять раз. Это еще при том, что в повозке можно было перевозить груз в несколько раз больше, чем в волокуше. Индоевропейцы были в прямом смысле во много раз энергичнее своих соседей. При том в Каменной Могиле найдено и изображение корабля с парусом [рис. 77], возможно, также одновременное с изображением первых повозок [185, с. 32].

Ф. Бродель дает для Европы конца XVIII ст. н. э. такой уровень обеспеченности энергоресурсами: «Прежде всего тягловая сила домашних животных, 14 млн. коней, 24 млн. быков; считая каждое животное за % лошадиной силы, всего 10 млн. лошадиных сил. Потом дрова, эквивалентные, возможно, 4 или 5 млн. лошадиных сил. Далее водяные колеса — между 1,5 млн. и 3 млн. лошадиных сил (и в три-четыре раза меньше у ветряков). Далее сами люди — 50 млн. работников, то есть 900 тыс. лошадиных сил. И наконец — парус — порядка 300 тыс. лошадиных сил» [184, с. 315]. Разумеется, речь идет лишь о порядке цифр. Но нас здесь интересует именно десятикратное превышение силы тягловых животных над силой самих людей. И эту цифру можно опрокинуть в далекое прошлое: «Наполеон продвигался так же медленно, как и Цезарь» [184, с. 366]. Всадники, завоевавшие Шумер и Балканы, вряд ли продвигались медленнее. Именно они произвели первую в истории человечества революцию в коммуникациях.

Само изготовление колесных повозок означало колоссальное усложнение техники. Оно стало возможно только вследствие относительной терпимости к инновациям, характерной для общества индоевропейцев. Само признание как социального института поэтов, ценимых за авторские, оригинальные песни, создавало психологическую возможность для аналогичного признания и наиболее искусных ремесленников, в том числе и в особенности оружейников. «Познания в коневодстве и использование двухколесных колесниц были той военной технологией, которая, несомненно, сыграла важную роль в экспансии Митанни, хотя известные нам тексты для раннего периода существования этого государства преимущественно сообщают о превосходстве осадной техники («хурритский таран») и о применении составного лука» [215, с. 47].

Индоевропейцы всегда пользовались самым лучшим оружием. Собственно, их победы по большому счету объяснялись всегда не численным, а именно техническим превосходством. Численно же они обычно уступали своим противникам, часто во много раз. Но суть ситуации хорошо выражена в песенке английских солдат эпохи англо-бурской войны: «На любой ваш вопрос у нас есть ответ: у нас есть пулемет «максим», а у вас его нет!».

Вообще в реконструированной культуре индоевропейцев мы видим столько поразительно современных черт, что начинаешь удивляться не тому, что индоевропейцы изобрели колесо и паровоз, а тому, что первое и второе изобретения разделяют целых шесть тысяч лет. Наиболее очевидное объяснение — чрезмерное увлечение наших предков войной и «героизмом».

Относительно переселений индоевропейцев практически с самого начала сложилась культурная матрица таких миграций, которая затем сохранялась до XIX века н. э. включительно. Миграции индоевропейцев почти всегда происходили двухтактно. Первый «такт» — завоевательный поход отряда воинов на конях (иногда — на военных кораблях). Второй «такт» — приглашение мирных переселенцев на колесных повозках.

Эта схема оказывается универсальной для всех успешных переселений индоевропейцев. Редкостное исключение — переселение готов из Украины после поражения от гуннов в 375 г. н. э. Тогда они сразу двинулись всем народом. Но, кстати, готы в итоге быстро растворились среди завоеванного ими населения. Если нет второго «такта», то группа индоевропейских воинов, даже захватив власть над чужим народом, в итоге растворялась среди завоеванных. Вероятно, так было не только с шумерами, но и с предками уральских, алтайских и картвельских народов. Так было с индийскими аристократами, захватившими власть в Индонезии и Индокитае, так было с норманнами в Европе. Во всех же удачных случаях после военного завоевания (кстати, очень часто не от имени государства, а группой аристократов на свой страх и риск) начинается и крестьянская колонизация.

Интересно, что арабы, тюрки и мадьяры успешно переселялись как раз единой кочевой ордой. У китайцев успешная колонизация была связана, как ни странно, с массовым бегством крестьян в эпоху развала и слабости государства. У австронезийских народов универсальным средством передвижения служила лодка с балансиром, а руководили переселениями представители родовой аристократии: это, как правило, было бегство побежденных в межродовых конфликтах [186, с. 266]. Иными словами, можно утверждать, что в крупнейших, т. е. наиболее успешных языковых семьях способ миграции оставался удивительно постоянным.

В данной работе не ставилась задача дать подробную картину последующего расселения индоевропейских народов с территории их исторической прародины и последующего разделения их на отдельные языковые группы. В самой общей форме лингвисты постулируют отделение от индоевропейского единства сначала анатолийских, тохарских и итало-кельто-иллирийских языков, а затем разделение оставшихся на германско-балто-славянский и арийско-греческо-армянский [1, с. 398].

Исходя из «среднестоговской» теории, объяснить такое членение индоевропейских языков совсем не сложно. Диалектное единство индоевропейского языка первоначально поддерживалось тем, что все племена находились в постоянном культурном, религиозном, экономическом, брачном и т. п. общении между собой. Вообще этнос представляет собой единую систему общения, при которой между индивидами нет каких-либо принципиальных барьеров для общения (расстояние, непонятный язык, религиозная или расовая вражда и т. п.), или, иначе говоря, этносоциальный организм. «Такого рода образования наряду с этнической (прежде всего культурной) обычно обладают территориальной, экономической, социальной и политической общностью» [187, с. 32]. Чтобы языки разделились, должен распасться единый этносоциальный организм. На первом этапе распада индоевропейской общности очевидной причиной была именно утрата территориального единства.

Можно предположить, что вначале оказались в изоляции носители анатолийских и тохарских языков — первые поселились на Балканах (вероятно, на территории Болгарии), вторые — где-то на севере Ирана.

Вспомним, что X. Тодорова относит первое массовое нашествие на Балканы и, в частности, на территорию Болгарии племен среднестоговской культуры к началу IV тыс. до н. э. Причем X. Тодорова специально оговаривает, что это нашествие не следует смешивать со значительно более поздним вторжением носителей ямной культуры [67, с. 223–225, карта IX]. Именно эти племена первыми утратили территориальное единство с основным индоевропейским массивом. Логично предположить, что эти племена и стали предками анатолийских народов. Причем сначала они поселились именно на Балканах, а не в Малой Азии. У хеттов и палайцев был миф о «Солнце, встающем из-за моря», т. е. к востоку от места их первоначального расселения [1, с. 896]. Очевидно, что речь идет как раз о Болгарии и Черном море.

Л. А. Гиндин в своей монографии «Язык древнейшего населения юга Балканского полуострова» убедительно доказывает, что первыми индоевропейцами, заселившими Грецию, были именно хетто-лувийские племена. Правда, он утверждает, что те пришли из Анатолии; но это ни на чем не основано. Сам Л. А. Гиндин подчеркивает, что «в мифологических и исторических версиях греков нашло отражение только движение (анатолийцев) с запада на восток» — т. е. из Греции в Анатолию. Затем где-то на рубеже IV и III тыс. до н. э. Элладу завоевали пеласги — племена, родственные протофракийцам. Это было связано как раз с нашествием на Балканы племен ямной культуры. Под их давлением анатолийцы и переселяются в Малую Азию. «К приходу греков (на рубеже III и II тыс.) анатолийские племенные группы, видимо, в основном были ассимилированы пеласгами» [139, с. 169].

Что же касается предков тохар, то ими, скорее всего, были древнейшие индоевропейские переселенцы на севере Ирана, о чем уже. шла речь в главе о связях индоевропейцев с Шумером.

Носители итало-келъто-иллирийских диалектов примерно тогда же поселились в Центральной Европе, к северу от Балканского полуострова. Однако их изоляция от основного ядра индоевропейцев была не такой полной.

Основной же причиной разделения между германо-балто-славянской общностью и арийско-греческо-армянской было, скорее всего, разделение по способу хозяйства, т. е. по экологическим причинам: вторые перешли в основном к подвижному скотоводству, первые в экологических условиях лесной зоны сохранили комплексный земледельческо-скотоводческий характер хозяйства. Это, очевидно, привело к возникновению антагонизма между ними. Скотоводческие племена и составили собственно ямную культуру.

В то же время, вероятно, к концу III тыс. до н. э. взаимодействие между всеми индоевропейскими племенами лесной зоны снова усилилось, что привело к образованию общности «древнеевропейских» диалектов — уже очень разных, но еще, вероятно, сознающих свою культурную близость и заимствующих друг у друга культурные термины: итало-кельто-иллирийских и германо-балто-славянских. Первые развивались к югу от Карпат (и к северу от Балкан), вторые — к северу от Карпат. Вероятно, протогерманцы очень рано проникли в Скандинавию, где и попали в относительную изоляцию. А протофракийские, протоармянские и протогреческие племена сформировались вследствие нового завоевания Балкан носителями ямной культуры.

Итак, можно с почти 100 %-ной уверенностью отождествить ямную археологическую культуру (культурно-историческую общность) с предками арийцев, фракийцев, армян, греков, фригийцев. Культуры шнуровой керамики очевидно включали предков германцев, балтов и славян. Безусловно, среди обеих археологических общностей было немало племенных объединений, которые не оставили прямых потомков.

Сложнее разобраться с носителями той «древнеевропейской» группы диалектов, из которых впоследствии возникли кельтские, иллирийские, италийские языки, возможно, венетский и т. п. На сегодня их вряд ли можно с уверенностью отождествить с конкретными археологическими культурами. Вероятно, их следует искать среди первых коневодческих культур Центральной Европы: шаровидных амфор, колоколовидных кубков, возможно, баденской и т. п. Носители всех этих культур были втянуты в великие переселения народов III тысячелетия до н. э., охватившие чуть ли не всю Западную и Центральную Европу [208, с. 87, 97]. Безусловно, первый толчок развитию этих культур дало переселение в бассейн Среднего Дуная всадников среднестоговской культуры. Но какие-то их группы могли и ассимилироваться в местном населении. Так что не факт, что носители всех этих ранних коневодческих культур Западной Европы были обязательно индоевропейцами по языку. Здесь остается лишь процитировать Д. Я. Телегина: «Волна степных скотоводов позднеямной культуры проникла далеко на Балканы. Курганные погребения с охрой этого времени появились не только в Румынии, но и в Болгарии, Югославии и Венгрии [Это были общие предки фракийцев, греков, фригийцев, армян. — И.Р.]… Заметим, что курганы последних следует отличать от погребений тоже в курганах и с охрой иных культур Подунавья: Чернавода II–III, Фолтешти I–III, Городск-Городиште, Коцофени и др. Многие из них появились здесь намного ранее ямных и имеют иное происхождение» [229, с. 15–16].

Естественно, все это — лишь приблизительная гипотетическая картина. Отметим также, что евразийские степи обеспечивают для кочевых (или полукочевых) скотоводов неплохие условия коммуникации, так что арийская общность распалась на индоарийцев и иранцев лишь во II тыс. до н. э. Балтославянская же общность распалась еще позднее.

Обратим также внимание на то, что арийские, а позднее иранские племена продолжали непрерывно занимать основную часть территории индоевропейской прародины (т. е. Левобережной Украины) от эпохи среднестоговской культуры до сарматской эпохи включительно. При этом их непосредственными соседями столь же непрерывно оставались предки славян:

«Важное открытие сделано в последние десятилетия киевскими и днепропетровскими археологами в Приднепровье около сел Иосиповка, Бузовка (на реке Орель), Новоивановка (на реке Самара). Тут были выявлены подкурганные захоронения, предварительно датированные по радиоуглеродным данным концом III — началом II тыс. до н. э. Материалы этих погребений непосредственно свидетельствуют о встрече и взаимодействии тут двух разных групп индоевропейского населения: местных скотоводов древнеямной культуры и пришлых с запада земледельческо-скотоводческих племен культур шнуровой керамики. На основе лингвистических данных некоторые исследователи считают, что первые из них были индоиранцами, а вторые приняли участие в формировании славян.

На непосредственную встречу на берегах Днепра этих двух групп индоевропейцев указывает ряд фактов, в частности, наличие в одних и тех же могилах керамических изделий как древних индоиранцев, так и праславян. Самое интересное, что в некоторых случаях на посуде отмечен, так сказать, «чужой» орнамент. Так, на одном остродонном горшке ямной культуры вырезан сложный меандрово-угловой узор, свойственный посуде «шнуровиков», и наоборот, на шнуровой керамике можно увидеть элементы орнамента ямников. Трудно переоценить эти бесспорные факты, ведь они свидетельствуют, что наши пращуры — индоевропейские племена — не только вели военные действия, о чем приходится часто слышать, но и поддерживали длительные мирные отношения, дружно общаясь между собой и заимствуя некоторые черты культуры, такие, как орнамент на керамике, типы украшений и пр. Возможно, в те времена они неплохо понимали друг друга, ведь их языки были еще, наверное, достаточно близкими, в любом случае более схожими между собой, чем письменно зафиксированные древние индоиранские и славянские» [244, с. 111].

Вообще-то еще ранее длительное сосуществование и взаимное смешение носителей днепро-донецкой (мариупольской) культурной общности с племенами сурской и кемиобинской культур и породило собственно индоевропейский народ. Об этом уже шла речь. Так что на этих землях традиция мирного сосуществования и дружбы разных народов уходит корнями минимум в неолит.

Поразительные примеры такого сосуществования были здесь известны и позднее, например, в скифскую эпоху. В особенности это город Гелон, отождествляемый с Вельским городищем. «Этнический состав местного населения сложный. Первоначально это был межплеменной центр, возникший в результате мирного, на основе договора переселения на земли местного населения (будинов) выходцев с запада из Днепровского Правобережья (скифы-пахари или невры) и с юга (гелоны). Этнографические особенности различных групп населения длительное время сохранялись и хорошо прослеживаются в своеобразии типов жилищ, в формах и орнаментации керамики, в культовых предметах, в различных обрядах погребения» [250, с. 164]. Причем это население жило в городе обособленными кварталами: так, Западное укрепление населяли выходцы из областей к западу от Днепра, скорее всего, праславяне [рис. 80]. «Невры и гелоны являлись именно переселенцами и союзниками, а не завоевателями. В источниках нет даже намеков на завоевание этими племенами какой-то территории будинов» [250, с. 160–163].

Нашествие монголоидных гуннов в конце IV века нашей эры не прекратило эту традицию мирного сосуществования. Ведь остатки ираноязычного населения (аланы, ясы) продолжали жить на территории Левобережной Украины и, в частности, по Северскому Донцу до самого монгольского нашествия (и даже позднее). Притом «в определенных районах, в частности, на Северском Донце и в бывшей порожистой части Днепра прослеживается совместное проживание славян, аланов и болгар» [72, с. 300]. Именно с такой прямой преемственностью и связано изобилие древнейшей индоевропейской топонимики на Левобережной Украине.

«Сохранение старых иноязычных названий на какой-либо территории возможно только при условии, если старое население целиком или в значительной части остается на своей территории, сохраняя тем самым преемственность в передаче топонимики, хотя бы оно само (население) и претерпело полную этнографическую трансформацию, в том числе полную смену языка» [211; цит. по: 210, с. 80]. Это значит, что на территории Левобережной Украины, в т. ч. в бассейне реки Харьков, сохранялась прямая культурная преемственность с эпохи индоевропейского единства до наших дней. Собственно, основание Слободской Украины — продолжение той же традиции мирного сосуществования на одной территории разных племен — в данном случае автономных украинских полков и российских переселенцев под властью назначенных из Москвы воевод.

Харьковщина никогда не была «Диким Полем»! В частности, здесь известны клады монет XV–XVI веков, в том числе в самом Харькове и окрестностях. Так, на Донецком городище было найдено несколько кладов монет Золотой Орды (династии Джучидов), в т. ч. хана Тохтамыша (1379–1396). В 1960 г. там нашли пражский грош Вацлава IV (1378–1419). В поселке Бабаи на берегу р. Уды в 1893 г. найден клад из 425 джучидских монет, чеканенных в 782–814 гг. хиджры (1388–1420 гг. н. э.), и много подражаний им [221, с. 36, 125]. В Змиевском районе у с. Задонецкое в 1953 г. найдена джучидская монета начала XV в. В Нововодолажском районе у с. Павловка найден в 1832 г. клад — 1083 польские монеты Сигизмунда III Августа выпуска 1551 г. Там же найдены в 1894 г. 405 польских полтораков 20-х годов XVII в. У села Павлово (Богодуховский р-н) найдены два клада серебряных польских монет короля Сигизмунда 1551 г. В районе пгт Андреевка (Балаклейский р-н) нашли серебряную деньгу времен Ивана IV [221, с. 75, 112, 118, 53, 37]. И т. д.

И если археологи не находят следов поселений второй половины XV — первой половины XVI веков н. э., то это не значит, что людей здесь вообще не было: сохранялась традиция, люди помнили названия рек, а значит, регулярно посещали их берега.

Это тем более относится к более западным районам: «На сегодня еще окончательно не определены древности литовского периода в междуречье Сулы и Орели. Не выявлены и культурные слои поселений XV — середины XVI ст. Поэтому по одиночным находкам отдельных предметов, керамики и монет можно лишь предполагать наличие в это время еле теплящейся жизни на отдельных поселениях Посулья, в частности, в Пирятине, Снетине, Лубнах и Александровке Лубенского, Лукимье Оржицкого, Голтве Козельщинского районов, возможно, в Олтаве-Полтаве и Глинске (Глинице) на Ворскле, на месте бывшего Свято-Пивогорского монастыря в окрестностях Градижска (Городища) на Днепре и Красногорского на Пеле, ниже Гадяча» [222, с. 40].

Еще раз обращаю внимание: мы, жители Левобережной Украины, в значительной мере являемся прямыми потомками того иранского населения, которое непрерывно жило в этих краях со времени индоевропейского единства: «Самый распространенный антропологический тип — центральноукраинский, к которому принадлежит более 70 % сельского населения страны. Он встречается по всему среднему течению Днепра, на Слобожанщине и в Полтавской области…Антропологические исследования показали, что у мужчин этого региона средние показатели растительности на лице и груди. Однако в левобережной части этого региона волосатость у мужчин немного повышена. Это влияние древнеиранского фактора — присутствия скифов и сарматов» [212, с. 48].

Что касается славян в целом, то наши предки непрерывно живут на территории Правобережной Украины с IV тысячелетия до н. э., с эпохи распада индоевропейского единства. Если учесть, что часть территории Правобережной Украины, в особенности треугольник Канев — Чигирин — Корсунь, изначально входила в территорию индоевропейской прародины, то можно сказать, что украинцы — это действительно самые изначальные индоевропейцы. Те индоевропейцы, которые остались на родине. Не случайно этот «изначальный треугольник» называют сердцем Украины.

Индоевропейское единство начало распадаться шесть тысяч лет назад. Это не просто давно. Это очень-очень давно. Если разделить этот срок пополам, то попадем на рубеж XI–X веков до н. э. Много ли информации об этой эпохе сохранилось в народе? От эпохи Киевской Руси память народа сохранила не так уж много — а ведь это происходило всего лишь тысячу лет назад, с того времени непрерывно существуют письменность, государственность, церковь и т. д. От эпохи две тысячи лет назад из славянского фольклора данные не реконструируются. Три тысячи лет назад оставалось еще два столетия до рождения Гомера и основания Рима. Правда, уже пели гимны Ригведы в Индии и Авесты в Иране. В Китае правила династия Чжоу и уже писали понятными иероглифами. В Палестине уже формировалось еврейское государство, но город Иерусалим еще не был захвачен евреями. Финикийцы уже построили город Гадир (Кадис) на юге Испании, но еще не основали Карфагена. В Египте только что распалось Новое Царство. Все это было уже очень давно. А теперь углубимся в даль времен еще на столько же.

Самое поразительное, что из этой толщи времени все же дошли некие сведения о первоначальной индоевропейской прародине. Они сохранились в иранской, индийской, славянской, греческой, германской и кельтской традициях.

Во-первых, это память о некоем великом правителе и культурном герое, возможно, связанном с изобретением колеса. Он в разных мифологических традициях фигурирует под разными именами, связанными со словом «Третий»: Троян у славян, Триптолем и Тритон у греков, Трита у индийцев, Траэтона (Фаридун) у иранцев. Эта группа персонажей связана с мотивом предательства двумя братьями младшего, с колесницей, справедливым судом, водой, получением от богов знаний о культурных и лечебных растениях и с победой над драконом [92, с. 523–526].

«Мотив трех выступает еще раз в мотиве трех царств — медного, серебряного и золотого, или трех царевен (ср. в сказке Афанасьева № 128 камень, отвернув который главный герой попадает в три царства). …«Три царства» — одна из самых распространенных русских сказок» [188, с. 178]. Возможно, это — также древнейший индоевропейский сюжет.

Во-вторых, с мифологемой трех подземных царств частично соприкасается легенда о блаженной стране гипербореев. Исключительно интересные сведения об этом содержатся в четвертой книге «Истории» Геродота:

«32. О гипербореях ничего не известно ни скифам, ни другим народам этой части света, кроме исседонов. Впрочем, как я думаю, исседоны также ничего о них не знают; ведь иначе, пожалуй, и скифы рассказывали бы о них, как они рассказывают об одноглазых людях. Но все же у Гесиода есть известие о гипербореях; упоминает о них и Гомер в «Эпигонах» (если только эта поэма действительно принадлежит Гомеру).

33. Гораздо больше о гипербореях рассказывают делосцы. По их словам, гипербореи посылают скифам жертвенные дары, завернутые в пшеничную солому. От скифов дары принимают ближайшие соседи, и каждый народ всегда передает их все дальше и дальше вплоть до Адриатического моря на крайнем западе. Оттуда дары отправляют на юг: сначала они попадают к додонским эллинам, а дальше их везут к Малийскому заливу и переправляют на Евбею. Здесь их перевозят из одного города в другой вплоть до Кариста. Однако минуют Андрос, так как каристийцы перевозят святыню прямо на Тенос, а теносцы — на Делос. Так-то, по рассказам делосцев, эти священные дары, наконец, прибывают на Делос. В первый раз, говорят делосцы, гипербореи послали с дарами двоих девушек, по имени Гипероха и Лаодика. Вместе с ними были отправлены провожатыми для безопасности девушек пять гиперборейских горожан. Это те, кого теперь называют перфереями и весьма почитают на Делосе. Однако когда посланцы не вернулись на родину, гипербореи испугались, что посланцев всякий раз может постигнуть несчастье и они не возвратятся домой. Поэтому они стали приносить священные дары, завернутые в пшеничную солому, на границу своих владений и передавать соседям с просьбой отослать их другим народам. И вот таким образом, как передают, дары отправлялись и, наконец, прибывали на Делос. Мне самому известно, что и в других местах происходит нечто подобное со священными дарами. Так, фракийские и пеонийские женщины при жертвоприношениях Артемиде-Царице всегда приносят священные дары завернутыми в пшеничную солому.

34. И я точно знаю, что они так поступают. В честь этих гиперборейских девушек, скончавшихся на Делосе, девушки и юноши там стригут себе волосы. Так, девушки перед свадьбой отрезают локон волос, обвивают им веретено и затем возлагают на могилу гипербореянок (могила эта находится в святилище Артемиды при входе с левой стороны; у могилы стоит маслина). Юноши же наматывают свои волосы на зеленую ветку и также возлагают на могилу. Такие почести жители Делоса воздают этим гиперборейским девушкам.

35. По рассказам делосцев, еще раньше Лаодики и Гиперохи из страны гипербореев мимо тех же народов прибыли на Делос две молодые женщины — Арга и Опис. Они несли Илифии священные дары, обещанные за быстрые и легкие роды. Как передают, Арга и Опис прибыли из гиперборейской страны вместе с самими божествами [Аполлоном и Артемидой], и делосцы им также воздают почести. В их честь делосские женщины собирают дары. В гимне, сочиненном ликийцем Оленом, женщины призывают их поименно. От делосцев переняли этот обычай жители других островов и ионяне: они также поют гимн, призывая Опис и Аргу, и собирают им священные дары. Этот Олен пришел на Делос из Ликии и сочинил также и другие древние гимны, которые поются на Делосе. Пепел от бедер жертвенных животных, сожженных на алтаре, они рассыпают на могиле Опис и Арги. Могила же их находится за святилищем Артемиды на восточной стороне в непосредственной близости от зала для пиров кеосцев.

36. Итак, о гипербореях сказано достаточно. Я не хочу ведь упоминать сказание об Абарисе, который, как говорят, также был гипербореем: он странствовал по всей земле со стрелой в руке и при этом ничем не питался (в существование гипербореев я вообще не верю)» [33, с. 194–196].

Уже многие исследователи обращали внимание на географическую привязку гипербореев у Геродота: «По словам делосцев, гипербореи посылают скифам жертвенные дары, завернутые в пшеничную солому. От скифов дары принимают ближайшие соседи, и каждый народ всегда передает их все дальше». Отсюда очевидно, что, во-первых, гипербореи — непосредственные соседи скифов, а во-вторых, что они выращивают пшеницу. Но почему же тогда скифы их «не знают»? Может быть, они не так называются?

И действительно, мы читаем у Геродота: «108. Будины — большое и многочисленное племя; у всех их светло-голубые глаза и рыжие волосы. В их земле находится деревянный город под названием Гелон. Каждая сторона городской стены длиной в 30 стадий. Городская стена высокая и вся деревянная. Из дерева построены также дома и святилища. Ибо там есть святилища эллинских богов со статуями, алтарями и храмовыми зданиями из дерева, сооруженными по эллинскому образцу. Каждые три года будины справляют празднество в честь Диониса и приходят в вакхическое исступление. Жители Гелона издревле были эллинами. После изгнания из торговых поселений они осели среди будинов. Говорят они частью на скифском языке, а частично на эллинском. Однако у будинов другой язык, чем у гелонов, образ жизни их также иной» [33, с. 214]. Не логично ли предположить, что связь с островом Делос издревле (с микенских времен?) поддерживали именно те, кто издревле были эллинами? Однако отметим, что празднество в честь Диониса справляли и будины, а не только гелоны.

Сам Гелон обычно отождествляют с Бельским городищем, расположенным на полпути между Полтавой и Сумами [72, с. 145]. Почему же гелонов (и будинов?) называли гипербореями? Вспомним, что через их земли протекает река Северский Донец, которую Геродот называл Сиргис. Это название можно произвести от и.-е. слов *ser- "двигаться" со значением "речка", "ручей" "спешить", *g^[h]i- "зима" и маркера активного класса *-s [1, с. 227, 224, 374]. Сравним: в Украине есть реки Зимна Рiка, Зимна Вода и Зимуха [21, с. 214]. Итак, Сиргис — Река Зимы. Вероятно, это могло иметь значение и Река Севера. Отсюда и слово «гипербореи» — «самые северные». Но можно понять и иначе: «живущие (непосредственно) на самой Зимней Реке». Отсюда же понятно последующее название славянского населения Левобережной Украины: северяне. Северными они могут быть только лишь по отношению к древнейшей индоевропейской прародине. Кстати, и в народе, и даже в литературе упорно встречалось название Северный Донец. Дон гипербореев.

У Геродота (IV. 8–10) рассказана также легенда о происхождении скифов и соседних народов гелонов и агафирсов от брака Геракла с полуженщиной-полузмеей, богиней Днепра. Она своих с Гераклом детей «одного назвала Агафирсом, другого Гелоном, а младшего Скифом». Но тут интересно, что по легенде Геракл прибыл в Скифию из Ирландии (острова Эрифия), где он добыл коров Гериона [33, с. 189]. Кельты же, как мы знаем, отождествляли с Гераклом именно Огму, создателя письменности [92, с. 238].

«Присутствие агафирсов на Делосе у алтаря Аполлона [в поэме «Энеида» Вергилия], очевидно, может быть объяснено в том случае, если мы будем считать агафирсов одним из племен гипербореев (название, которое указывает на крайний север) старой античной традиции. Из Геродота известно о дарах гипербореев на Делос и пути следования этих даров (IV, 33–35). Новейшие исследования подтверждают историчность даров гипербореев, которые продолжали поступать на Делос по крайней мере вплоть до раннеимператорской эпохи, что подтверждает также историчность самого пути следования даров. О священных дарах гиперборейцев на Делос сообщают и римские авторы (Pomp. Mela. III, 5; Paus., I, 31, 2; Solin., XV, 5), а Плиний поясняет: дары представляли собой первинки растений — frugum primitias (ΗΝ, IV, 26). Упоминаемые Геродотом (IV, 34–35) могилы гиперборейских дев на Делосе также были открыты в результате археологических исследований и именно там, где указал их Геродот. Самая ранняя из них, могила Арги и Опис (σήμα), была почитаема уже с конца III тыс. до н. э. Очевидно, помимо даров гипербореи исполняли на Делосе также танец γέρανος — «журавль», входивший здесь в церемонию культа Аполлона. Происхождение танца пытались объяснить по-разному» [123, с. 188–190].

Итак, мы снова встречаем упоминание о журавлях, причем в связи с гипербореями. Вспомним, что Гермес (Меркурий) изобрел первые буквы, «поглядев на летящих журавлей, «которые во время полета строили в небе буквы» [157, гл. 13]. Не есть ли это отражение памяти о древнейшей индоевропейской письменности? «Во время битвы с чудовищем Тифоном Аполлон принимает облик журавля» [102, с. 275]. «Солин рассказывает, что скифы посещают «Журавлиный город» — Геранию» [220, с. 85]. Плиний Старший помещал этот город в земле скифов-пахарей (275, с. 119]. Выше (см. раздел 2.2) уже шла речь, что реку Ингулец (протекавшую как раз через землю скифов-пахарей) греки называли Герас — Журавлиная. Как видим, гипербореи и общеиндоевропейский бог Аполлон связаны с журавлями, скифы посещают Журавлиный город, первые буквы строили в небе летящие журавли… «Журавль в некоторых традициях выступает как вестник плодородия, приносящий дождь…В христианстве символ доброй жизни, верности, аскетизма» [189, с. 348]. Не сохранилась ли в этой символике связь журавля с древнейшим жречеством?

В этом отношении интересно также имя индийского бога-птицы Гаруды. Гаруда — «Царь птиц», он постоянно воюет со змеями-нагами, т. е. с иноземцами. Его имя резонно связывают с индоевропейским *ger- "журавль" [276]. Вторая часть в таком случае могла сначала звучать как — *uta в значении "священный правитель" — об этом древнем слове уже шла речь выше, в главе об индоевропейцах в Шумере (раздел 6.2).

А теперь сопоставим данные мифологии, гидронимики и археологии.

1) Царь-Журавль постоянно воюет со змеями-нагами, как и Аполлон, принявший облик журавля, чтобы поразить чудовищного змея Тифона. Божественный Журавль поражает чудовищного иноземного Змея.

2) Образ змеи играл исключительную роль в религиозно-магических представлениях племен трипольской культуры: «Без змея «не обходится» почти ни один керамический сосуд трипольцев. Однако у них он отнюдь не всегда добрый охранник и защитник очага и богатства. Создается впечатление, что в их представлениях жил какой-то злой змей-дракон, и они ассоциировали его именно с ужом. Он изображается, как правило, на крышках сосудов снаружи или изнутри, и вид у него свирепый — круглые глаза, большие рога, крылья-когти. На одной такой крышке в одном его глазу сохранилось красное зернышко — значит, глаза у ужа-дракона в представлениях ранних трипольцев были красные, как бы налитые кровью» [296, с. 26].

3) Реки Ингул и Ингулец в древности назывались Змеиная и Журавлиная — Ангол и Герое (см. раздел 2.2). При этом напомним, что название реки Ингул (Ангул) восходит к и.-е. слову *ang^[h]oi-, которое скорее всего обозначало именно неядовитых "ужей" (и угрей), см. раздел 3.3.

4) Как раз на Ингульском рубеже союз протоиндоевропейских племен остановил нашествие трипольцев (см. раздел 5.4). В этом смысле особенно характерны материалы многослойного Новорозановского поселения на реке Ингул. В слоях неолита там соседствуют изделия днепро-донецкой и буго-днестровской культур [242, с. 54, 56]. Следующий слой относится к раннему (квитянскому) этапу среднестоговской культуры. Над ним лежит слой трипольской культуры этапа В_II — С_I А выше к ним снова примешиваются сосуды среднестоговской культуры: «В целом для энеолитического горизонта следует отметить такой многозначительный факт, как нахождение в совместном залегании сосуда типа Среднего Стога II, сосуда типа нижнего слоя Михайловки и обломков от расписных трипольских сосудов» [242, с. 60–61].

«Когда совпадений более двух, это уже не совпадение». Можно с большой долей вероятности реконструировать ход событий: в ответ на новое наступление трипольцев на реке Ингул был создан среднестоговский (индоевропейский) союз племен во главе со священным царем Журавлем, который нанес трипольцам («змеям») решающее поражение. Эта «Война Журавля со змеями» представляет собой, вероятно, древнейшую войну в истории человечества, о которой сохранилась более-менее достоверная и конкретная информация. Безусловно, историческое значение этой войны было поистине всемирным.

«В «Эклогах» Гимерия приводится в пересказе гимн Аполлону: «Когда родился Аполлон, Зевс, украсивши его золотой миртой и мирой, дал ему кроме этого возможность следовать на колеснице, которую влекли лебеди, и послал его в Дельфы…Аполлон же, взойдя на колесницу, пустил лебедей лететь к гиперборейцам».. Вернулся Аполлон с севера опять на лебедях, тогда, когда «было лето, даже самая середина лета»» [102, с. 407–408, 276]. Т. е. когда родился Аполлон, гиперборейцы уже были. Вообще характерна «теснейшая связь Аполлона (и Артемиды) с гиперборейцами» [274, с. 108].

В греческих мифах с гиперборейцами связан также Орион. Аполлодор (I. 4) пишет: «Об Орионе говорится, что его родила земля (Гея) и он был огромного роста. …Влюбившаяся в Ориона Эос похитила его и доставила на остров Делос. …Орион был застрелен Артемидой из лука, когда пытался совершить насилие над Опидой, одной из дев, прибывшей от гиперборейцев» [103, с. 8]. Само имя Ориона уж больно… арийское. Тем более, что «его породила сама земля».

В общем, некую смутную память о своей древней сакральной связи с территорией современной Украины греки сохранили. Причем характерно, что источником особо священных жертвоприношений была именно территория гипербореев где-то на северо-востоке Украины.

Еще более интересно то, что у самих украинцев, а также у соседних с ними румын и южных русских сохранились «встречные» предания именно о том, что их территория служит источником жизненно необходимой сакральной информации для неких далеких блаженных мудрецов — рахманов. Это обряды и предания на рахманов велыкдень:

«Особенно привилось в южнорусской почве предание о рахманском светлом празднике (велыкодне). В Литинском уезде говорили, что рахманы — христиане. Они не имеют собственного счисления времени и потому празднуют Пасху тогда, когда доплывет к ним скорлупа яйца. Вследствие этого существовало в народе обыкновение выбрасывать в Великую Субботу в реку скорлупы яиц, которые доплывают к рахманам через три с половиною или четыре недели. Искажением предания представляется дополнительная черта, что рахманы живут под землей.

В Галиции существует поверье, что скорлупы, доплыв в рахманскую страну, обращаются в яйца и каждое яйцо идет на 12 рахман, питающихся от него в течение года. Пуская скорлупу на воду, сохраняют молчание или приговаривают: «плыньте в рахманьски край». На рахманский велыкдень, бывающий в среду на четвертой неделе после Пасхи, по традиции не работали.

…На Украине на рахманский велыкдень ломали березовые ветки, приписывая им целебное значение (правят кость). …Вера в рахманов была очень распространена на территории Поднестровья. В документах из этой местности встречаются слова «рахманный» (добрый, хороший), «рахманная» («плодородная» — о земле). Бросая в реку скорлупу пасхальных яиц, жители Поднестровья были уверены, что яйца (уже целыми) приплывут к «блаженным рахманам».

…В Молдавии и Румынии рахманов называли Rohmani, Rocmani, Rahmani, Rugmani. Более распространенное название — Blajini. Там день поминовения усопших называется Paçtele Blajinilor и празднуется в зависимости от местности либо через неделю после Пасхи, либо через два месяца (реже). …В Румынии также существует поверье, что рахманами становятся младенцы, умершие некрещеными. Другая легенда рассказывает, что рахманы — это древние люди, вера которых гораздо сильнее, чем вера современных жителей. После конца света они займут место людей на земле» [192; 193, с. 384].

Обратим внимание на представление о рахманах как о древних благочестивых людях, ныне обитающих под землей, а также на распространенный в славянском фольклоре мотив трех (часто подземных) царств — медного, серебряного и золотого. И сравним это с текстом Гесиода о трех веках первоначальной истории человечества: золотом, серебряном и медном. В золотом веке люди наслаждались счастливой жизнью под властью Крона: «горя не зная, не зная трудов». Это поколение после смерти превратилось в благостных наземных духов, бродящих по земле защитников людей. Второе. поколение, серебряное, жило очень долго, но не могло удержаться от насилия друг против друга и не хотело служить олимпийским богам. За это Зевс спрятал их под землю, где они стали подземными блаженными духами: «хоть и на месте втором, но в почете у смертных и эти» [194, с. 43–44]. Обратим внимание на сходство этого рассказа с украинским мифом о подземных особо благочестивых рахманах. Вспомним также о значении серебра как символа касты жрецов-правителей. И, разумеется, вспомним название Харькова — Серебряный.

Следующее поколение — медное, «страшное и сильное, которому Арея дела горя и насилия были главнейшей заботой» [196 (143)], т. е. поколение воинов: «Сила ужасная собственных рук принесла им погибель. В затхлую область леденящего душу Аида все низошли безымянно» [194, с. 44]. На смену им пришли поколения героев и железного века. Мы теперь знаем, что медь у индоевропейцев действительно была символом касты воинов.

К древнейшим индоевропейским мифологическим сюжетам можно отнести еще ряд мотивов: о связи мифа о близнецах — сыновьях Солнца с культом коня, о поединке бога-громовержца со змеевидным повелителем нижнего мира и т. д. [197]. Часто эти мотивы восходят не только к эпохе индоевропейского единства, но и к намного более древним эпохам. Так, очень архаичным следует считать почитание всеми индоевропейцами жучка божьей коровки [198]. Сравним: «Исключительно большое значение, придаваемое некоторым членистоногим в религиях Африки, можно считать их древней и характерной особенностью». Так, в мифах бушменов центральным персонажем был кузнечик-богомол, у пигмеев — маленькая мушка, у многих негритянских народов — паук, в Эфиопии — пчела, в Египте — жук-навозник (скарабей) и т. д. [199, с. 42–43]. Но все это — другая, отдельная тема — более глубокой временной реконструкции.

Смутные воспоминания об украинской прародине сохранились и у германцев. Так, в исландской саге об Инглингах говорится: «К северу от Черного моря расположена Великая, или Холодная, Швеция. …В Швеции много больших областей. Там много также разных народов и языков. Там есть великаны и карлики, и черные люди, и много разных удивительных народов. Там есть также огромные звери и драконы. С севера с гор, что за пределами заселенных мест, течет по Швеции река, правильное название которой Танаис. …Она впадает в Черное море. Местность у ее устья называлась тогда Страной Ванов или Жилищем Ванов. Эта река разделяет части света. Та, что к востоку, называется Азией, а та, что к западу, — Европой. Страна в Азии к востоку от [Танаиса] называется Страной Асов, или Жилищем Асов, а столица страны называлась Асгард. Правителем там был тот, кто звался Одином. Там было большое капище. По древнему обычаю там было двенадцать верховных жрецов. Они должны были совершать жертвоприношения и судить народ. Они назывались диями, или владыками. Все люди должны были служить им и почитать. О́дин был великий воин, и много странствовал, и завладел многими державами» [318, с. 11].

Безусловно, это — очень смутное воспоминание. Однако в целом содержание древнейших германских мифов здесь четко связано с территорией к северу от Черного моря. А территория народа Ванов (т. е. одного из двух главных племен богов) помещается в устье Танаиса (Дона). Размещение страны Асов к востоку от Танаиса не должно нас смущать: здесь автор явно дает этимологию слова «Азия» от имени асов. Собственно, и название «Великая Швеция» можно рассматривать как искажение названия «Великая Скифия» [318, с. 634]. Однако тут следует еще и иметь в виду, что готы (шведы) в течение нескольких столетий начала нашей эры владели как раз территорией к северу от Черного моря, примерно совпадающей с современными границами Украины. Интересно, что представление о социальном строе древних индоевропейцев в этой саге очевидно совпадает с современными научными реконструкциями.

В самой архаической ирландской саге «Битва при Маг Туиред» говорится: «На северных островах земли [снова гипербореи! — И.Р.] были Племена Богини Дану и постигали там премудрость, магию, знание друидов, чары и прочие тайны, покуда не превзошли искусных людей со всего света. В четырех городах постигали они премудрость, тайное знание и дьявольское ремесло — Фалиасе и Гориасе, Муриасе и Финдиасе» [91, с. 33]. О фоморах, втором племени кельтских богов, сказано, что они — «люди из Скифии Лохланн» [неясное слово. — И.Ρ.], а «Земля фоморов — бескрайняя равнина со множеством людских сборищ» [91, с. 37, 38].

Наконец, приведем завершающие слова из «Книги захватов Ирландии»: «Вот как захватили Ирландию гойделы после многих плаваний по морю от Скифской Греции до Башни Немрода, а от Башни Немрода до великого королевства Скифия, а оттуда через множество других стран в Испанию, а из Испании в Ирландию. Ступили они на землю при Тальтиу и сразились там с Племенами Богини Дану. Здесь конец рассказа о Захвате Сыновей Миля» [91, с. 59].

В комментариях к этой саге говорится, что «Книга захватов Ирландии» «содержит много совершенно произвольных привязок местной традиции к мировому историческому и географическому пространству» [91, с. 253]. Это заявление и последующие спекуляции (дескать, скифская родина гойделов появилась от созвучия названий Scythi и Scotti, а Испания — от созвучия Hibernia и Iberia) — яркий образчик все еще неизжитого в исторической науке примитивного гиперкритицизма. Мы уже убедились, что как раз кельтская традиция сохранила особенно много древнейших индоевропейских сюжетов. Между прочим, и Испанию кельты в древности завоевывали.

Наиболее впечатляет определение первоначальной прародины ирландцев «Скифская Греция». На объяснение этого термина не хватило воображения даже у гиперкритиков. Но вспомним, что Геродот называл гелонов эллинами. Так что единственное возможное объяснение термина «Скифская Греция» — отождествление ее с центральными районами Левобережной Украины. Это — действительно прародина всех индоевропейцев: и ирландцев, и скифов, и греков.

Не менее поразительно упоминание потом «Башни Немрода». Очевидно, что здесь имеется в виду Вавилонская башня, при строительстве которой согласно Библии произошло разделение языков. Т. е. предки ирландцев жили в Скифской Греции еще до разделения языков! А об очень раннем пребывании индоевропейцев в Месопотамии мы уже говорили достаточно подробно. Так что в данном случае есть все основания предполагать единственное дошедшее до нас прямое историческое свидетельство об индоевропейской прародине.