О тех, кого Пушкин не знал

Как мы видели, Пушкин в течение своей жизни общался со многими генералами – участниками войны 1812 года. На первый взгляд может показаться странным, что столь многие из них относились равнодушно или неприязненно к великому поэту, видели в нем только вредного вольнодумца, не понимали его огромного значения, не ценили в нем носителя славы нашей Родины. Трудно связать со всем этим наше высокое представление о вождях – героях Отечественной войны, самоотверженных бойцах за русскую национальную независимость, для которых особенно близким было все служившее славе русского имени. Однако надо помнить, что едва ли не большинство из тех, кого лично знал Пушкин, то есть Левашов, Керн, Дибич, Бенкендорф, Закревский, Паскевич, в 1812 году играли только вторые и третьи роли, занимали отнюдь не ведущее положение. И тогда многие из них были расчетливыми карьеристами, случайными людьми в великом деле национального патриотического подъема, стремившиеся всеми средствами выслужиться, оказаться на виду, получить чин, орден, «заслужить монаршее благоволение». А один из лично известных Пушкину, граф Витт, ухитрился прослужить два года под знаменами Наполеона, неизменного врага России.

Не эти люди творили вечную славу Отечественной войны. Ее подлинно руководящими деятелями, талантливыми последователями славной школы Суворова и достойными помощниками Кутузова были Багратион, Барклай, Дохтуров, Коновницын, Раевский, Остерман-Толстой, Неверовский, Платов, Ермолов, Багговут, братья Тучковы, Кульнев, Дорохов, Давыдов и другие.

Главными отличительными чертами большинства этих генералов было полное отсутствие карьерных устремлений, придворной искательности, личной корысти, они глубоко верили в русский народ, в его силу, гуманно и бережно относились к подчиненным. Каждый из этих генералов опирался на веривших в него солдат и офицеров, знавших его по прошлым кампаниям и почитавших не только по уставной субординации. Вместе с ними они упорно, искусно и самоотверженно сражались под стенами Смоленска, на полях Бородина, Тарутина и Малоярославца, на берегах Березины – везде, где решалась судьба России и напавшей на нее наполеоновской Франции.

В 1820 – 1830-х годах, к которым относится творческий расцвет Пушкина, почти все представители этой славной плеяды военачальников уже сошли с военно-политического поприща. Многие были убиты в боях, другие умерли в ближайшие годы после войны, третьи доживали в отставке свой век – «никли в тишине главою лавровой», наконец, четвертым, еще нестарым и полным энергии, не было места в военной системе Николая I.

Новому императору не нужны были люди подобного типа, слишком самостоятельно думавшие и действовавшие. Именно к ним принадлежало и все старшее поколение декабристов. После 1825 года таким генералам и офицерам в армии не было места или, по крайней мере, не было хода, так же как заслуженным боевым офицерам. Один из современников, отмечая это явление, начавшееся еще в последние годы царствования Александра I, писал: «Войну забыли, как будто ее никогда не было, и военные качества заменились экзерцирмейстерской ловкостью». Заслуженных офицеров выживали со службы, и «наши георгиевские кавалеры пошли в отставку и очутились винными приставами». Но зато в военно-бюрократической машине Николая I ведущее положение прочно заняли Бенкендорф, Паскевич, Левашов, Чернышев, Толь, Дибич, Витт, Клейнмихель и подобные им личности, ничем не связанные с солдатами, с народом, давно забывшие о том времени общерусского патриотического подъема и бранных трудов 1812 года, в котором им посчастливилось когда-то участвовать и отблеск которого возвышал их в глазах современников и потомков.

Пушкин превосходно понимал эту типичную для времени Николая I расстановку сил. Великий поэт относился с неизменным интересом и глубоким уважением к лично известным ему представителям сошедшей со сцены группы генералов-патриотов: Н. Н. Раевскому-старшему, С. Г. Волконскому, Д. В. Давыдову, А. П. Ермолову. Эти люди были во многом духовно ему близки. Именно к ушедшему, старшему поколению подлинных «начальников народных наших сил» обращался великий поэт во вступительной части стихотворения «Полководец», им отдавал он лавры «вечной памяти Двенадцатого года», так неизменно, так живо интересовавшего его всю жизнь.

И хотя Пушкин лично знал только тех, о ком мы говорили в предыдущей главе,[16] хотя в своих сочинениях он дал оценку только двум крупнейшим из уже умерших военачальников – Кутузову и Барклаю, можно с уверенностью сказать, что многие наиболее заметные деятели 1812 года, портреты которых он видел в галерее, были хорошо известны великому поэту, как по их внешнему облику, так и по роли в Отечественной войне.


П. И. БАГРАТИОН. К этим героям принадлежал прежде всего генерал от инфантерии Петр Иванович Багратион, герой 20 походов и войн, участник 150 сражений и боев. Имя его впервые прославилось во время знаменитых Итальянской и Швейцарской кампаний Суворова 1799 года, в которых Багратион был почти бессменным начальником русского авангарда при наступлении и арьергарда – при отходе. В 1805–1807 годах Багратион играл ведущую роль в первых войнах с Наполеоном, выполняя наиболее трудные задачи, как, например, задержание французов у Шенграбена. В 1808 году Багратион одержал ряд побед над шведами, год спустя, став главнокомандующим Дунайской армии, взял одну за другой пять турецких крепостей и разбил врага под Рассеватом и Татарицей. Боевым девизом Багратиона было: «Искать врага и бить». Быстрота его движения и энергия при нападении, по мнению многих современников, уступали только суворовским.

Наполеон хорошо знал эти качества Багратиона и называл его «лучшим генералом русской армии».

Война 1812 года застала Багратиона главнокомандующим 2-й Западной армии, которая насчитывала сорок пять тысяч человек при двухстах шестнадцати орудиях. Штаб его находился в Волковыске, близ Гродно. Ожидая начала военных действий, Багратион создал свой план будущей кампании, построенный целиком на наступательных операциях. Между тем соотношение военных сил России, имевшей на западной границе всего около двухсот тысяч бойцов, с силами Наполеона, двинувшего для вторжения шести-еоттысячную армию, было таково, что о наступлении в первое время не могло быть и речи. Поэтому Багратион получил приказание двинуть свои войска в глубь страны, по возможности уклоняясь от боя, уничтожая на пути врага все продовольствие и стремясь соединиться с 1-й Западной армией Барклая-де-Толли, которая располагалась на двести километров севернее и также отходила в глубь страны.

Стремясь разбить русские армии порознь, Наполеон двинул наперерез Багратиону и в погоню за ним маршала Даву с семидесятитысячным корпусом, командующего польскими войсками, сражавшимися на стороне Франции, генерала Понятовского с тридцатью пятью тысячами солдат, Жерома Бонапарта с шестнадцатью тысячами солдат и, наконец, генералов Груши и Латур-Мобура с пятнадцатью тысячами конников. Казалось, Багратион будет неминуемо раздавлен. Но, умело и быстро маневрируя, русские войска отходили, обманывая или прорывая чаcти преследователей. «Я весь окружен, – писал в те дни Багратион, – и куда продерусь, заранее сказать не могу, а дремать не стану». И он не дремал. 28 июня у Мира казаки разбили французскую и польскую конницы, 2 июля то же самое повторилось у Романова. 10–11 июля у Салтановки корпус Раевского задержал движение французов на целые сутки, а 14 июля, уйдя от взбешенного Даву, Багратион переправился через Днепр у Нового Быхова, чтобы 22 наконец соединиться с армией Барклая у Смоленска.

Образцово справившись с задачей сохранения армии для следующего периода войны, но не обладая широким кругозором крупного полководца, подобным кругозору Суворова или Кутузова, Багратион не понимал необходимости отступления и негодовал на Барклая, который этого требовал.

Но в то же время Багратион верно чувствовал особый характер Отечественной войны – то, что от ее исхода зависела честь и свобода России. «Защищать Родину ценой любых жертв, – писал он в те дни, – всем народом на врага навалиться, или победить, или лечь у стен Отечества… Надо драться, пока Россия может и пока люди на ногах, ибо война теперь не обыкновенная, а национальная».

Велика была радость Багратиона, когда начальство над обеими русскими армиями принял почитаемый им Кутузов и когда еще через пять дней войска остановились для боя у села Бородина.

В день Бородинского сражения, 26 августа, 2-я армия занимала левый фланг русского фронта. Войска располагались около деревни Семеновской с построенными впереди нее тремя земляными укреплениями – «Багратионовыми флешами».

Сюда-то и обрушил Наполеон свой главный удар, предполагая прорвать фронт русских. С шести часов утра корпус маршала Даву начал атаку. Отхлынув под огнем русских батарей и стрелков, французская пехота перестраивалась и вновь рвалась к русским укреплениям. Поле устлали трупы врагов, многие неприятельские генералы и сам Даву выбыли из строя. Командование атакующими принял маршал Ней, корпус которого присоединился к войскам Даву. Вскоре на помощь к ним пришел и корпус Жюно.

Разгневанный Наполеон требовал во что бы то ни стало прорвать левый фланг русских. Но здесь командовал Багратион, и сломить его полки было невозможно. Шесть часов подряд кипел у Семеновской упорный рукопашный бой. До ста тысяч солдат сражались за обладание деревней и флешами, огонь пятисот пушек непрерывно косил бойцов. Заваленные телами людей и коней укрепления много раз переходили из рук в руки. Зорко следивший за событиями Кутузов подкреплял свежими частями редевшие полки 2-й армии. Неизменно спокойный Багратион распоряжался в самом пекле боя, ежеминутно рискуя жизнью. Около полудня он отдал приказ о переходе в контратаку. Конница уже устремилась на врага, но в это время осколок вражеского ядра тяжело ранил генерала, раздробив берцовую кость левой ноги. Вот как описывает этот момент русский офицер, один из участников боя: «Постигнув намерение маршалов и видя грозное движение французских сил, князь Багратион замыслил великое дело. Приказания отданы, и все левое крыло наше, во всей длине своей, двинулось с места и пошло скорым шагом в штыки! Сошлись!.. У нас нет языка, чтобы описать эту свалку, этот сшиб, этот протяжный крик, это последнее борение тысячей! Всякий хватался за чашу роковых весов, чтобы перетянуть их на свою сторону. Но окончательным следствием этого упорного борения было раздробление! Тысячи расшиблись на единицы, и каждая кружилась, действовала, дралась! Это была личная, частная борьба человека с человеком, воина с воином, и русские не уступали ни на вершок места…»

Именно в разгар такого напряженного боя и был ранен Багратион. Снятый с коня, он еще продолжал руководить своими войсками. «Успешна ли атака кирасир?» – спрашивал генерал, в то время как врач перевязывал его рану. Но скоро от сильного кровотечения он потерял сознание и был отнесен в тыл. Багратион скончался 12 сентября 1812 года в селе Симы Владимирской губернии.

Прошло двадцать семь лет, и в 1839 году прах героя перевезли на Бородинское поле и предали той земле, на которой смело встречал он врага и отстаивал честь Родины.

Багратион любил, ценил и понимал солдат. Бескорыстный, доступный и заботливый, он стремился воспитать те же качества в подчиненных ему офицерах. Неизменно вникая во все мелочи солдатского быта, он заботился о санитарном состоянии частей и снабжении их продовольствием и т. п. В приказах его читаем: «Главная обязанность ротных и эскадронных командиров смотреть о здоровье нижних чинов, кои всегда нужны государству и заслуживают отеческой попечительности…»; «Солдата нужно учить и готовить быть победителем, а не изнурять…»; «Всякий начальник должен стремиться приобрести любовь и доверие своих подчиненных и никогда не должен пренебрегать ими как единственными своими сотрудниками, с коими разделит славу…»

Такие слова в то жестокое время мог написать только человек истинно большого, горячего сердца и прекрасной души, каким был Петр Иванович Багратион.

Изображение Багратиона, находящееся в Военной галерее, исполнено в мастерской Доу с неизвестного нам прижизненного портрета. Характерное лицо восточного типа выражает спокойствие и непреклонность, по свидетельству современников, свойственные этому герою в разгар любого боя. Нам кажется, что множество изображений Багратиона восходят к широко известному в свое время портрету работы талантливого художника-дилетанта С. Тончи, гравированному в 1805 году Д. Саундерсом, – на подавляющем большинстве портретов голова генерала повернута в три четверти; почти все они погрудные.

На портрете Военной галереи Багратион изображен одетым в общегенеральский мундир с золотым шитьем в виде дубовых листьев на воротнике, введенный в 1808 году. В таких мундирах большинство генералов (кроме тех, что носили полковую, свитскую или ген-штабистскую форму) появлялись перед войсками в дни решающих сражений, к которым, по традиции того времени, всегда готовились как к смотру, – люди переодевались в чистое белье, тщательно брились, надевали парадные мундиры, ордена, белые перчатки, султаны на кивера и т. д. Именно таким, каким изображен на портрете – с голубой андреевской лентой, с тремя звездами орденов Андрея, Георгия и Владимира и многими орденскими крестами, – видели полки Багратиона в Бородинском сражении, последнем в его славной боевой жизни.

Любимый соратник Суворова и Кутузова пользовался исключительной популярностью среди солдат, называвших его «наш орел». В армии и в обществе ходило много рассказов об удивительной храбрости и хладнокровии Багратиона. Конечно, слышал их и Пушкин, хотя бы от своего друга Д. В. Давыдова. Напомним, что один из таких рассказов поэт внес в свои «Исторические записи» (Table-talk).


П. П. КОНОВНИЦЫН. Несомненно, Пушкину были также известны основные факты деятельности в 1812 году генерала от инфантерии Петра Петровича Коновницына. Доблестный участник многих войн, начиная с 1788 года, Коновницын в начале Отечественной войны командовал 3-й пехотной дивизией, с которой стойко бился при Островне, Смоленске, Лубине, а последнюю неделю перед Бородинским сражением командовал арьергардом армии, сдерживая рвавшихся к Москве французов.

Хвала тебе, славян любовь,
Наш Коновницын смелый!..
Ничто ему толпы врагов,
Ничто мечи и стрелы;
Пред ним, за ним Перун гремит,
И пышет пламень боя…
Он весел, он на гибель зрит
С спокойствием героя;
Себя забыл… одним врагам
Готовит истребленье;
Пример и ратным и вождям,
И смелым удивленье.

Так писал о Коновницыне В. А. Жуковский. Под Бородином Коновницын принял от раненого Багратиона командование левым флангом русских войск и руководил ими до прибытия генерала Дохтурова, посланного Кутузовым на смену Багратиону.[17] В этот день Коновницын получил две тяжкие контузии, но остался в строю.

Назначенный Кутузовым на ответственный пост дежурного генерала всех русских армий, он проявил исключительную, неутомимую деятельность, уже на походе начав переформирование и укомплектование расстроенных боями полков, завершенное в лагере у Тарутина. Коновницын участвовал во многих последующих боях. В критический момент сражения под Малоярославцем Кутузов сказал ему: «Петр Петрович! Ты знаешь, как я тебя берегу и всегда упрашиваю не кидаться в огонь, но теперь прошу тебя – очисти город!» И Коновницын во главе 3-й пехотной дивизии выбил штыками французов из Малоярославца. Под Вязьмой и Красным он от имени Кутузова отдавал приказания войскам, разъезжая под жестоким огнем, как всегда в бою, – с длинной трубкой в зубах и нагайкой в руке.

В 1815 году Коновницын был назначен военным министром, через четыре года – главным директором всех кадетских корпусов и Царскосельского лицея. На этом посту он проявил редкую для своего времени гуманность, огромное внимание уделял вопросам образования и воспитания. Коновницын умер в 1822 году.

Пушкин, неизменно интересовавшийся всем, что касалось Царскосельского лицея, слышал, вероятно, об этом доблестном сподвижнике Михаила Илларионовича Кутузова.


М. И. ПЛАТОВ. Также знаком был поэту внешний облик и редкие боевые качества легендарного атамана донских казаков генерала от кавалерии Матвея Ивановича Платова. В стихотворении Жуковского «Певец во стане русских воинов», пользовавшемся чрезвычайной популярностью в лицейские годы Пушкина, одна из лучших строф посвящена Платову:

Хвала, наш вихорь-атаман;
Вождь невредимых, Платов!
Твой заколдованный аркан —
Гроза для супостатов.
Орлом шумишь по облакам,
По полю волком рыщешь,
Летаешь страхом в тыл врагам,
Бедой им в уши свищешь;
Они лишь к лесу – ожил лес,
Деревья сыплют стрелы;
Они лишь к мосту – мост исчез,
Лишь к селам – пышут селы…

Впервые имя Матвея Ивановича Платова стало известно в 1774 году, когда, командуя казачьим полком и конвоируя транспорт продовольствия, он в верховьях реки Калалах был неожиданно окружен и атакован скопищами крымских татар хана Девлет-Гирея. Несмотря на молодость – ему было всего двадцать три года, – уже закаленный в боях первой турецкой войны, Платов блестяще отбил натиск неприятельских всадников. Отряд, защищенный с тыла болотом, прикрытый с фронта завалом из мешков с мукой, а С флангов телегами обоза, возглавляемый доблестным офицером, выдержал за день семь ожесточенных атак и нанес татарам большой урон. В память об этом бое была выбита особая золотая медаль, она изображается среди других наград на многих портретах Матвея Ивановича Платова.

В 1782 году Платов, благодаря своей инициативе и храбрости, стал лично известен Суворову. По представлениям Суворова он был произведен в майоры, затем в полковники. Последний чин он получил за молодецкое участие в бою на Кинбурнской косе. За штурм Очакова Платов был награжден орденом Георгия IV степени, а за сражение при Каушанах произведен в бригадиры. 9 декабря 1790 года Суворов собрал военный совет под Измаилом. Платов был самым младшим по чину из тринадцати участников этого совета. Приглашенный высказаться первым, он, не колеблясь, произнес слово «штурм», единодушно повторенное всеми присутствующими.

Для казаков, составлявших значительную часть суворовского корпуса, привыкших действовать в конном строю, очень важно было участвовать в маневрах, которые великий полководец проводил под стенами крепости, почитавшейся неприступной. Эти учения, не оцененные по достоинству многими современниками, должны были научить солдат и офицеров преодолевать препятствия, форсировать глубокий ров, взбираться на высокие отвесные стены крепости. Такая чисто суворовская подготовка штурма целиком оправдала себя. В достопамятную ночь 11 декабря 1790 года на Платова, возглавлявшего колонну из пяти тысяч спешенных донцов, была возложена тяжелая задача – овладеть одним из самых труднопреодолимых участков измаильских укреплений. Несмотря на плохое вооружение – укороченные пики, древки которых турки перерубали саблями, казаки по грудь в воде перешли искусственный пруд и под жестоким орудийным и ружейным огнем схватились с врагом врукопашную. Овладев намеченной частью вала, казаки Платова сумели оказать поддержку соседней, не столь успешно действовавшей колонне бригадира Орлова. В продолжавшемся до 4 часов дня ожесточенном бою уже на улицах самого города, где приходилось штурмовать каждый дом, Платов со своими казаками вновь выказал исключительную отвагу. За действия при штурме Измаила он по представлению Суворова был произведен в генерал-майоры и награжден орденом Георгия III степени.

Быстрое продвижение по службе создало М. И. Платову множество завистников. По доносу одного из них донской генерал был исключен Павлом I из службы, сослан в Кострому и, наконец, заточен в Петропавловскую крепость, где просидел до тех пор, пока возводимые на него обвинения не были опровергнуты расследованием.

Назначенный в 1801 году наказным атаманом Войска Донского, Платов энергично занимался хозяйственными вопросами и боевой подготовкой казаков. Именно тогда он исходатайствовал разрешение перенести город Черкасск, ежегодно страдавший от разлива Дона, на более высокое место и назвать его Новочеркасском.

В 1806 году Платов был вызван в действующую армию. Здесь он прославился преследованием французов после битвы при Прейсиш-Эйлау, а позже руководил донскими отрядами, непрерывно тревожившими неприятеля на его зимних квартирах. В мае 1807 года полки Платова успешно действовали на реке Алле против корпуса Нея. Захватывая пленных, уничтожая переправы и производя неожиданные налеты, русские сильно затрудняли французам движение к Фридланду.

1808–1809 годы Платов провел на Дунае, отличившись со своими «станичниками» занятием Гирсова, участием в бою при Рассевате и при осаде Силистрии, где взял в плен пашу Махмуда, и особенно в разгроме турок у Татарицы. Вернувшись после войны на Дон, М. И. Платов активно включился в мирную деятельность, обнаружив незаурядное административное дарование.

Однако в июне 1812 года мы вновь застаем атамана на западной границе во главе семитысячного войска, расположенного около Гродно. Поражения, нанесенные казаками наполеоновской коннице 28 июня у Мира и 2 июля у Романова, задержали движение неприятельских сил. После боя при Салтановке густая завеса платовских отрядов прикрыла фланговое движение Багратиона, а после соединения русских армий у Смоленска донской атаман встал во главе общего арьергарда. Под Бородином конница Уварова и Платова совершила лихой рейд в тыл армии Наполеона, значительно задержав и ослабив наступление врага на центр русских позиций.

Подняв атаманским приказом всеобщее ополчение донцов, Платов во второй период кампании возглавил мощную силу в двадцать с лишним тысяч сабель. Превратившись в подлинный бич отступающих французов, казаки захватили более пятидесяти тысяч пленных, пятьсот орудий и много других трофеев. В 1813 году Платов со своими полками преследовал французов до Рейна, а в начале 1814 года во главе трехтысячного отряда совершил блестящий бросок на Фонтенбло и взял штурмом город Немур.

После заключения мира донской атаман сопутствовал Александру I при поездке в Англию. Здесь на долю Платова выпали исключительные почести: Лондон преподнес ему драгоценную саблю, Оксфордский университет – почетный диплом доктора наук; в честь его были выбиты памятные медали, его имя присвоили спущенному на воду военному кораблю. Матвеями называли многих новорожденных мальчиков; дамы выпрашивали у Платова прядки волос, чтобы носить их «на счастье» в медальонах. Громкая слава возглавляемых им донских «летучих» полков доставила Платову исключительную популярность не только в Англии, но и во всей Европе. Бесчисленные его портреты – поясные, в рост, на коне, окруженного казаками на походе и другие – выполнялись английскими, немецкими, австрийскими художниками. Был выпущен и находил множество покупателей портрет одетой в сарафан и кокошник «мисс» Платовой – дочери Матвея Ивановича, которую он будто бы обещал в жены тому, кто захватит в плен Наполеона.

Последние годы жизни, окруженный заслуженным почетом, Платов провел в Новочеркасске, занятый делами родного ему Войска Донского. Много внимания уделял он помощи сиротам казаков, погибших на войне, основал первые в Донском крае гимназию и типографию, заботился о развитии конных заводов, об устройстве донской артиллерии.

Начав службу урядником (унтер-офицером), образованным весьма посредственно, Матвей Иванович Платов проявил самобытный военный талант. Как никто другой, он умел использовать свойственные донцам боевые особенности – их неутомимость и подвижность, способность тревожить врага днем и ночью, сыгравшие столь важную роль в кампанию 1812 года и особенно во время преследования отступавшего из России противника.

Портрет Платова, подписанный Доу, не более чем копия с неизвестного нам оригинала, исполненного, может быть, в Англии в 1814 году. На это указывает помещенный рядом со звездами высших русских орденов – Андрея, Георгия и Владимира – овальный портрет английского принца-регента в усыпанной бриллиантами раме, подаренный Платову во время пребывания в Лондоне. Левее видим золотую медаль, выбитую в память боя на реке Калалах в 1774 году, с которой началась военная слава героя.

Умер Платов в основанном им городе Новочеркасске в 1818 году.

Здравицу за Платова Пушкин провозгласил в стихотворении «Пирующие студенты», написанном в 1814 году, отражая тем популярность «Вихря-атамана». Несомненно, его имя поэт слышал не раз в те дни, когда в походе под Арзрум бывал среди казаков, свято чтивших память Платова.


Я. П. КУЛЬНЕВ. Даже в богатой одаренными людьми среде русских полководцев начала XIX века личность генерал-майора Якова Петровича Кульнева, героя войн с французами (1807) и со шведами (1808), выделялась своей оригинальностью и цельностью. Прослужив 24 года до чина полковника, Кульнев был особенно близок с солдатами и младшими офицерами, деля с ними не только опасности, но и самый простой образ жизни и на походах и на мирных стоянках. Один из наиболее пылких последователей Суворова, Кульнев в своих приказах усвоил стиль великого полководца. В них читаем: «Обучать солдата надо не более трех часов в сутки, но должно знать, чему обучаешь», «Сытость, чистота и опрятность есть источник здоровья солдата», «Для пули нужен глаз, штыку требуется сила, а желудку – каша».

Неизменные качества Кульнева – беспощадность в бою и забота о побежденном противнике – воспел знаменитый шведский поэт Рунеберг в поэме «Рассказы прапорщика Столя». Преданность Кульнева интересам службы и делу защиты Родины проявились в его отказе от брака с любимой девушкой, потребовавшей, чтобы генерал вышел в отставку. Бескорыстный до крайности, он раздавал все, что получал, своим родным, товарищам-офицерам и солдатам.

В начале кампании 1812 года, командуя авангардом корпуса Витгенштейна, Кульнев нанес ряд жестоких ударов войскам маршала Удино, захватив в несколько дней более тысячи пленных. Вслед за тем удачно сражался под Вилькомиром, Друей и Головщином. В последнем бою, увлекшись преследованием врага, с незначительным отрядом атаковал главные силы французов. Во время отступления своих частей, находясь в цепи стрелков, генерал был смертельно ранен – неприятельское ядро раздробило ему обе ноги. По широко распространенной версии, умирающий герой, сорвав с себя Георгиевский крест, передал его адъютанту со словами: «Возьмите! Пусть неприятель, когда найдет труп мой, примет его за труп простого солдата и не тщеславится убиением русского генерала».

Этому герою в стихотворении «Певец во стане русских воинов» Жуковский также посвящает вдохновенные строки:

Где Кульнев наш, рушитель сил,
Свирепый пламень брани?
Он пал – главу на щит склонил,
И стиснул меч во длани.
Где жизнь судьба ему дала,
Там брань его сразила;
Где колыбель его была,
Там днесь его могила.
И тих его последний час:
С молитвою священной
О милой матери, угас
Герой наш незабвенной.

Однако Наполеон узнал все лее о гибели генерала и писал в Париж, что «убит Кульнев, один из лучших русских кавалерийских „генералов“.

Геройская кончина Кульнева была в числе самых излюбленных патриотических сюжетов картин и гравюр 1812–1820 годов. Служивший под начальством Кульнева Д. В. Давыдов писал о его подвигах и, несомненно, рассказывал о нем Пушкину. Своеобразная наружность храброго генерала обратила на себя внимание поэта: в повести «Дубровский» романтический герой был «смуглый, черноволосый, в усах, в бороде, – сущий портрет Кульнева».

Мы привели лишь несколько имен из числа генералов, деятельность которых была хорошо известна Пушкину. Нам хотелось напомнить читателю, что поэт – современник Отечественной войны, бывая в Военной галерее, узнавал среди портретов мужественные лица тех, кто был ему дорог по прекрасным патриотическим воспоминаниям, тех, кто в 1812 году выказывал все величие русского духа, тех, о ком он с грустью писал во вступительной части стихотворения «Полководец»:

Из них уж многих нет…

А. А. АРАКЧЕЕВ. С 1815 года, с того времени, когда Александр I, став во главе «Священного союза», почти всецело занялся вопросами европейской политики, Россией управлял генерал от артиллерии граф Алексей Андреевич Аракчеев.

Включительно до 1825 года он был постоянным докладчиком царю по всем вопросам внутренней жизни России, ему в свою очередь докладывали все министры, кроме П. М. Волконского, возглавлявшего Главный штаб, да и того, как мы знаем, Аракчеев в 1823 году убрал со своего пути. Единственный раз за всю историю существования императорской России временщику дано было право отдавать приказы, сила которых равна была царским «повелениям».

Бедный новгородский дворянин, буквально на медные гроши учившийся у деревенского дьячка, с большим трудом зачисленный в Кадетский корпус, затем усерднейший артиллерийский офицер, на свое счастье попавший в гатчинские войска цесаревича Павла, Аракчеев сделал блестящую и быструю карьеру. За пятилетнее царствование Павла I он шагнул от безвестного армейского подполковника до любимца царя, графа, богатого помещика, кавалера высших орденов, генерал-лейтенанта. Малообразованный и лишенный широкого кругозора государственного деятеля, но исключительно работоспособный, Аракчеев под маской смирения и преданности расчетливо выставлял напоказ царю свою бедность и отсутствие связей с родовитыми придворными кругами. «У меня только бог да вы!» – воскликнул он однажды, обращаясь к Павлу. Очень характерен девиз, вписанный собственноручно царем в герб Аракчеева «Без лести предан». Таким Аракчеев казался своему господину, но современники неизменно произносили: «Бес лести предан».

В царствование Александра I с 1803 года Аракчеев был инспектором артиллерии, а с 1808 по 1810 год военным министром. Чуждый обычным недостаткам своих предшественников – барской лени и незнанию деловой стороны службы, энергичный, упорный и требовательный к подчиненным, Аракчеев прославился другими пороками – жестокостью, мстительностью, угодничеством, мелочностью и лицемерием.

Последние качества сказались особенно ярко, когда в 1816 году Александр I возложил на своего любимца создание военных поселений.

На этом поприще особенно проявилось умение Аракчеева любой ценой заслужить царское «благоволение». Он не покладая рук составлял лично и редактировал сотни приказов, инструкций, правил, следил за постройками и распоряжался экзекуциями непокорных. Особенно прославился он расправой 1817 года в Чугуеве, где недавние вольные казаки упорно не желали становиться поселенными уланами. Много было здесь пролито крови, сотни людей забиты шпицрутенами на месте.

Пройдя всю службу в эпоху непрерывных войн и достигнув чина генерала от артиллерии, Аракчеев никогда не бывал ни в одном сражении. Запах пороха он знал только по учебным стрельбам, во время которых щедро раздавал жестокие наказания солдатам, героям Бородина и Лейпцига. Невозможно представить себе более ненавистную современникам личность, чем Аракчеев. Его именем буквально пугали детей. Народные песни сохранили его мрачный образ.

В те годы, когда Пушкин учился в старших классах Лицея, Аракчеев был в зените своего могущества. Как и П. М. Волконский, он являлся постоянным докладчиком Александра I во время его пребывания в Царском Селе и не раз сопутствовал царю в прогулках по дворцовым паркам. Чрезвычайно непривлекательную, сутулую, длиннорукую фигуру всесильного графа, по свидетельству видевших его, «похожего на обезьяну в мундире», мог встретить здесь юный лицеист.

До нас дошли две эпиграммы, написанные поэтом в начале 1820-х годов. Первая из них некоторыми современниками относилась к другому лицу, но характерно, что в тогдашних списках чаще связывалась именно с Аракчеевым:

Холоп венчанного солдата,
Благодари свою судьбу:

Ты стоишь лавров Герострата Иль смерти немца Коцебу.[18]

Но вторая уже несомненно рисует Аракчеева:
Всей России притеснитель,
Губернаторов мучитель
И Совета он учитель,
А царю он – друг и брат.
Полон злобы, полон мести,
Без ума, без чувств, без чести,
Кто ж он? Преданный без лести?
<-> грошевой солдат.

После смерти Александра I, временщик Аракчеев навсегда утратил какое-либо значение, вышел в отставку и доживал в своем богатом имении Грузино, тираня крепостных и дворовых. Только смертью он напомнил о себе.

25 апреля 1834 года Пушкин записал в своем дневнике: «Умер Аракчеев, и смерть этого самодержца не произвела никакого впечатления».

В другой записи дневника того же года, рассказывая об обеде у Сперанского, поэт приводит свою фразу, сказанную хозяину дома о деятельности Аракчеева при Александре I: «Вы и Аракчеев стоите в дверях противоположных этого царствования, как гении добра и зла». Отбросив долю светского преувеличения в отношении Сперанского, оставим определение Аракчеева, как «гения зла», которое, вместе с титулом «самодержца» в записи 16 апреля, рисует роль этого временщика именно такой, как воспринимали ее современники.

Портрет, написанный Доу, дает, очевидно, смягченный, но все же непривлекательный внешний облик: низкий лоб, жесткие, коротко стриженные волосы, толстый нос, тяжелый взгляд небольших мутно-зеленых глаз. Выражение лица бывало обычно грубым, мрачным и холодным. Характерна подчеркнутая скромность общеармейского вицмундира и нарочитое отсутствие орденов, кроме высшего – звезды Андрея Первозванного – и нагрудного портрета Александра I – знака особой царской милости. Над этим портретом была видна серебряная медаль, дававшаяся за боевое участие в событиях 1812 года. Между тем по своей исключительно «мирной» деятельности – в 1812–1814 годах он только «состоял при императоре», Аракчеев, казалось бы, не имел права ни на эту медаль, ни на то, чтобы портрет его был помещен в галерее. Но и в галерею, как всюду, дорога «другу и брату» императора была широко открыта.

Портрет Аракчеева помечен 1824 годом, именно тем временем, когда вся Россия трепетала при его имени. Есть сведения, что для исполнения его Доу ездил в Грузино, находившееся недалеко от Петербурга, в Новгородской губернии, на реке Волхов.


ДВОРЦОВЫЕ ГРЕНАДЕРЫ. Помимо 332 изображений русских военачальников 1812 года, размещенных в галерее, современный нам посетитель может ознакомиться в ней и с написанными Доу в 1828 году четырьмя портретами чинов Роты дворцовых гренадер – особой воинской части, сформированной почти одновременно с созданием Военной галереи и тесно связанной с войной 1812 года. Портреты эти сравнительно небольшого размера, с изображениями в полный рост. Бывая в галерее, Пушкин не мог видеть этих портретов – они тогда находились в Царскосельском Екатерининском дворце. Портреты лишь в советское время внесены в Военную галерею, как дорогие нам изображения солдат, участников Отечественной войны. Дошли до нас и имена изображенных, что случается довольно редко.

Но в Зимнем дворце великий поэт, несомненно, видел самих гренадеров, служба которых неотрывно связывалась с дворцовыми помещениями, и очень вероятно, что не раз он проходил мимо стоявших на постах тех именно людей, чьи портреты мы теперь видим.

Рота дворцовых гренадер была сформирована, как написано в указе Николая I от 2 октября 1827 года, «из нижних чинов гвардии, которые в Отечественную войну проявили особенное мужество и во все продолжение их верной службы отличали себя усердием». К 8 ноября комплектование роты было уже закончено. Она состояла из 4 офицеров, 16 унтер-офицеров, 2 барабанщиков, 2 флейтщиков и 98 гренадеров – всего 120 человек. Из этого общего числа 69 были кавалерами знака отличия военного ордена (солдатского Георгия) и 84 – кавалерами знака отличия святой Лины, дававшегося за двадцать лет «беспорочной и ревностной службы». Следовательно, 33 человека из состава роты имели и ту и другую награды, которыми в то время исчерпывалось все, чем мог быть отмечен самый храбрый и исправный солдат. Четыре офицера роты, также в прошлом солдаты, – все были кавалерами солдатского Георгия за Бородинское сражение. Таким образом, Рота дворцовых гренадер, составленная исключительно из заслуженных ветеранов, являлась своеобразным живым памятником Отечественной войны 1812 года.

Одним из обязательных требований для приема в роту был высокий рост, не менее 2 аршин 9 5/8 вершка (182 см). И когда через несколько лет при пополнении были приняты три особо заслуженных солдата 2 аршин 7 вершков ростом, Николай I отдал строжайший приказ более не брать в дворцовые гренадеры «недомерков», ни в коем случае «не спускать» рост ниже 2 аршин 9 вершков (181 см).

С первого дня своего существования рота была обмундирована в созданную для нее особую, весьма нарядную форму – медвежьи шапки с золочеными налобниками и мундиры с алыми лацканами, шитые широким золотым галуном. Обмундирование можно видеть на портретах, представленных в галерее, и на картине Г. Г. Чернецова «Военная галерея Зимнего дворца», написанной в 1827 году. На этом полотне можно видеть также сюртуки, в которые были одеты гренадеры вне строя.

Первую четверть века своего существования рота размещалась в непосредственной близости к дворцу, на территории теперешнего здания Эрмитажа, в уже упомянутом нами Шепелевском доме, выходившем на Миллионную улицу.

На дворцовых гренадеров особым приказом – инструкцией 1827 года – возлагались обязанности по надзору «за порядком и опрятностью комнат и мебе-лей в Зимнем дворце и в зданиях к оному принадлежащих; и чтобы сверх того присматривали не только в комнатах, но и в коридорах за всеми неизвестными или подозрительными людьми, дабы не могло быть никакого воровства». Для этого ежедневно рота высылала наряд, занимавший 36 постов, на которых стояли без оружия, в сюртуках. В архиве роты сохранилось немало документов, рассказывающих о пререканиях, а порой и ссорах старых «служивых» с камер-лакеями и другой дворцовой прислугой, которой они делали замечания и наставления об уборке залов, натирке полов и т. д., согласно упомянутой выше инструкции.

Помимо постоянных «мирных» обязанностей у гренадеров существовали и другие. Рота считалась строевой частью, и притом старшей из всех воинских частей России. Сообразно с этим, хотя все чины ее были навсегда освобождены от строевых учений, которыми так допекали их во всю предыдущую службу, они постоянно несли почетные караульные обязанности. Во время всевозможных празднеств во дворце – приемов, торжественных богослужений, балов – выставлялись два унтер-офицерских караула в Тронном и Концертном залах и три парных поста, в том числе в Военной галерее. Кроме того, два раза в год – 25 декабря, в день ежегодного празднования изгнания французов из России, и 6 декабря, в николин день, – рота в полном составе выстраивалась в Военной галерее и после парада проходила по ней строем, мимо портретов своих бывших командиров. Участвовали дворцовые гренадеры и в церемониях открытия памятников и в больших парадах войск, причем сообразно своему старшинству шли неизменно во главе частей гвардейского корпуса. Так было, например, летом 1834 года при открытии Нарвских триумфальных ворот и осенью того же года – при открытии Александровской колонны.

Знамя, данное роте в 1830 году, с надписью: «В воспоминание подвигов российской гвардии» – стояло постоянно в Военной галерее. Почетным отличием являлось также право, данное барабанщикам только этой роты, при отдаче чести караулом бить «поход» даже в комнатах дворца.

Все состоявшие в роте ветераны получали оклады при отставке – пенсии, которые во много раз превосходили существовавшие тогда для нижних чинов. Рядовые гренадеры приравнивались по окладам и правам к подпрапорщикам, а унтер-офицеры – к прапорщикам гвардии.

Во время пожара Зимнего дворца 1837 года гренадеры участвовали в спасении художественных ценностей, в частности портретов Военной галереи. При этом трое из них погибли в огне, а многие получили серьезные ожоги.

О трех изображенных Доу лицах, не имевших офицерского чина, известно немного.

О гренадере Илье Ямнике мы знаем только, что до поступления в роту он служил в гвардейском Измайловском полку, участвовал во всех крупных сражениях войны 1812 года, за храбрость был награжден солдатским Георгием, а за беспорочную службу – знаком отличия святой Анны.

На портрете Ямник изображен на фоне белой стены одного из дворцовых залов. Лицо худое, глаза старого солдата строго смотрят из-под огромной медвежьей шапки. Усы густо нафабрены и лихо закручены. Кисти рук крепко сжимают ружье, тяжелый приклад упирается в мраморный пол. Перед нами один из ветеранов – дворцовых гренадеров, в полной караульной форме, такими они стояли на часах во дворце.

Об унтер-офицере Егоре Етгорде (латыше по национальности) известно, что он 22 года служил в гвардейском Семеновском полку, отличился в ряде боев Отечественной войны и имел те же награды, что Ямник; Етгорд прослужил в Роте дворцовых гренадер более 20 лет, был произведен в фельдфебели и прапорщики той же части.

О барабанщике Василии Акентьеве знаем еще меньше; в роту он был переведен из гвардейского Финляндского полка, участвовал в войне 1812 года и имел знак отличия святой Анны.

Зато о капитане Василии Михайловиче Лаврентьеве известно несколько больше. Он начал службу в 1805 году солдатом в Преображенском полку, в бою под Аустерлицем был тяжело ранен в грудь и поясницу картечью. Возвратился в полк через год, продолжал строевую службу. 1 января 1812 года Лаврентьев был произведен в унтер-офицеры. Он прошел невредимым кампании 1812–1814 годов, участвовал в бесчисленных боях, за Бородино награжден солдатским Георгием. 21 февраля 1819 года произведен в прапорщики, год спустя – в подпоручики, в 1825 году стал поручиком. В 1827 году Лаврентьева перевели в Роту дворцовых гренадер. В то же время он был произведен в штабс-капитаны, в 1831 году – в капитаны, через 4 года – в полковники. В. М. Лаврентьев умер в 1843 году.

Изображен капитан Лаврентьев на фоне Военной галереи. Пропорционально сложенный, подтянутый и щеголеватый, он опирается на обнаженную саблю. Взятый по набору в Преображенский полк – первый и самый почетный в русской гвардии, В. М. Лаврентьев был, как и все солдаты этого полка, очень высок ростом. Это видно на картине Г. Г. Чернецова, изображающей Военную галерею: в левой ее части стоит Лаврентьев, разговаривающий с барабанщиком, который на целую голову ниже капитана. В. М. Лаврентьев был одним из тех рослых молодцев и красавцев, которых со всей необъятной России собирали в гвардейские части.

На той же картине видны еще несколько гренадеров и офицеров роты, также, несомненно, написанных художником с натуры. К сожалению, имен этих героев Отечественной войны мы не знаем.

Глядя на портреты дворцовых гренадеров, мы прежде всего должны помнить, что это – рядовые представители того доблестного русского войска, которое обороняло нашу Родину в 1812 году. Это – те самые люди, которые с полуторапудовым ранцем за плечами, с четырехфунтовым ружьем в руках, в неудобном, холодном кивере и в «подбитой ветром» шинели, часто почти босые и еще чаще голодные, непрерывно сражаясь и в жару, и в дождь, и в мороз, за два года прошли пешком много тысяч верст от Немана до Берлина, от Тарутина до Парижа. Это – как бы представители тех, чьи геройские тени незримо присутствуют в Военной галерее, выстраиваясь в тесный строй за каждым генералом, водившим их в бой. Это – те, без чьей храбрости, упорства и мужества самый талантливый полководец не одержал бы своих прославленных побед.

Вероятно, то же думал Пушкин, глядя на замершие на постах мужественные фигуры гренадеров, на их обветренные и окуренные порохом, пересеченные морщинами лица. Поэт думал и о том, что, может статься, именно эти люди когда-то, весной 1812 года, благословляли его и других лицеистов, идя через Царское Село на запад, навстречу надвигавшимся на Россию наполеоновским полчищам.







 

Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх