Лев Владимирович КАНТОРОВИЧ РАПОРТ КОМАНДИРА ГОЛОВИНА Рассказ 1 /...

Лев Владимирович КАНТОРОВИЧ

РАПОРТ КОМАНДИРА ГОЛОВИНА

Рассказ

1

Серое море, серое небо, серый туман.

Гребни волн еле видны только у самых бортов.

Самих волн не видно, но глаз угадывает водяные горы, неуклюже вздымающиеся и проваливающиеся вниз в монотонном, надоедливом ритме.

В этом же ритме сильно качается катер.

Часто нос зарывается, и на палубу из тумана обваливается вода.

Ветер громко поет в снастях, и шум моторов не может заглушить его визгливую песню.

Катер идет быстро, но скорость хода не чувствуется. Скорость хода не с чем сравнивать: вокруг однообразное серое пространство. И так бурлят, пляшут волны, свистит мимо ушей ветер, что иногда кажется, будто катер неподвижен, а мимо него бешено несется море.

На мостике командир катера - Андрей Андреевич Головин. Поверх бушлата он одет в брезентовый плащ, и оттого, что намокший плащ стоит колом, вся фигура Головина кажется неуклюжим деревянным обрубком.

Когда катер зарывается носом, вода ударяет в мостик и хлещет Головина по лицу. Ледяные струйки неизвестно каким образом пробираются за воротник и колючими каплями сбегают по спине.

На ногах Головина болотные сапоги. Левый сапог протекает. Вчера Головин поставил сапоги сушиться около печки, думал - ненадолго, и уснул. Сапог прогорел сбоку около подошвы. Теперь в дырку проникает вода. Левая нога совершенно закоченела. Головин пробует разогреть ее. Он непрерывно шевелит пальцами. Ничего не помогает. Нога замерзла окончательно, в сапоге вода.

Головин думает о том, что если он не простудится в эту мерзкую погоду, то ревматизм разыграется наверное. Ему кажется, будто уже начинает ломить бедро и ноют колени.

Головин проклинает море, туман, катер, тяжелую службу и все на свете.

Нагнувшись и слегка распахнув плащ, он достает часы. Два часа ночи.

Головин минуту соображает. В этом месте на берегу, скрытый туманом, возвышается маяк. Красный свет мигалки не может пробить серого мрака. Но Головин безошибочным чутьем угадал маяк. Он сердитым шепотом говорит в трубку приказание:

- Лево руля!

- Есть лево руля, - голос рулевого спокоен и весел.

- Так держать, - бурчит Головин и почему-то сердится на рулевого за эту веселость.

- Есть так держать, - еще веселее отвечает трубка.

Головин снова застывает неподвижно, крепко держась обеими руками за релинги.

Катер повернул, волна стала ударять в скулу и еще чаще окатывает палубу.

Головин устало закрыл глаза.

Тридцать три года плавает он на этом море.

Как хороших знакомых, знает он каждый кусочек берега, каждый знак или маяк, каждую мель или фарватер. Многие не считают его море за настоящее, называют "лужей" и другими презрительными названиями. И верно - у дачных мест море мелкое, нет пышных, картинных прибоев, до глубокого места надо идти чуть ли не полчаса, очень неудобно купаться. Большие пароходы, начиная или кончая этим морем свое далекое плавание, проходят его быстро и незаметно. Море не радует туристов красивыми берегами или хорошей погодой. Унылый дождик, туман и низкие, унылые отмели. Но Головин-то знает, что стоит эта "лужа", когда на маленьком легком катере в любую погоду, в ветер и снег, нужно пройти по участку, заскочить в капризные, несудоходные бухты. Он знает, что стоит туман, когда не видно ни маяков, ни знаков на берегу, а нужно не только провести свой катер, но и не дать проскочить никому другому.

По морю проходит граница. Границу на море трудно представить как нечто реальное. "Воображаемая линия", пересекающая море. А море одинаковое всюду, - вода, вода, вода... Нужно знать море, как знает Головин, чтобы эта "воображаемая линия" превратилась в ощутимую, ясно видную границу. Как в лесу - от этого куста до того дерева, от того дерева до канавы и так далее, - Головин идет по своему морю. От поворота течения до отмели, от отмели до старого буйка, от буйка до траверза крохотного возвышения на берегу и так далее.

Тридцать три года - все-таки немало времени.

Мальчишкой Головин ходил коком, юнгой и матросом на деревянных шаландах - пловучих гробах. С шаланд перешел на тральщики, потом на военные корабли.

Много стоила красота кораблей, ослепительное сияние медяшки и бравая, ни с чем не сравнимая выправка матроса флота его величества.

От этих времен у Головина остались - манера ходить выпятив грудь колесом, манера отдавать команду с громогласной лихостью, жесткие усы, желтые от табака, и тайное пристрастие к чарке.

Потом была революция, и Головин снова плавал на шаландах - пловучих гробах - и на старых разбитых тральщиках. Только теперь на шаландах и тральщиках стояли пулеметы и пушки, и они считались сторожевыми военными судами. И Головин был не матросом, а командовал этими кораблями.

Кончилась война. Головин остался на своем море. Он ходил на первых катерах пограничной охраны. Это были парусно-моторные суденышки, и шхуны контрабандистов легко обгоняли их.

Потом выстроили новые, быстроходные, похожие на серых щук катера, и Головин стал командиром пограничного катера номер сто.

Как-то незаметно пришла старость. Виски Головина поседели. Очень не хотелось сдаваться.

Головин обрил волосы. Кожа на черепе загорела, стала коричневой. Зимой и летом голова блестела чисто выбритым шаром. Усы были такими желтыми, что им не угрожала седина.

Теперь Головина часто мучил старый ревматизм. Болела поясница, ныли локти и колени. Андрей Андреевич начал брюзжать, стал обидчивым. Молодые краснофлотцы, сосунки и мальчишки, которых он "оморячивал", учил морскому делу, называли его "стариком". Головин знал о своем прозвище, и ему было грустно. Очень не хотелось сдаваться.

Конечно, в любой момент он мог перейти на более спокойную службу. В торговый флот. Или на большой корабль. Но Головин любил именно эту изнурительную, тяжелую работу. Вся жизнь для него была в том, чтобы выйти в море в любую погоду, пройти в любую бухточку с погашенными огнями, чертом выскочить из темноты, вдруг ослепить прожектором зазевавшегося чужого рыбака или отчаянным ходом догнать контрабандиста, срезать ему нос и увести за собой шхуну с перепуганным экипажем и со своими часовыми на боргу.

Молодых краснофлотцев, приходивших на его катер, Головин учил строго и был требователен, но они лучше всех умели работать и своего командира любили настоящей, хорошей любовью. И Андрей Андреевич любил день изо дня следить, как желторотые мальчишки, неуклюжие, неумелые, пришедшие из самых различных мест, занимавшиеся до армии самыми различными занятиями, превращаются в крепкий боевой коллектив, становятся ловкими, умелыми моряками. Головин знал, что для них первым и самым настоящим образцом служит он, командир и учитель. И поэтому он, стоя на мостике, так лихо командовал, что становилось весело всей команде; поэтому, проделывая сложный маневр, заставляя катер поворачиваться и менять скорости, он так щеголял своим виртуозным умением, что, казалось, катер оживает, превращается в дрессированное животное; поэтому в шторм он спокойно и равнодушно подставлял лицо ледяным брызгам, хотя был мокрым до пят и ныли ноги, поясница и локти.

И в этом тоже была жизнь командира Головина.

Андрей Андреевич гордился своими воспитанниками.

Изредка он получал письма от Шурки Иванова. Шесть лет тому назад Шурка плавал матросом на его катере, а теперь командир на подлодке в Черном море.

Прошлым летом на дачном пляже, недалеко от гавани, где стояли пограничные катера, Головина окликнул совершенно голый, загорелый и стройный мужчина, в котором с трудом можно было узнать Колю Яковлева, матроса, пришедшего на год позже Шурки. Оказалось, что Коля теперь курсант Высшей военно-морской школы. Когда Коля одевался, Андрей Андреевич увидел командирские нашивки на рукаве его кителя. Андрей Андреевич носил столько же золотых полосок, и ему стало чуть-чуть обидно, но Коля сделал вид, будто ничего не замечает, и так почтительно называл Головина "товарищем командиром", что Андрей Андреевич заулыбался и засиял.

Совсем недавно пришла посылка от Игнатия Коваленко. В посылке была пачка пахучего голландского табака и прямая трубка. Теперь всякий раз, доставая из кармана голубой с золотом бумажный мешочек с табаком и закуривая ароматную трубку, Головин говорит как бы невзначай:

- Хороший табачок голландский присылает мне Коваленко. Он у меня был мотористом в тридцатом году, а потом на "Родине"...

Много хороших моряков помнят "старика" Головина, много хороших моряков воспитал командир Головин.

Но сейчас, стоя с закрытыми глазами на мостике, Головин думает не об этом. Он ругает море, туман, катер, свою службу и все на свете.

- Товарищ командир! - Головин открыл глаза. Дозорный в блестящем и мокром плаще стоит у борта. Его заливает водой. - Огни справа по носу... Дозорный показывает рукой вперед, в туманное пространство.

Головин сощурился, приложив бинокль к глазам, напряженно смотрит по направлению руки дозорного. Действительно, низко над водой, еле заметно сквозь туман брезжит огонек.

Маяка здесь быть не может.

Минуту Головин молчит.

- Судно справа по носу, товарищ, - говорит он, нагибаясь к дозорному.

- Есть судно справа по носу, - бесстрастно отвечает дозорный и уходит на бак.

- Право на борт, - командует Головин и переводит обе ручки машинного телеграфа со среднего хода на полный вперед.

Телеграф звякает в ответ, громче взвывают моторы, катер вздрагивает, ныряет носом и, подымая огромную волну за кормой, устремляется к огням, мерцающим в тумане.

Огни быстро приближаются, становятся ярче. Теперь уже виден смутный силуэт небольшого судна, прыгающего на волнах.

- Вахтенный! - гремит Головин. - К прожектору!

Через минуту вспыхивает белый луч. Прожектор упирается в туман, свет тает, поглощенный серым облаком. В ту же секунду на судне впереди тухнут огни.

- Врешь, - бормочет Головин. Он забыл о ревматизме, простуде, о всех своих невзгодах. Его бьет охотничья лихорадка.

- Право руля, - кричит он в трубку. - Вахтенный! Убрать прожектор! К пулемету! - и снова в трубку: - Так держать.

Суденышко впереди неистово пляшет на волнах.

Головин снимает крышку со второй трубки. Его голос рычит в машинное отделение: - Самый полный! Поднажмите, товарищ Янов!

Ревут моторы.

Расстояние между катером и судном быстро уменьшается.

В руках Головина рупор. Тускло поблескивающую никелированную трубку он прикладывает ко рту. Громовой голос покрывает вой ветра и грохот моторов.

- На баркасе! Приказываю остановиться...

Катер Головина проходит вдоль борта пойманного судна. На палубе, возле неуклюжей рубки, стоит человек в кожаной зюйдвестке и клеенчатом плаще. Он растерянно смотрит и почему-то молча подымает руки вверх.

Головин сбавляет ход, разворачивает катер и подходит к баркасу.

Когда катер уже почти пристал к борту, баркас сильно накренило волной и бросило на катер. Еще секунда - и грубые доски обшивки баркаса сломали бы легкие релинги, смяли бы борт катера.

И краснофлотцы Головина и иностранцы на задержанном судне растерялись. Но Головин одним прыжком бросился с мостика к борту и ногой удержал баркас. Красное лицо Головина стало багровым от напряжения. Когда вторая волна ударила в баркас, он вскрикнул и упал на палубу. Теперь краснофлотцы успели оттолкнуться. Катер отошел на безопасное расстояние.

Все это произошло очень быстро - в течение не более десятка секунд.

Головин неподвижно лежал на палубе. Из кармана его бушлата выпали часы и трубка.

Вахтенный и дозорный подбежали к командиру и подняли его. Волна ударила в борт и обдала их с ног до головы холодной водой. Трубку и часы смыло волной.

Правая нога Головина болталась беспомощно. Очевидно, было очень больно. Андрей Андреевич кусал губы, стонал и тихо ругался.

2

В госпитале у Андрея Андреевича сразу оказалась масса незанятого времени. Это было непривычно.

Сломанная нога в тяжелом, неуклюжем лубке неподвижно лежала в постели.

И Андрей Андреевич должен был лежать неподвижно.

На еду и сон уходило, в общей сложности, десять часов. Кроме того, Андрей Андреевич внимательно прочитывал несколько газет. Это занимало еще два часа. Двенадцать.

Все остальное время Головин думал.

Мысли были тяжелые, однообразные и нерадостные.

В чистой солнечной палате, лежа на белоснежных простынях, окруженный заботливым уходом, Андрей Андреевич злился и тосковал. Его кормили нежной и питательной пищей. Сиделки спешили исполнять все его желания.

Андрей Андреевич не замечал, что со всеми больными обращаются одинаково. Ему казалось, что его поместили сюда потому, что он старый, никому не нужный. За всю свою жизнь Головин никогда не болел. Перелом оказался серьезным, и ходить было никак невозможно, но Головину казалось, что забинтовали его нарочно, нарочно положили в "эту богадельню" и что, если бы не считали его стариком, не возились бы с ним, как с маленьким. Даже курить не дают.

Иногда Головин вспоминал о своем катере. Как раз теперь проходят инспекторские смотры... Но мысли обо всем, связанном с катером, Андрей Андреевич гнал от себя. Ему казалось, что его забыли, бросили и что никто не хочет, чтобы он вернулся на свое старое место. С каждым днем пребывания в госпитале он мрачнел все больше и больше. Уже ему казалось, что и перелом ноги был никому не нужным, никчемным и нелепым.

Сосед по койке, молодой краснофлотец с эсминца, несколько раз рассказывал Головину о жене и дочке. Рассказывал всегда одно и то же. Смущаясь и краснея, вытаскивал из-под подушки карточку. Молодая женщина в платье очень красивом, как показалось Головину, и с приятным, открытым лицом держала на коленях толстую, смешную девочку. Головин вяло восхищался женой и дочкой краснофлотца. Он думал, что самому ему уже поздно жениться. Кто пойдет за старую, никому не нужную развалину? А если бы женился молодым, сейчас мог бы быть сын вроде этого мальчишки с эсминца.

Андрея Андреевича никто не навещал. Он знал, что идут инспекторские смотры и все страшно заняты, но почему-то было приятно думать о том, что его все забыли, что он никому не нужен.

Однажды неожиданно приехал начальник отряда.

Он просидел минут десять, все время говорил о прекрасных качествах Головина как командира - воспитателя молодых бойцов - и туманно намекал на какие-то радостные новости, которые ожидают Андрея Андреевича после госпиталя.

Дружески простившись и пожелав скорейшего выздоровления, он ушел.

Весь вечер Головин пролежал в самом мрачном настроении. Он решил, что начальник своим разговором подготовляет его к переводу на берег. Наверное, на какие-нибудь курсы. Пора, мол, старику на покой.

Вот и расписал про командира-воспитателя, про радостные новости.

Думает - обрадуется старик тепленькому местечку.

Так нет же! Не бывать этому!

Ночью Головин не спал, а думал. Решение сложилось к утру.

После завтрака Андрей Андреевич подозвал сиделку и попросил бумаги, перо и чернила.

До обеда он писал, старательно выводя круглые большие буквы, зачеркивая написанное, рвал листки и начинал снова.

Наконец, усталый и злой, кончил. Получилось несколько размашистых строчек.

Командира катера номер сто

Головина Андрея Андреевича.

Начальнику отряда

Р а п о р т

Прошу отчислить меня в долгосрочный отпуск по причине

преклонного возраста (рожд. 1882 года) и болезни. Для продолжения

курса лечения мне необходимо демобилизоваться непосредственно после

освобождения из госпиталя.

Бумажку Головин аккуратно сложил и попросил сиделку спрятать в карман кителя.

3

В солнечный, холодный по-осеннему день Андрей Андреевич вышел из госпиталя. Он слегка прихрамывал. Краснофлотец с эсминца выстругал ему палку. Белое, ровное дерево удобно лежало в руке.

Госпиталь был в военном городке на острове.

Головин шел к пристани.

На морозном воздухе дышалось легко. Андрей Андреевич вспомнил о том, что с госпиталем кончился запрет на курение. Сунул руку в карман бушлата, нашел пачку с голландским табаком. Но вспомнил о потере трубки, и сразу пропало хорошее настроение. Еще и часы. Хорошие были, хоть и старинные и не особенно шикарные с виду.

Подходя к пристани, Головин еще издали услышал гудки пароходика, отходившего на берег. Головин заторопился, забыв о ноге, попробовал побежать, но через пять шагов остановился и даже тихонько застонал от боли. Пароходик отваливал от пристани, а Головин, проклиная все на свете, ковылял к мосткам.

- Товарищ командир! Товарищ Головин! - Знакомый веселый голос окликнул его откуда-то снизу. Это был рулевой Захарченко. Он стоял на сходнях к мосткам. Веселый голос разозлил Головина еще больше. Еле сдерживаясь и не оглядываясь, буркнул что-то неопределенное и пошел дальше.

- Куда же вы, товарищ командир? - крикнул Захарченко. Тогда Головин обернулся и увидел свой катер. Серый красавец, чистенький, убранный по-праздничному, покачивался в стороне, у края мостков.

- Мы за вами пришли, товарищ командир, - болтал Захарченко, начальник отряда послал. Мы знали, что вас сегодня выпускают. А инспекторские смотры... - Захарченко забежал сбоку и протянул руку, чтобы поддержать Головина и помочь спуститься по наклонным сходням. С растопыренными круглыми руками он был похож на человека, бережно несущего драгоценный, легко бьющийся сосуд. Головин обиделся. Ему показалось, что Захарченко смеется над ним.

- Я сам могу ходить. Оставьте руки, - отрезал он.

Захарченко опустил руки, растерянно заморгал и молча поплелся сзади.

Когда Головин подошел к катеру, вахтенный так лихо отрапортовал ему, что Андрей Андреевич не мог не обрадоваться, даже несмотря на свое мрачное настроение. Но, проходя по палубе, он услышал, как механик шепнул радисту:

- Наш старик притопал.

Андрей Андреевич не понял нежно-добродушной интонации, с какой это было сказано, и снова нахмурился.

"Еще не знают, что я не буду у них командиром", - подумал он.

Не подымаясь на мостик, Головин прислонился к рубке. Катер вел старшина Денисов, старательный и способный парень. Головин знал, что Денисов считает его, своего командира, идеалом настоящего моряка. Но опять было приятно представлять себя несчастным и обиженным.

"Выслужился. В командиры лезет. Выскочка!" - подумал Головин о Денисове, и самому стало стыдно этих мыслей. Сердито застучав палкой, прошел на корму.

Катер вошел в гавань и аккуратно пришвартовался.

На высокой стенке стояли начальник отряда, помполит, инструктор из Управления и секретарь партбюро.

Головин поднялся на стенку. Денисов, Захарченко и другие краснофлотцы вышли за ним.

Начальник отряда протянул ему руку. Поздоровавшись с начальником, сумрачный Головин расстегнул бушлат и в кармане кителя нащупал бумажку, написанную в госпитале.

- Поздравляю, товарищ Головин, - сказал начальник, и все обступили Андрея Андреевича.

"О чем это он?" - с беспокойством подумал Головин.

- Поздравляю с превосходными результатами, с прекрасной работой, с настоящим успехом.

Головин совсем растерялся.

- Вместе со мной, - продолжал начальник, - вас поздравляет весь отряд и вот, - он кивнул на инструктора, - и Управление поздравляет: ваш катер, ваш экипаж, вот эти ваши воспитанники, вышли в инспекторских смотрах на первое место по округу. По округу, товарищ Головин! Лучшие ударники, ваши краснофлотцы, все сфотографированы со знаменем отряда. А вас, товарищ командир, Управление награждает вот этой штукой. - Начальник полез в карман и положил на ладонь Головина серебряные часы. На крышке была выгравирована надпись.

Андрей Андреевич, счастливый, сияющий и смущенный, не смог прочитать, что там написано. Наверное, от волнения буквы расплывались. Едва разобрал свое имя в начале надписи: "Андрею..." Сунул часы в карман. Заикаясь и почему-то хрипя, сказал:

- Спасибо... Спасибо вам... - и замолчал, тяжело дыша.

Все поздравляли его, рассказывали подробности. Он видел лица людей как через пелену тумана и едва понимал слова.

Не зная, куда девать руки, сунул их в карман, достал табак. Рассеянно шарил, отыскивая трубку. Потом нащупал руками какую-то бумагу, оторвал кусок от нее и свернул толстую, кривую цыгарку. Закурил и закашлялся. Пробурчал добродушно: "Вот, черт, бумага толстая", и, стряхивая пепел, прочел на цыгарке "Р а п о р т".

"Т" уже сгорело.

Тогда Андрей Андреевич скомкал в кармане остаток бумаги и незаметно выбросил.

Ветер подхватил бумажку, взмыл ее кверху и шлепнул в воду. Хлестнула волна, покрыла пеной серый листок и, закружив его, понесла в море.

Море было серое, под серым, осенним небом.