ГЛАВА I. НАПОЛЕОНОВСКАЯ ГЕРМАНИЯ. РЕЙНСКИЙ СОЮЗ. 1800—1813

Период с 1800 по 1813 год является для Германии эпохой глубоких изменений. Старая империя рушится, обветшалые политические формы исчезают; народы объединяются в сравнительно небольшое в число королевств и герцогств; на земле, освобожденной от загромождавших ее обломков, веет новым духом, и великие порывы страстей и надежд овладевают людьми; горизонт расширяется, пробуждается мысль, и по пути шествия французских войск распространяются идеи свободы и равенства. Свершившиеся тогда перемены влекут за собой такие материальные и моральные улучшения, что как подданные, так и монархи на время забывают о чужеземном господстве. Однако мало-помалу крайности и насилия Наполеона лишают его общего расположения. Оппозиция, зародившаяся сначала в высших классах, быстро распространяется и усиливается, и в час величайших опасностей Наполеон встречает вокруг себя лишь ненависть или равнодушие. Но дело его переживает его господство: некоторые из созданных им государств продолжают существовать в том виде, какой он придал им, народы выходят из-под его власти с более ясным сознанием своих нужд и своих прав, и в новой Германии, создать которую помог Наполеон, Европа уже не находит былой «Священной Римской империи германской нации».

Решение имперской депутации 1803 года. Не без сожаления примирились крупные немецкие князья с необходимостью отказаться от надежд на мир ц на расширение владений, чем соблазняли их в Раштадте представители Директории. Как только счастье вернулось к Франции, они стали подумывать о союзе с нею. Все склоняло их к этому: личный интерес, их традиции, их воспитание, настроение их подданных. То здесь, то там обнаруживались революционные симпатии: в Мюнхене, где иллюминаты сохраняли еще некоторое влияние, группа патриотов поговаривала о провозглашении республики; к Декану и Моро обращались с просьбой сделать для Германии то, что Бонапарт сделал для Италии; в Вюртемберге, где герцог Фридрих находился в постоянной борьбе «о земскими чинами, резкие памфлеты подстрекали крестьян к восстанию. Эта довольно поверхностная агитация могла, юднако, сделаться опасной: единственной действительной гарантией против революционной пропаганды являлся союз >с Францией; с большей или меньшей готовностью князья и решились на него. Современные (германские) историки, в поисках обвинительных пунктов против сепаратизма, жестоко» упрекают немецких князей за этот союз; упреки эти неосновательны. Государи, своим отложением от Австрии подготовившие крушение старого строя, в сущности служили делу Германии, так как для своего устроения ей необходимо было освободиться от сковывавших ее средневековых традиций. Каждый период истории Германии отмечен был успехами в этом направлении. Наступил момент, когда крупные князья, мало-помалу расширившие свои владения и права, должны были окончательно сбросить иго иноземной династии и вместе с тем подчинить своему господству всю эту массу непосредственных (Reichsunmittelbar)[1] династий, обилие которых препятствовало развитию нации.

Эта работа освобождения и упрощения продолжалась непрерывно с 1800 по 1816 год. Чтобы оценить ее значение, недостаточно указать на то, что 1800 или 1900 государств и владений, насчитывавшихся статистиками в 1789 году, были сведены в 1815 году к 39; надо вспомнить еще необычайную сложность границ, запутанность владений, бесконечную чересполосицу, которая превращала дореволюционную Германию в самую причудливую шахматную доску, какую когда-либо знала география. В этот хаос латинский дух должен был внести порядок и ясность, освободить почву от всех этих пережитков прошлого, создать подлинно органические государства, дееспособные и жизненные.

Писатели XVIII века дали Германии умственное и нравственное единство; но если стремление выйти из политической анархии и было всеобщим, то никто не находил средств к тому и никто не питал на это надежды. Под напором французских армий «рушились преграды, стеснявшие скорее нравственно, нежели материально, и в то самое время, когда угрозы иностранной державы делали более желанным создание прочного национального единства, оно перестало казаться неосуществимым идеалом. Поворотный пункт остался позади, и отныне цель, хотя еще я далекая, кажется ясной и определенной. Несомненно, смутная потребность Германии в объединении, использованная ранее мелкими князьями, должна была теперь обратиться против них; их непредусмотрительное честолюбие ускоряло их собственную гибель, и они являлись заранее намеченными жертвами преобразования, бессознательными орудиями которого они были прежде. Хотя князья имели в виду только свои династические интересы и в последствии пытались остановить поднятое ими самими движение, все-таки они явились, таким образом, первыми инициаторами национального дела, и несправедливо было бы упускать это из виду.

В этой работе упрощения и освобождения страны решение имперской депутации 1803 года знаменует собой первую попытку, еще робкую и неполную, но все же решающую. Установив границу между Францией и Германией по руслу реки Рейна, Люневильский договор ввел принцип секуляризации. Тщетно пыталась Австрия спасти духовных владетелей: она была слишком истощена, чтобы бороться одновременно с желаниями первого консула и с разгоревшимися вожделениями германских князей. Все разрешилось без нее и против нее. Чтобы снискать благосклонность Бонапарта и его агентов, все средства были хороши — и низкая лесть и подкуп. Эти интриги, оскорблявшие у немцев чувство стыда и никому не делавшие чести, не изменили основных очертаний плана первого консула. Он хотел уничтожить влияние Австрии в Германии; для этого Бонапарт решил уничтожить всех мелких властителей, обычно пользовавшихся покровительством Австрии, и создать по соседству с Францией несколько государств, достаточно могущественных и честолюбивых, чтобы сдерживать всякое наступательное движение Габсбургов, и слишком слабых, чтобы обойтись без покровителя или оспаривать поставленные им условия.

Прежде чем основать Рейнский союз, Бонапарт подготовил его составные части. Знаменитое решение имперской депутации (собравшейся 25 февраля 1803 г.), принятое сеймом 24 марта и скрепленное 27 апреля императором Францем II, уничтожило 112 государств и распределило 3 миллиона их подданных между дюжиной князей. Из имперских городов только шесть сохранили свою самостоятельность: Аугсбург, Нюрнберг, Франкфурт, Гамбург, Времен и Любек. Церковные владения отныне представлены были только Тевтонским орденом, рыцарями св. Иоанна Иерусалимского и курфюрстом-архиепископом Регенсбургским, князем-примасом Германии и эрц-канцлером Священной империи. Слабое удовлетворение для Австрии! Действительно, если бывший помощник майнцского архиепископа Дальберг избегнул опалы, то только потому, что Бонапарт угадал в этом просвещенном прелате, хваставшем своим патриотизмом, человека легкомысленного и пустого, готового подчиниться сильной воле. Консулу была очень кстати иметь в Германии своим орудием человека, который насчитывал среди своих друзей самых знаменитых писателей века, — человека, в котором никто не отрицал благородных намерений и просвещенности.

Среди государств, поделивших между собою добычу, отнятую у лишенных владений прелатов, наиболее щедро вознаграждены были — наряду с Пруссией, с которой все еще рассчитывали вступить в союз и которая прочно обосновалась между Рейном и Эльбой, — оба Гессена, Вюртемберг, а особенно Баден, получивший более 200 ООО нового населения и образовавший почти непрерывную территорию по правому берегу Рейна, а также Бавария, вознагражденная, наконец, за долгую свою верность французской политике. В обмен за отдаленные и разбросанные владения последняя получила целиком епископства Аугсбург и Фрейзинген и части епископств Пассау и Эйхштедт, пятнадцать вольных городов, большое число аббатств, а главное — великолепные архиепископства Вюрцбург и Бамберг.

Огражденная отныне от каких бы то ни было австрийских поползновений, Бавария если и не достигла еще предела своих честолюбивых стремлений, то по крайней мере ясно видела, по выражению Монжела, те цели, к которым ей следовало направить свои усилия. Она снова вернула себе господство в южной Германии, установленное Максимилианом II в Тридцатилетнюю войну; в то же время новые провинции Баварии, слывшие одними из самых богатых и просвещенных в Германии, стали служить ее государственным деятелям точкой опоры для того, чтобы вырвать страну из оцепенения, в которое ее ввергли нетерпимость и лицемерный деспотизм ее последних властителей.

Трактаты 1803 года предусматривали сохранение «Священной Римской империи», но это была лишь одна из тех формул, которыми робость дипломатов обычно прикрывает значительность произведенных изменений. Император в XVIII веке сохранял кое-какое влияние лишь благодаря состоявшим под. его покровительством мелким князьям, особенно духовным, которые, не задаваясь обширными честолюбивыми замыслами, группировались вокруг него в ожидании милостей. Ему выгодна была всеобщая анархия, запутанность прав и неясность традиций. Германия была чем-то вроде обширного поместья, на которое император имел права непрочного и неопределенного сюзеренитета и которое давало ему кое-какие выгоды; страна поделена была между небольшим числом собственников, очень жадных, крепко державшихся за свои права и твердо решивших ни с кем ими не делиться. Франц II не питал никаких иллюзий насчет решения имперской депутации 1803 года и показал это, присоединив к своему титулу избранного императора Германии титул наследственного императора Австрии (11 августа 1804 г.). Два года спустя (6 августа 1806 г.) он отказался от германской императорской короны и освободил всех членов империи от их обязательств.

Рейнский союз. После Аустерлица Наполеон бесцеремонно высказал свои намерения, которые в 1803 году он еще скрывал. Когда Австрия снова начала враждебные действия, Максимилиан-Иосиф баварский не без грусти примкнул к Франции; Баден, Гессен-Дармштадт, Вюртемберг с большей или меньшей готовностью последовали этому примеру. Победитель простил этим присоединившимся в последнюю минуту союзникам их колебания и щедро наградил их. Баварский и вюртембергский курфюрсты приняли титул королей, от которого баденский курфюрст отказался из скромности: он удовольствовался титулом великого герцога, как и ландграф Гессен-Дармштадтский.

Из земель, отнятых у Габсбургов, Вюртемберг получил большую Часть австрийской Швабии. Бадену достались Брейсгау, Ортенау, города Констанц, Зикинген, Вальдсгут. Что касается Баварии, то она, теряя Берг вместе с Вюрцбургом, — о чем она очень жалела, — получала богатое вознаграждение в виде Аугсбурга, княжества Аншпах и особенно Тироля, давнего предмета самых пламенных своих вожделений. И, может быть, больше всяких захватов у Австрии наполеоновских протеже радовало позволение наложить руку на владения мелких имперских князей и рыцарей, вкрапленные в их государства и тем сильно ограничивавшие их власть.

Начавшийся в 1803 году переворот окончательно завершился в 1806 году. Были лишены политической самостоятельности не только три уцелевших до этого времени вольных города — Аугсбург, Нюрнберг, Франкфурт — и духовные ордена, но вслед за вольными городами и духовными владениями утратили в свою очередь власть графы, герцоги, бароны и имперские рыцари. Среди них были древние роды, давшие Германии выдающихся полководцев и государственных деятелей. Наполеон пощадил лишь немногих; власть их, впрочем, пала вместе с властью их покровителя.

Но эти исключения не отразились на общем результате, и совершенное дело было благотворно: эти князьки, представители отжившего порядка, давно уже были только препятствием к прогрессу.

Наполеон ничего не давал даром. Если он обогащал своих союзников, то только для того, чтобы крепче связать их со своими собственными будущими планами. Он возобновил в расширенном виде проект, осуществленный некогда Мазарини, и создал Рейнский союз (Eheinbund). По договору 17 июля 1806 года (ратифицирован Наполеоном в Сен-Клу 19 июля) архиепископ Регенсбургский, короли Баварский и Вюртембергский, великие герцоги Баденский, Гессенский, Берг-ский, Нассауский и несколько других мелких князей образовали между собой «вечный» союз, под председательством Дальберга и под покровительством Наполеона. Устав новой лиги, довольно неясный, никогда не вступал в силу; в действительности Рейнский союз был всегда лишь военной машиной, отдававшей в распоряжение Наполеона вооруженные силы южной и западной Германии: «Всякая сухопутная война, которую пришлось бы вести одной из договаривающихся сторон, непосредственно становилась общею для всех войной»; по первому требованию из Парижа 63 ООО солдат союза должны были стать под ружье. Союз вначале простирался от Инна до Майна и глубоко врезался в Вестфалию, где он теснил Пруссию и ее союзников. Статья 39 устава гласила, что в союз могут быть приняты остальные немецкие государства, и, действительно, после Тильзитского мира к нему вынуждены были примкнуть не только новое Вестфальское королевство, но и герцоги Мекленбургские, тюрингенские государства и новый саксонский король. Союз насчитывал в эту пору около 16 миллионов населения, а численность его войск достигала 120 000 человек.

Великое герцогство Берг. До 1805 года император едва ли не все свои помыслы направлял на разрушение австрийского влияния: подобно Конвенту и Директории, он рассчитывал купить за сходную цену союз с Пруссией. Колебания Фридриха-Вильгельма III и его поведение во время третьей коалиции вывели Наполеона из заблуждения. Чтобы наблюдать за прусским королем, Наполеон заставил Баварию уступить себе княжество Берг и вместе с княжеством Клеве, которое Пруссия должна была уступить Наполеону по Шёнбруннскому договору[2], превратил его в великое герцогство и передал его своему зятю Мюрату. Дополненное в 1808 году отнятыми у Пруссии Мюнстером, графством Марк и т. д., великое герцогство насчитывало до 900 000 жителей. Столицею его являлся Дюссельдорф. Когда Мюрат сменил Жозефа на неаполитанском престоле, его великое герцогство перешло к голландскому наследному принцу Наполеону-Луи (1809). Принцу этому не было и пяти лет, и в ожидании его совершеннолетия страною управлял императорский комиссар Беньо, Записки которого дают нам ценные сведения о состоянии умов в эту эпоху.

Вестфальское королевство. То была лишь первая попытка. После Тильзитского мира император задумал создать между Рейном и Эльбой новое государство, которое играло бы по отношению к побежденной, но не уничтоженной Пруссии ту же роль, какую Бавария играла по отношению к Австрии. Все местные династии, слишком долго находившиеся под влиянием Гогенцоллернов, тесно связанные с Англией, казались ему подозрительными. Сверх того, опьяненный победой и убежденный, что отныне для него нет ничего невозможного, Наполеон более не удовлетворялся косвенным владычеством. Император неоднократно заявлял о своем решении не переходить Рейн; но никто не умел лучше него примирять свои обещания со своими капризами. Он дал Вестфалии нечто вроде генерального комиссара, но выбрал его из числа членов своей семьи и возвел в королевское достоинство (15 ноября 1807 г.).

Своеобразна была сама затея — подчинить французской династии самые исконно немецкие области Германии, а Наполеон, казалось, к тому же как бы поставил себе задачей сделать успех еще менее вероятным. Человек с всепоглощающей индивидуальностью, он относился с недоверием ко всякой чужой инициативе и требовал, чтобы поставленные им государи держались только его покровительством и никогда не забывали своей зависимости.

Составленное из герцогства Врауншвейгского, Гессен-Касселя и территорий, отнятых у Пруссии на левом берегу Эльбы, королевство Вестфальское, с двумя миллионами населения, разбросанного по бассейнам Рейна, Эмса, Везера и Эльбы, не имело ни географического единства, ни духовной связи. Это была какая-то спешная импровизация, плохо удавшийся черновой набросок, жизнеспособность которого могла проявляться только при условии дальнейших изменений. И, действительно, границы Вестфалии часто менялись. Жером, мечтавший о наследии Гогенцоллернов, получил вместо этого курфюршество Ганноверское, что отдавало в его руки устья Везера и Эльбы и открывало пред ним Немецкое море (14 января 1810 г.), но эти приобретения, купленные дорогой ценой, почти сейчас же были отняты у него. 13 декабря 1810 года постановление Сената лишило Жерома департаментов Везера, Нижней Эльбы и Северного. Тем же декретом от великого герцогства Берг отделен был департамент Эмса и присоединены к империи владения князей Сальмских, герцогов Арен-бергского, Ольденбургского, Лауенбургского и трех последних вольных городов: Бремена, Гамбурга и Любека. Французская империя у Травемюнде достигала Балтийского моря.

Общая неустойчивость царила и в остальных частях Германии. Вслед за Венским миром (1809) путем целого ряда обменов и исправлений границ еще раз изменена была физиономия Бадена, Вюртемберга, Вюрцбурга. Расширившись за счет Зальцбурга, области Инна, Регенсбурга и Байрейта, Бавария уступала Итальянскому королевству южный Тироль и теряла часть Швабии и Франконии. Эрцканцлер Дальберг получил, взамен Регенсбурга, княжества Фульда и Ганау, принял титул великого герцога Франкфуртского и признал своим наследником Евгения Богарнэ. Таким образом в Германию введен был третий французский монарх. Но никто почти уже не верил в прочность этого карточного домика, постоянно переделываемого нетерпеливой рукой завоевателя. «У меня сила слона, — говорил Наполеон, — я ломаю все, к чему прикасаюсь». То, что он сломал, — древняя империя, духовные княжества, имперское рыцарство, — не поднялось после его падения; но для созидания ему не хватало умеренности, терпения, и многие из его импровизированных творений не пережили его самого.

Достойно удивления не то, что терпение народов в конце концов иссякло, а то, что они так долго выносили этот режим беспорядочных опытов. Их покорность объясняется различными причинами: удивительным обаянием гения завоевателя, подавленностью, охватившей самые стойкие умы при виде его побед; почти зачаточным состоянием немецкого национального самосознания, которое поддавалось всяким экспериментам; противоположностью интересов и давнишними взаимными счетами, затруднявшими всеобщее восстание; медленностью сообщений, отсутствием независимой печати. А главное — смутный инстинкт подсказывал немцам, что совершенное дело плодотворно. Воспитанные в школе писателей, всячески подчеркивавших, что считают патриотизм стеснительным предрассудком, расположенные в силу фаталистических наклонностей своей расы к подчинению велениям судьбы, немцы принимали законы, предписанные им чужеземным властителем, потому что в конце концов законы эти были хороши. Национальная гордость была в них еще недостаточно развита для того, чтобы отвергать без испытания насильно навязываемое им благо.

Сколько бы ни выставлял себя Наполеон продолжателем «третьей династии»[3], пурпуровая мантия, в которую он облекался, плохо прикрывала наследника революции. Он в известной мере держался принципов 1789 года, поэтому его господство повлекло за собой неисчислимые блага, и побежденные не переставали благодарить его. Понадобились долгие годы и чрезвычайное накопление насилий и ошибок, чтобы лишить Наполеона расположения, которым он пользовался. Да и то оппозиция нарастала чрезвычайно медленно, и никогда не была настолько всеобщей, как можно было бы предположить по априорным соображениям[4].

Левый берег Рейна. В департаментах, доставшихся Империи от Конвента, французское господство принято было без протестов. С того момента, как они были заняты революционными армиями, и вплоть до установления Консульства департаменты эти пережили тяжелые годы. Разрыв сношений с правым берегом, отъезд знати и богачей, произвольные реквизиции, лихоимство генералов и откупщиков, продажность чиновников, бессистемность управления — тяжело отразились на народном благосостоянии; но анархия и нужда хотя и вызывали вполне законное недовольство, однако не привели к подлинному пробуждению народа. Изнывая веками под гнетом духовенства или под мелочным деспотизмом посредственных и бессильных династий, отвыкшие от всякого морального усилия, чуждые Германии, литературная и философская эволюция которой осталась им незнакомой, при-рейнские жители собственными своими монархами были приучены подчиняться покровительству Франции, и потому протестовали не против завоевания, а только против невыносимых злоупотреблений, с ним связанных.

Первый консул уничтожил поборы генералов, наказал чиновников-лихоимцев, осмотрительно подобрал новый штат служащих, установил всюду управление, основанное на законе, честное и преданное общему благу[5]. Этого было достаточно для устранения всякой ненависти. Те немногие, которые надеялись учредить независимую республику, а также и те, кто не прощал первому консулу похищения свободы, остались в одиночестве и утратили всякое значение. Восторг, вызванный здесь Бонапартом, был столь же единодушен и столь же велик, как во Франции. Наполеон несколько раз объезжал прирейнские департаменты; его принимали как спасителя, и во встречавших его изъявлениях преданности, при всей их официальности, чувствуется благодарность освобожденного народа.

До революции немецкие провинции левого берега Рейна распределены были между 9 архиепископствами и епископствами, 6 аббатствами, 76 графами и князьями, 4 вольными городами, не говоря уже о независимых имперских рыцарях, ордене св. Иоадна Иерусалимского, тевтонских рыцарях. Каждое из этих владений имело свои особые обычаи, свои суды, свои таможни. При таких условиях завоевание уже-само по себе являлось огромным благодеянием. Это обнаружилось, как только кончилась анархия, и жители, знакомые пока только с тревогами и смутами революции, испытали ее-благотворное действие.

В деревне успехи были особенно заметны. «Земледелие станет процветать в новых прирейнских департаментах, — заявлял первый консул, — как только с продажей национальных имуществ земли попадут в руки настоящих землепашцев». Будущее оправдало эти слова. В некоторых местностях дворянство и церковь еще владели двумя третями или даже тремя четвертями всей земли. Национальные земли, не находившие покупателей при Директории, потому что-все боялись возвращения старых хозяев, были скуплены крупными компаниями, которые разбили их на мелкие участки. Мелкие собственники, уже довольно многочисленные, избавленные теперь от феодальных повинностей — десятины и барщины, — радостно принялись за дело. Постоянное прохождение войск давало им возможность продавать, продукты с барышом, денег было много, и Гёррес предсказывал начало новой эры — преобладание крестьянства. Безопасность была полная: разбойничьи шайки, гнездившиеся в горах и прославившиеся своими главарями, были уничтожены, и жандармерия, заботливо подобранная, внушала всем> доверие и уважение. Дороги содержались хорошо, и новые пути открывали самым отдаленным округам доступ к богатству и деятельности. Неудобства, вызванные употреблением в судах французского языка, с избытком вознаграждались-единообразием законов, равным для всех судом и установлением устного и гласного судопроизводства. Гражданский кодекс, введенный в 1804 году, отвечал потребностям нового-общества и, способствуя проникновению в нравы принципов 1789 года, создавал ту социальную гармонию, которая должна была, даже сильнее единства языка, окончательно скрепить, новые провинции со старой Францией.

В городах сопротивление было более продолжительным. Они пострадали сильнее: многие города потерпели ущерб вследствие исчезновения прежних княжеских дворов и сожалели о. том, что утратили значение столиц; образованные классы пользовались здесь большим влиянием и сильнее чувствовали подчиненное положение, на которое их обрекали обстоятельства. Однако они не могли не признать добрые намерения, новых французских администраторов. Префекты назначены, были с большим разбором. Жан-Бон Сент-Андре, пробывший в Майнце двенадцать лет и внесший в императорскую администрацию добродетели старых республиканцев, завоевал сердца своей простотой, героическим бескорыстием, упорным трудолюбием, твердостью, с которыми он защищал интересы вверенного ему населения. С меньшим размахом его примеру следовали префекты трирский, ахенский и кобленцский: разумные санитарные мероприятия уменьшили смертность; организована была общественная благотворительность; возродились промышленность и торговля; новый дух охватил население, выдающиеся природные способности которого едва не зачахли, тогда как теперь они снова пробуждались к жизни.

Без сомнения, не все было совершенно, и не было недостатка в поводах для жалоб. Налоги казались тяжелыми: соляной налог, а больше всего налог на напитки и табачная монополия раздражали эту страну виноградарей и курильщиков. Беспрерывные войны, суровость рекрутского набора, континентальная блокада и грубость таможенных досмотрщиков, применявших со всей резкостью и без того суровые правила, — все это вызывало глухое недовольство. Разрыв Наполеона с римским папой беспокоил религиозное сознание многих, хотя, может быть, и не сказался здесь с такой силой, как в Бельгии. Императорское правительство было смущено этим охлаждением, но сумело противопоставить ему лишь мелочные притеснения, только усилившие недовольство.

Вследствие неожиданного поворота общественного мнения самые непримиримые враги нового порядка вербовались главным образом среди писателей, учителей, адвокатов, т. е. как раз среди тех, кто вначале составлял ядро французской партии. О грустью расставшись со своими прекрасными мечтами о свободе, они задыхались под неумолимым надзором повелителя, всякую мысль отождествлявшего с возмущением. Чтобы избавиться от тягостной и ненавистной им своим единообразием централизации, они уходили в прошлое. Гёррес, братья Буассере (особенно Сульпиций) находились в тесных сношениях с братьями Шлегель и зарейнскими романтиками и, следуя их примеру, увлекались средними веками, отыскивали картины XIV и XV веков, оплакивали заброшенность недостроенного Кельнского собора. Так, не отдавая себе вполне ясного в том отчета, оппозиционеры вернулись к старой Германии; они чувствовали себя изгнанниками в стране энциклопедистов и Вольтера. Но их сожаления оставались платоническими: Наполеон был слишком грозен для того, чтобы они решились бороться с ним; их духовные страдания были мало понятны народным массам, и их угрюмое отшельничество не остановило хода изменений, совершавшихся вокруг.

Хотя император не проявлял особой заботы о распространении знания французского языка и хотя, в частности, начальное образование странным образом оставалось в пренебрежении, время брало свое. Празднества, происходившие по поводу рождения римского короля, были замечательны по проявившемуся в них искреннему воодушевлению, — знаменательный признак того, что народы с явной радостью приветствуют событие, обеспечивающее, казалось, продолжение существующего порядка. Браки между иммигрировавшими французами и старинными местными семьями становились все более частыми. Рассчитывали, что через два поколения слияние завершится и население целиком сделается французским «от всей души, так же искренно, как оно было немецким».

В минуту, когда счастье изменило Наполеону, оказалось, что этот оптимизм не был преувеличенным. Не только после Березины, но и после Лейпцига не было ни одной попытки к возмущению. В течение зимы 1813/1814 года, когда в стране почти совершенно не было войска и ее охраняло лишь небольшое число новобранцев и инвалидов, налоги поступали так же аккуратно, как в центре Франции, число уклонявшихся от воинской повинности не было значительнее, чем в других департаментах. «Я советовал префектам действовать осторожнее, — говорил Наполеон префекту Беньо, — они отвечали мне, что в этом нет необходимости». Пламенные прокламации союзников не производили впечатления; немцы словно и не догадывались, что эти призывы к Германии обращены именно к ним. А ведь всего лишь четверть века, как они были присоединены к Франции; но за это время свершилось столько перемен, и прошлое было так основательно уничтожено!

Когда союзники перешли за Рейн, вспыхивавшие там и сям мятежи имели целью только грабеж; добровольцы, отзывавшиеся на воззвания прусских генералов, — это шайки разбойников, жаждущих скорее добычи, чем военной славы[6]. «До свидания! до свидания!» — кричали жители Бонна уходившим французским батальонам, а ведь Бонн был одним из городов, наиболее пострадавших от иноземного господства. Возвращение императора во время Ста дней вызвало всеобщее волнение. Прусское правительство, принятое с явной холодностью, в течение четверти века наталкивалось на оппозицию, с которой справилось лишь путем терпения и настойчивости. Оно не решилось посягнуть на революционное законодательство, сохранило Гражданский кодекс, судебную организацию, суд присяжных, общинное самоуправление. И при всем том оно не было уверено в преданности своих новых подданных. А в Майнце, в кругу старых наполеоновских солдат, долго еще воспевали славу победителя при Иене и Фридланде.

Монархи и реформы в южной Германии. На правом берегу Рейна различные обстоятельства несколько ослабляли французское влияние. Социально-экономический уклад здесь был более отсталым, а, следовательно, к радикальным реформам здесь относились менее сочувственно. Идеи равенства и справедливости были усвоены лишь небольшой частью нации, и реформаторы оказывались в одиночестве между сопротивлением привилегированных классов и невежественной косностью толпы. У монархов не было ни последовательности в планах, ни упорства в их выполнении, ни той ясности взглядов, которой требует революция. Наконец, немецким монархам не хватило времени, и едва ли приходится слишком сильно упрекать некоторых, лучших из них, за охвативший их упадок духа, достаточно объясняемый внезапными переменами настроения их покровителя и беспокойной его раздражительностью.

Наполеон не допускал сопротивления ни малейшим своим желаниям и строго подавлял даже самое незначительное проявление самостоятельности. Он попросил для Евгения Богарнэ руку дочери баварского короля, а когда последний не обнаружил особой готовности принять жениха, считая его несколько легковесным по положению и по происхождению, Наполеон пригрозил, что велит своим гренадерам увезти принцессу из Мюнхена. Наследному великому герцогу Ба-денскому он навязал в жены племянницу Жозефины, Стефанию Богарнэ, а Фридриху Вюртембергскому в зятья — своего брата Жерома. До какой степени неразборчивости в средствах доходил Бонапарт, показал тот день, когда он велел захватить герцога Эягиенского в Эттенгейме, на баденской территории. В течение всего своего царствования Наполеон находил удовольствие в том, что подобными действиями напоминал своим вассалам об их ничтожестве и, по видимому, вносил в это дело столько же расчета, сколько и увлечения. Его полиция повсюду старательно следила за газетами, и малейшая дерзость в печати навлекала громы не только на автора, но и на монарха, не сумевшего заставить уважать императора. «Согласно желанию его величества императора французов, — говорилось в одном знаменитом декрете Дальберга, — в нашем герцогстве будет издаваться только одна политическая газета, редактор которой будет назначен и приведен к присяге нашим министром полиции» (10 октября 1810 г.). Горе и тем князьям, которые осмеливались находить слишком тяжелыми требования Наполеона и оспаривать контингент новобранцев, которого он требовал, или обнаруживали некоторое недовольство при посылке подкреплений в Испанию!

К счастью для опекаемых, у их повелителя много было дел на руках. Когда полки бывали полностью укомплектованы и всюду царствовала тишина, Наполеон забывал о Германии или, по крайней мере, вспоминал о ней только урывками. От времени до времени он замечал, что его предписания не выполнялись, что народы не получили за принесенные жертвы тех улучшений, на которые они имели право — жестокая нахлобучка обрушивалась на Карлсруэ или на Штутгарт; министры склоняли головы, а потом, когда проходила гроза, опять принимались за старое.

В наполеоновской программе был один пункт, который немецкие монархи сразу поняли и начали с жаром применять, а именно — подавление вольностей, стеснявших их власть. Во внутренней жизни их государств это было как бы расплатой за освобождение от австрийского господства. «Прогоните-ка вы мне всех этих…», — сказал Наполеон вюртембергскому королю, который вел непрерывную борьбу со своим ландтагом. Для подобных дел король Фридрих не нуждался в поощрении, но слова императора нашли отклик во многих государствах. По странной случайности представительные совещательные органы вскоре остались только в государствах, находившихся под наиболее непосредственным воздействием Франции — во Франкфурте и в Вестфалии. Во всех других местах царил полнейший «султанизм».

Многие немецкие историки не находят достаточно сильных выражений для заклеймения этих деспотов малого калибра, угнетением своих подданных старавшихся вознаградить себя за раболепие перед иноземным властелином. Нетрудно найти некоторые смягчающие обстоятельства. Упраздненные в это время сеймы (ландтаги) представляли собою горсть привилегированных, защищавших не права нации, а прерогативы своей касты. Они не являлись гарантией прав и в то же время стесняли власть. Сверх того, новые королевства были своего рода винегретом, отдельные частицы которого различались своими традициями, своими законами и даже наречиями; надо было сплавить воедино все эти враждебные элементы. Для того чтобы могла развиваться национальная жизнь, предварительно надо было покончить с прошлым; а как же сделать это, если не удалить прежде всего тех, кто являлись официальными и законными защитниками этого прошлого?

Пруссия после 1815 года имела дело с такими же затруднениями и прибегла к подобным же средствам. Единственный, упрек, который заслуживают в действительности монархи Рейнского союза, заключается не столько в том, что они не заменили исчезавших реакционных собраний современными парламентами, сколько в том, что они не всегда решались доводить свое дело до конца и по нерадению или робости останавливались перед коренным разрушением старого порядка. Вообще говоря, они действительно лишь очень несовершенно усвоили преподанные им Францией уроки: они были не столько подражателями Учредительного собрания, сколько продолжателями «просвещенного деспотизма» XVIII века. Из привилегий монархи уничтожили те, которые ограничивали их власть, и довольно мало беспокоились об уничтожении того, что тяготило народ.

Разумеется, политика монархов видоизменялась по государствам, сообразно случайным обстоятельствам и характеру носителей власти. У Наполеона были фанатические подражатели, вроде князя Ангальт-Кетенского, воображавшего, будто нельзя найти конституции лучше той, какую дал своим народам герой «недосягаемо великий, которого он любил как брата»: своих 29 000 подданных он наградил префектом, супрефектом, апелляционным судом, государственным советом.

В южной Германии французское влияние было особенно глубоко в Гессен-Дармштадте и Вюртемберге. А ведь Людвиг Гессенский (1790–1830) был одним из тех, которые дольше всего противились предложениям Наполеона; он же и покинул его одним из последних. Воспитанный прекрасной матерью, великой ландграфиней, вскормленный доктринами энциклопедистов, он серьезно смотрел на свои обязанности. Последовательно, постепенно, энергией и настойчивым благоразумием он сумел уничтожить большинство злоупотреблений феодального режима и подготовил подлинный переворот в общественных отношениях, не возбудив непримиримой ненависти.

В противоположность Людвигу Гессенскому, ни один монарх не возбудил столько ненависти и раздражения, как Фридрих Вюртембергский (1797–1816). Грубый и резкий, он обладал душой тирана. Никто так безжалостно не угнетал мелких имперских князей, никто не нарушал с большим высокомерием сословных прерогатив и вольностей земских чинов, никто точно также не проявлял большего равнодушия к страданиям своего народа, никто не относился с большим презрением к общественному мнению. Но у Фридриха были ясный ум и твердая воля: не раз он осмеливался противиться даже приказаниям самого Наполеона. Фридрих заблаговременно предвидел его падение. Этот момент мог сделаться очень опасным для всех протеже Наполеона, успевших поживиться его даяниями. Фридрих приготовился к этому моментух создав государство, достаточно прочно объединенное для того, чтобы отстоять себя от всяких покушений извне и существовать собственными силами. Отменяя всякие податные изъятия, предоставляя своим подданным личную свободу и свободное распоряжение своим имуществом, он стремился этим усилить свою власть, но его разумный деспотизм тем не менее приносил пользу и народным массам.

Максимилиан-Людвиг Баварский (1799–1825) проводил то же дело объединения с большей мягкостью и с меньшим напряжением воли. Хотя он и принимал в делах более активное участие, чем это думали долгое время, однако он часто подчинялся воздействию своего любимого министра Монжела, который весь был поглощен дипломатией и не всегда вносил достаточно последовательности и усердия во внутреннее управление. Монжела, когда-то подвергшийся преследованиям за принадлежность к обществу иллюминатов, не забыл своей обиды; ученик Кауница и дипломатов XVIII века, он ненавидел церковь и ее привилегии, но в борьбе с ней проявлял больше страстности, чем твердости, и его вызывающие мероприятия не всегда пресекали зло в корне. Монжела не столько колебал положение знати, сколько грозил ей; он торжественно провозгласил уничтожение крепостного права, но не сделал ничего для освобождения крестьян от феодальных повинностей; обнародовал конституцию, которая никогда не применялась. Главной его заслугой было то, что он дал Баварии хорошее управление и сломил господство духовенства. Ему недоставало прилежания, умения входить в подробности дела, серьезности ума.

Великий герцог Карл-Фридрих Баденский (1746–1811) был человек робкий и нерешительный. Как ни старался Наполеон оказывать ему самое утонченное внимание, все его лестные предложения и знаки милости не оказывали действия на монарха, от природы скромного, готового ограничить свое честолюбие лояльным выполнением своих обязанностей вассала «Священной Римской империи». Друг физиократов, он одним из первых стал применять их учение, но насильственные перемены внушали ему беспокойство. Очень благочестивый, образованный, искренно преданный своему народу, окруженный честными, работящими сотрудниками, вроде мистика Юяг-Штиллинга и юриста Брауера, Карл-Фридрих стремился, по его собственным словам, управлять свободным, богатым, нравственным и христианским народом. Однако, вследствие своего щепетильного отношения к старинным привилегиям», он боролся с ними недостаточно энергично, и большинство из них пережило его.

Подводя итоги французскому господству в южной Германии, необходимо остерегаться преувеличения как в одну, так и в другую сторону. Было бы преувеличением сказать, будто феодальный режим исчез в эту пору; для окончательного освобождения крестьян и уничтожения всех привилегий понадобилось еще полвека: в 1816 году равенство всех граждан еще не было окончательно закреплено законом. Нравы особенно отставали от законов, и таким образом дворянство почти повсюду сохраняло преобладающее социальное влияние. Совершившаяся перемена, несмотря на то, что она не закончена и подвергается оспариванию, является тем не менее чрезвычайно важной… Провозглашены были новые принципы, произнесены значительные слова, которые не забудутся и подлинный смысл которых постепенно будет раскрыт. Революция прививается, и старый порядок поколеблен. Секуляризация церковных имуществ, закрытие многочисленных монастырей, отмена десятины, уменьшение барщины, успехи просвещения, исчезновение прежних таможен и бесчисленных застав способствовали росту зажиточности, благоприятствовали сношениям и создали общую потребность в независимости.

Приобретя достаток, подданные постепенно должны были вырвать у своих робких властителей завершение начатых реформ. Недолго они довольствовались одним равенством; почти всюду со временем был сломлен исключительный авторитет церкви, провозглашена свобода совести, допущены смешанные браки (между лицами разных исповеданий), школа изъята из-под влияния духовенства. Позднее рушилась и преграда, долгое время отделявшая южную Германию от северной. Обсуждение мероприятий стало входить в привычку. Судопроизводство улучшено, администрация преобразовала по единому плану; созданы государственные рамки, в которых народ чувствует себя свободнее прежнего, привыкает соединять с идеей государства незнакомое ему до того времени представление о своих нуждах и правах. Наконец, введенная повсюду воинская повинность пробуждает доблесть, притуплённую долгим бездействием, и немцы под господством чужеземца научаются понимать значение слов «дисциплина», «самопожертвование» и «отечество».

Французское влияние в северной Германии. Наполеоновское господство имело на севере Германии едва ли не такое же влияние, как на юге; но в то время как юг стремится преобразоваться по образцу победителей, север, столкнувшись с иноземцем, уходит в себя и на все его заигрывания дает резкий отпор, характерный для неподдающейся индивидуальности. Французское влияние проявляется здесь главным образом тем, что вызывает реакцию против себя. Тюрингенекие герцогства и оба Мекленбурга не оценили в должной степени чести участия в Рейнском союзе; при первой же возможности они ускользнули из него. Пока они считали свои обязанности выполненными, доставляя с грехом пополам немногочисленные свои контингенты, и вкладывали какой-то своеобразный патриотизм в сохранение старинных, порождавших злоупотребления привилегий. Саксония серьезнее отнеслась к союзу с Францией; но если она в своем тщеславии радовалась поражениям Пруссии и тайно питала надежду занять ее место, все-таки она не находила в себе ни желания, ни силы к возрождению, так как была обессилена тщеславным деспотизмом Августов[7], усыплена продолжительным миром.

Саксонский король Фридрих-Август (1763–1827), бережливый, миролюбивый, богобоязненный, был скорее озадачен, чем обрадован милостями судьбы, за которые впоследствии жестоко поплатился. Перед революцией он ввел некоторые улучшения в судебном деле и в администрации, запретил пытку, поощрял народное образование. Испуганный совершавшимися вокруг него переворотами, он словно искал защиты в старинных учреждениях. Хотя сам он был католик среди протестантского народа, однако понадобилось категорически выраженное желание самого императора, чтобы заставить его покончить с лютеранской нетерпимостью и признать за последователями обеих религий одинаковые гражданские и политические права. Наполеон провозгласил свободу крестьян и гласность суда в великом герцогстве Варшавском, которое он присоединил к Саксонии; но эти реформы не перешли границ герцогства.

В великом герцогстве Берг, в королевстве Вестфальском у французов руки были развязаны, хотя и приходилось бороться с очень могущественной знатью и с недоверием населения, сильно привязанного к германским традициям. Сюда, недолго думая, целиком перенесли зарейнские учреждения. Опыт был смелый и чуть было не удался. Молодой король Жером окружен был советниками, одушевленными самыми лучшими намерениями; среди этих советников было несколько выдающихся людей: таковы законовед Симеон, генерал Эбле, Мартене, столь известный своими трудами по дипломатической истории, Доом, пользовавшийся доверием Фридриха II и бывший одним из главных инициаторов союза князей (Furstenbund), Иоганн фон Мюллер, красноречивый писатель и искренний патриот. Все они отличались широким умом и не обнаруживали систематического недоверия к немцам, занимавшим большинство мест в государственном совете, все префектуры и второстепенные должности.

Провозглашенная Наполеоном конституция была превосходна; первые совещания земских чинов носили серьезный и достойный характер; взаимное благорасположение сближало все сердца. Управление было преобразовано по разумному плану; объявлена была веротерпимость, распространенная даже на евреев, которые подчинены были общему законодательству. Крепостная зависимость была уничтожена, и из феодальных повинностей сохранены были только те, которые являлись рентой, первоначально обусловленной при продаже земли. Цехи были отменены, и признана свобода труда. Введен был Кодекс Наполеона (1808), французская ипотечная система. «Редко, — говорит один немецкий историк, настроенный очень враждебно к Франции, — какая-нибудь страна получала такие хорошие законы, как это недолговечное королевство. Хотя его творец нисколько не думал об этом, это был первый опыт воссоздания Германии, отделившейся от Священной империи». Прусский посланник в Касселе с горечью констатировал успехи нового государства, «которое достигнет вскоре высокой степени совершенства и счастья». «Пусть только немцев перестанут попрекать их флегматичностью, их тщеславием, их языком, их литературой, — писал французский посланник Рейнар, относившийся к Жерому без всякого снисхождения: — как только вестфальцы убедятся, что их уважают как немцев, можно будет завоевать их сердце», — и он надеялся, что Вестфалия сделается французской Германией, точно так же как рейнские провинции сделались немецкой Францией.

Первые возмущения против Наполеона. Это был медовый месяц, правду, довольно непродолжительный. Победители проповедывали побежденным свободу, не замечая того, что их наставления обращались против них же самих, ибо каждое улучшение, принесенное завоеванием, делало тем ненавистнее само завоевание. Первое право народов, освобожденных от оков, и первая их обязанность заключались в том, чтобы требовать свободного распоряжения своими судьбами. Взрыв был неизбежен, но он произошел бы не так скоро и не был бы так силен, не будь ошибок императорской политики.

Когда публицист Гентц, некогда увлекавшийся идеями революции, сделался одним из самых красноречивых вождей, возглавлявших сопротивление Наполеону, и выпустил в 1804 и 1805 годах свои Фрагменты современной истории европейского равновесия и свой дрезденский Манифест, или когда Арндт приступал к изданию своего Дут времени, их пророчества вначале встречены были только недоверием, а их призывы к восстанию — равнодушием. Император, весьма чувствительный к подобным нападкам, свыше всякой меры взволновался по поводу этой призрачной агитации и под предлогом, будто памфлетисты угрожают безопасности французской армии, отдал Бертье приказ воздействовать устрашающими примерами. Нюрнбергский книгопродавец Пальм, виновный в продаже посредственной политической брошюры, предан был военному суду, приговорен к смерти и расстрелян (25 августа 1806 г.). Возмущение было единодушное, особенно в среде «того класса литераторов, который уже оказывал решающее влияние в северной Германии». С этой поры обозначился разрыв между завоевателем и просвещенными слоями населения: писателями, профессорами, студентами.

В 1809 году оппозиционеры сочли общественное мнение достаточно подготовленным для того, чтобы попытаться поднять всеобщее восстание. Планы их потерпели неудачу по многим причинам. Их озадачил нейтралитет Пруссии, которая в последний момент отказалась вступить в борьбу. Австрия довольно неуклюже выступала впервые в новой для нее роли, и ее революционные прокламации вызывали больше удивление, чем воодушевление. Силы Наполеона, хотя уже потерпевшие ущерб, все еще оставались огромными. Наконец, воспитание народов едва еще было начато: колеблясь между признательностью и усталостью, население оставалось в некотором роде нейтральным — отказало императору в содействии, но и не поднялось против него.

В одном только месте, в Тироле, вспыхнуло серьезное возмущение. Крестьяне причинили баварцам[8] крупные потери, трижды захватывали Инсбрук и продолжали борьбу даже после Венского мира. Их вождь, Андрей Гофер, выданный французам одним из своих соотечественников, был приговорен военным судом в Мантуе к смертной казни; он сам подал команду стрелять и мужественно умер (21 февраля 1810 г.).

Немецкие историки охотно останавливаются на перипетиях этой вспышки, военные последствия которой были ничтожны, а Иммерман избрал Андрея Гофера героем одной из лучших своих драм. В сущности, нельзя делать никаких заключений о настроении умов в Германии на основании эпизода, объясняемого совершенно особыми обстоятельствами. У тирольцев было давнее неудовольствие против баварцев; ревностные католики, они до глубины души оскорблены были реформами Монжела, неумело применявшимися нетерпимыми чиновниками; преданные династии Габсбургов в силу старинной традиции, они легко сделались игрушкой нескольких интриганов, покинувших их без всякого сострадания и стыда. Ни в Гофере, которого французские солдаты звали храбрым генералом Sandwirtft'ом (хозяином харчевни), или Большой бородой, ни в студенте Эннемозере, ни в капуцинском монахе Гаспингере, который был истинной душой восстания, нельзя было бы найти ни малейшего следа немецкого патриотизма.

Стадион и эрцгерцог Карл поступили неблагоразумно, когда направили свою армию на юг[9]. Не то чтобы там мало было недовольных, но их сдерживали исстари существовавшие правительства, очень бдительные, и ненависть к Франции уравновешивалась здесь недоверием к Австрии. На севере движение, более серьезно подготовленное, могло бы принять широкие размеры, если бы оно опиралось на регулярную армию. Вест-фалия, Саксония, Франкония кишели агитаторами, которые получали указания из Кенигсберга и Берлина, были в сношениях с Союзом добродетели (Tugendbund) или С комитетом графа Шазо и находили помощников среди студентов или бывших прусских офицеров. Министр полиции короля Жерома, Берканьи, не сумел ничего ни предвидеть, ни остановить. Но к счастью для французов, поведение Фридриха-Вильгельма III внесло расстройство в среду вожаков: вместо поголовного восстания получился лишь ряд плохо задуманных попыток, неудача которых была неизбежна. Отряд Катта, с горстью людей захватившего город Стендаль, легко был рассеян.

Предприятие Дёрнберга, имевшего сторонников во всем Гессене, было серьезнее, и он едва не захватил в Касселе самого короля (апрель 1809 г.); присутствие духа и хладнокровие Жерома, может быть, спасли в это время Вестфалию от восстания. Месяц спустя прусский майор Шилль, обманутый первыми успехами австрийцев, перешел границу, снова стал угрожать Касселю и бросился в Штральзунд, взятый генералом Гратианом. Во время приступа (31 мая) Шилль был убит. Труп его был обезглавлен, его товарищи преданы военному суду; 25 человек были расстреляны, остальные сосланы на каторгу.

Из сторонников Катта, Дёрнберга и Шилля, к которым присоединились кое-какие дезертиры из Пруссии и Рейнского союза, герцог Брауншвейг-Эльс составил в Чехии Черный легит. Усиленный несколькими тысячами австрийцев, этот отряд вторгся в Саксонию, где не встретил почти никакого сочувствия, затем вступил в Вестфалию и, слабо преследуемый посредственными, ссорившимися между собой генералами, прошел все королевство и добрался до морского берега, где был принят на английские суда.

«Австрийский брав» и континентальная блокада. Несмотря на конечную свою неудачу, восстания 1809 года тем не менее обнаружили, как непрочно здание, воздвигнутое императором; в первый раз счастье поколебалось. Хотя Великая армия, несмотря на многочисленные признаки упадка, все еще казалась мощной, однако у нее не было больше резервов, и Наполеон двинул против повстанческих отрядов третьестепенных генералов и неопытных рекрутов. Тем не менее вполне естественного неудача восстания вызвала мрачное уныние. Водворилась тишина, и для тех, кто устал от попыток сопротивления, женитьба Наполеона на австрийской принцессе явилась желанным предлогом к тому, чтобы преклониться перед совершившимся фактом. Сумасбродные выходки и тирания императора принесли быстрое разочарование тем, кто в последний раз пытался сблизиться с завоевателем. Монархи были мало удовлетворены расширением своих владений согласно последним договорам: они ждали большего; тем сильнее раздражали их территориальные уступки, которые они вынуждены были сделать; их выводили из терпения все возраставшие требования повелителя, которого они сами же над собою поставили. Захват Голландии привел их в ужас. «Это происшествие глубоко волнует меня, — писала своему отцу королева Вестфальская, — потому что я вижу, что в этом мире ни для кого уже нет прочного счастья. Где искать теперь гарантий для королей?» Когда ни теснейшее родство с Наполеоном[10], ни явное расположение России[11] не охраняли против указов о присоединении, то кто же мог считать себя в безопасности от постановлений французского Сената? Монархи видели перед собою две возможности, одинаково тягостные: либо император не устоит перед новой коалицией и увлечет их в своем падении, либо, когда этого потребуют обстоятельства, он объявит их смещенными и заменит их своими префектами.

Всюду царила растерянность. Затаенная тоска лишала всех бодрости духа. Сильнее всего это чувствовалось в Вестфалии. Жером вначале не произвел плохого впечатления на своих подданных: его благожелательность, простота, изящество манер, несколько наивная напыщенность его заявлений — обезоружили всех. Он серьезно смотрел на свои обязанности. Бесцеремонность, с которой относился к Жерому его брат, быстро заставила его забыть о своих добрых намерениях. Беспечный и легкомысленный, Жером искал отвлечения от сознания своего бессилия в дорогих прихотях, которые расстроили его финансы и уронили его достоинство. Просвещенные советники первых лет его царствования заменены были авантюристами, оспаривавшими друг у друга не столько власть, сколько связанные с нею выгоды. Гримм писал в 1813 году: «Едва ли когда-либо при какбм-либо дворе интрига царила в такой степени, как в Вестфалии. У короля не было фаворита, но, что гораздо хуже, должность фаворита беспрестанно переходила из рук в руки». Дух эгоизма и усталости распространялся все дальше и дальше: чиновники относились небрежно к своим обязанностям и старались лишь сбыть дело с рук. Рейнар констатирует общий упадок «принципов управления, талантов и особенно нравственности».

Народы все более нетерпеливо относились к придиркам императорской полиции, к строгости цензуры, к возмутительному обхождению, которому подвергались самые безобидные писатели. Испанская война ежегодно поглощала тысячи людей, и рекрутский набор, который население, способное по натуре своей к военной службе, перенесло бы охотно, делался ненавистным, потому что император отнимал у людей жизнь и не делился с ними даже славой — все для удовлетворения своего личного честолюбия. Разъяренный упорным сопротивлением Англии, Наполеон вносил неслыханное упорство в войну, которую он повел против английских товаров; от повышенных цен на сахар и кофе жестоко страдали потребители. На тайные склады английских товаров совершались обширные набеги: во Франкфурте, в Штутгарте, Вадене, Мюнхене, Дрездене, Лейпциге, в ганзейских городах сжигались целые груды конфискованных товаров.

В некоторых странах запретительная система вызвала вначале известное оживление промышленности, но изделия, выходившие из новых фабрик, созданных на скорую руку и плохо оборудованных, не % находили покупателей, и фабриканты, располагавшие лишь незначительными капиталами, стесненные таможенными преградами, вскоре оказались разоренными.

Особенно плачевно было положение на севере. Прежние рынки закрылись; хлеб, лес, конопля, шерсть, некогда находившие широкий сбыт'в Америке, Англии и Испании, уже не продавались. Суда гнили в гаванях Гамбурга и Бремена; единственным источником дохода жителей была контрабанда, и они вели с таможенными досмотрщиками своего рода партизанскую войну, в которой чрезвычайно разгорались страсти. «Брожение достигло крайней степени, — писал Жером своему брату Ь декабря 1811 года. — Если разразится война, вся область от Рейна до Одера сделается очагом всеобщего восстания. Причина этого брожения заключается не только в ненависти к Франции и в недовольстве чужеземным игом; скорее ее надо искать в общем бедственном состоянии, в полном разорении всех классов, в чрезмерной тяжести налогов, в военных контрибуциях, в военном постое, в разных притеснениях, беспрестанно возобновляющихся. Следует опасаться взрыва отчаяния у народов, которым больше нечего терять, потому что все у них отнято». Даву, Рапп, все генералы, все администраторы присылали подобные предостережения. Император делал вид, что относится к ним пренебрежительно; однако ближайшее будущее оправдало все эти опасения.

Примечания:

1

Т. е. связанных непосредственно с императором «Священной Римской империй». — Прим. ред.

2

Здесь имеется в виду не Шёнбруннский (иначе Венский) мирный трактат, окончивший войну Франции с Австрией в 1809 году, а соглашение Наполеона с прусским уполномоченным Гаугвицем, заключенное в Шёнбрунне после Аустерлица (1805). — Прим. ред.

3

Первой династией в истории Франции считаются Меровинги (VI–VIII вв.), второй — Каролинги (VIII–X вв.), третьей — Капетинги (с X в. до 1792 г.). Бонапарты, по мысли Наполеона, должны были стать четвертой династией. — Прим. ред.

4

Автор совершенно неверно пытается изобразить Наполеона наследником революции. Наполеоновское правительство задушило французскую революцию, сохранив только те из ее результатов, которые были выгодны крупной буржуазии.

5

Следует в достаточной мере ограничительно принять эту оценку наполеоновской администрации: «честное» служение ее. «общему благу» сводилось к установлению политического порядка в целях защиты интересов крупной буржуазии, и никакие меры не смогли изжить взяточничества, подкупов и лихоимства. — Прим. ред.

6

Это совершенно неправильная характеристика: на обоих берегах Рейна в добровольцы шла наиболее патриотически настроенная молодежь, ненавидевшая военно-оккупационный режим Наполеона. — Прим. ред.

7

Это имя носил ряд саксонских курфюрстов в XVIII веке, — Прим, ред.

8

Наполеон, оторвав от Австрии Тироль, отдал его Баварии. Тирольское восстание усмиряли баварцы и французы. — Прим. ред.

9

Т. е. в Баварию. Речь идет о войне 1809 года Австрии против Наполеона и его немецких «союзников». — Прим. ред.

10

Королем Голландии был Людовик (Луи) Бонапарт, родной брат Наполеона, — Прим. ред.

11

Намек на герцога Ольденбургского, родственника Александра I. — Прим. ред.