XX.

Известно, что нет в міре ни целого сословия, вообще, ни одного человека, в частности, со всеми совершенствами; равно как и нет ни одного негодяя, в котором не было бы хороших сторон. Во всяком мы найдём и хорошие, и дурные стороны, только с некоторым перевесом той или другой стороны. И только одно духовенство, во мнении большинства общества, составляет в этом исключение. У него во всём видят только дурное. Светская литература много говорит о нём, но в нашу защиту не сказала ещё ни слова, как будто, действительно, в духовенстве ничего хорошего и нет, и быть не может. Всё что вы ни делаете, всё перетолковывается в дурную сторону: молчите вы, — осуждают; говорите, — опять осуждают. Со мной однажды, действительно, был такой случай: однажды, на дороге в Москву, со мной сидел какой-то господин. У нас зашла речь об одном предмете. Дело хорошо было известно ему и очень интересовавшее меня. Он говорил, а я со вниманием слушал. В вагоне нас было всего четверо. Мы сидели в одном углу, а в другом углу сидели два купца. Купцы долго смотрели на нас и потом один другому говорит: «Смотри-ко: тот говорит, а поп всё молчит, всё молчит, а глазами так и ест».

— Они этаки! Он пошёл молчать.

Потом зашла речь о чём-то, хорошо известном мне и интересовавшем моего собеседника. Я стал рассказывать, а тот слушать.

— Смотри-ко, поп-то разошёлся! Всё молчал да и принялся!

— Они всё так! Молчит—молчит, да уж как примется, так уж держись.

— Он сперва всё высматривал, каков тот. Высмотрел да и говорит чай: нет, ты меня послушай-ко!

Я заметил своему собеседнику:

— Слышите, как меня пробирают?

— Если б у них побольше было совести, так меньше осуждали бы вас. У нас священников осуждают все и за всё. Посмотрел бы лучше всякий на себя: он-то кто таков, много ли в нём-то самом святости-то? На этих людей, батюшка, не стоит обращать внимания.

И в литературе нашей, день ото-дня, всё чаще и чаще стали появляться статьи о духовенстве. Писать о духовенстве теперь вошло, кажется, в моду, как вошло в моду строить памятники и печь юбилейные пироги. Это наша русская слабость: коль скоро примутся за что-нибудь, так уже до приторности. Теперь: где бы что ни случилось, — во всём виновато духовенство. «Явились нигилисты, — кричат газеты, — и духовенство наше просмотрело!» В Пензенской губернии крестьяне убили колдунью Чиндейкину и в одной из газет писалось: «Почему же бездействует духовенство? Почему оно не станет между обездоливаемыми и обездоливающими со словом любви и примирения и просветительной христианской проповеди?»

«Как на обстоятельство, уменьшающее, будто бы, вину духовенства в бездеятельности, указывают обыкновенно на материальную необеспеченность духовенства, на зависимость его в материальном отношении от паствы. Но кто же виноват в этом, прежде всего, как не само духовенство и духовные управления? Почему центральные и местные духовные управления не разработают вопроса о переводе поборов духовенства деньгами, хлебом и т. д., на постоянное жалованье? Почему само духовенство, независимо от центральных и местных духовных учреждений, не входит в соглашения, с помощью земства, дум, городских и крестьянских присутствий, с населением о прекращении поборов и замены их определённым жалованьем?»

«Нет, суть дела вовсе не в материальном положении духовенства, а в малом образовании лиц духовного звания и в кастовом их духе, поддерживаемом нынешней постановкой специального духовного образования».

«Этот кастовый дух нашего духовенства будет жить до тех пор, пока будут существовать специальные учебные заведения для детей духовного звания. Не говоря о недостатках программ этих учебных заведений в общеобразовательном отношении, каждое из названных заведений заключает в себе особенную специфическую атмосферу, обращающую пастырское служение в ремесло, непременно наследуемое от праотцев, мертвящую доброе, чистое, религиозное чувство и дело. Вся атмосфера этих учебных заведений проникнута мелочным торгашеством, чиновничьим отношением к делу, бумажным формализмом, крючкотворством и подъячеством и т. д.»

«До тех пор будет жить кастовая особенность духовенства, пока не народится у нас общеобразовательная школа для всех сословий и классов, со специальным богословским отделением для лиц, желающих посвятить себя пастырскому служению, высшее образование для всех сословий и званий — университет, со специальным богословским факультетом для лиц, желающих получить высшее духовное образование».

Обвинение сильное; но разберём его насколько оно практично.

«Почему духовенство не станет между обездоленными и обездоливающими?»

В России, как и всюду, столько «обездоленных и обездоливающих», что недостало бы и попов, если б они захотели становиться между всеми ими. Притом: мы можем говорить только «обездоливаемым», а «обездоливающим-то» не угодно ли говорить вам самим, г. репортёр, если у вас есть ревность к проповедничеству. Гарантируйте нашу жизнь и службу от их мщений, и вы увидите, что за «словом любви» дело не станет. Но пока мы находимся в полной, крепостной зависимости от общества, то, во-1-х, на это решимости достанет не у многих, и во-2-х, говорить-то не дозволят!...

«Почему духовенство бездействует?»

Но мы положительно утверждаем, что мы все силы наши употребляем к искоренению предрассудков; но искоренить их не так легко, как кажется. И в людях образованных, понимающих дело, предрассудков ничуть не меньше, чем в простом народе, только предрассудки эти другого, конечно, рода, и они крепко держатся их. Что ж тут поделаем мы? Что, например, значит носить по усопшем траур, везти гроб на катафалке, одевать и прислугу и лошадей какими-то уродами, как не имеющий никакого смысла предрассудок? Христианин должен веровать, что усопший от жизни, переполненной огорчениями всякого рода и болезнями, переходит в жизнь вечную, где нет «ни болезни, ни печали, ни воздыханий», — в жизнь, где он будет зреть самого Творца вселенной и красоту всего міра, — в жизнь, переполненную спокойствия, радости, восторга, блаженства, — он должен сорадоваться счастью усопшего; но он плачет, носит траур и окружает прах его какими-то страшилищами. Потрудитесь уничтожить предрассудок носить траур, убедите, что катафалки и пугала при них не имеют смысла, — и мы примем на себя ваше обвинение в нашей бездеятельности. Потрудитесь вразумить нашу, так называемую, интеллигенцию, в особенности барынь, что встреча со священником не приносит несчастий. Что может быть нелепее этого? А между тем предрассудок этот крепко укоренился во многих людях образованных и высокопоставленных. К нам в село, однажды, приезжает из Москвы для осмотра поселения питомцев Московского Воспитательного Дома почётный опекун Арсеньев и рассказывает, что он неделей раньше выехал было к нам; «но только что, говорит, выехал из ворот, как встречается мне поп. Я велел, говорит, объехать квартал, воротился домой и прожил дома ещё неделю, чтобы изгладить это неприятное впечатление». Это было давно, это правда, но Арсеньевы попадаются и ныне на каждом шагу. Я всегда наблюдаю за встречающимися со мной и вижу не редко презабавные вещи. Что же нам делать тут? И кричать с церковной кафедры: не ахайте и не плюйте в сторону, когда встречаетесь с нами; не корчьте рож и не гримасничайте; не отворачивайтесь; не сворачивайте в сторону; не ворочайтесь назад; не вкладывайте булавочки в лиф вашего платья, в левую полу вашего сюртука; не переставайте дышать, когда проходите мимо нас; не держите себя за левое ухо; не креститесь, не подходите под благословение! Попробуйте искоренить этот предрассудок, если вы сами не держитесь его. Против предрассудков мы, со своей стороны, говорим; но вековые обычаи и предрассудки веками и уничтожаются. Если предрассудков так крепко держатся люди образованные, то к необразованным нужно быть ещё снисходительнее. А следовательно и духовенство винить нельзя.

«Кто виноват в том, прежде всего, что духовенство не обеспечено в содержании, как не само духовенство и духовные управления? Почему центральные и местные духовные управления не разработают вопроса о переводе поборов духовенства деньгами, хлебом и т. д. на постоянное жалованье?»

Вопрос этот разработан очень-очень давно. Когда я был ещё в семинарии, то, в 1845 году, ректор семинарии давал мне переписывать для кого-то проект об улучшении быта духовенства. Мне лично, стало быть, известно, что об этим деле толкуют 35 лет. До того времени, как я переписывал, толковали, может быть, прежде не один десяток лет. И всё-таки ничего не натолковали. Следовательно дело не в разработке, а выполнении разработанного. А это зависит уже не от нас.

В 1879 году наш преосвященный просил начальника губернии, чтобы тот оказал своё содействие и употребил своё влияние, чтобы прихожане назначили духовенству определённое жалованье или определили известную таксу за требоисправления. Преосвященным указана была норма, которой прихожане держались бы приблизительно при определении жалованья и таксы. Начальник губернии сделал распоряжение по волостным правлениям и, вместе с тем, предписал уездным исправникам наблюдать за ходом дела и содействовать в обеспечении духовенства. Но так как дело это отдавалось, однако же, на «добрую волю» прихожан, то они и положили, почти все: за наречение имени младенцу и за крещение по 3 коп., за исповедь 2 коп., за свадьбу 50 коп., погребение младенца 5 коп., взрослого 20 коп., с выносом от дому до церкви и от церкви до кладбища 40 коп., за обедню по усопшем 30 коп. и т. под., так что священнику при 1500 душ муж. пола в приходе, не приходилось получить и 80 руб. в год. Некоторые приходы положили жалованье 100–150 руб. в год на весь причт. Некоторые же приходы положили: «быть по старому». Тут уже влияло само духовенство. Такие постановления — «быть по старому» — были, большей частью, в приходах многолюдных и состоятельных, где духовенство видело, что с жалованьем 150 рублей и таксой 2–5 копейки оно получило бы в десять раз менее того, что получает оно теперь. «Присутствие по крестьянским делам» приговор некоторых обществ возвратило назад. В волостных правлениях получили эти приговоры, но других сходов не собиралось, — так дело и заглохло.

Мои прихожане — народ не богатый, но до крайности добрый и почтительный ко мне. Могу похвалиться, что таких хороших отношений прихожан к своим священникам я не встречал нигде. За все требоисправления у нас установилась такса, и такса самая небольшая. Поэтому никаких торгов и споров у нас не бывает, почти, никогда. Но и эту, без всякого торга, плату я лично никак не могу брать. Я положительно стесняюсь брать плату за требоисправления. Душа моя не может выносить того, чтобы отслужить и протянуть руку. Однако же нужно жить от требоисправлений. Я отдал дело это дьякону-псаломщику. Он и берёт у меня за всё. В доме, например, я отслужу молебен и сию минуту ухожу. Дьякон без меня получит плату. В церкви отслужу молебны, панихиды, похороны, окрещу, — и ухожу тотчас. При свадьбе: я пересмотрю документы, и велю дьякону написать обыск. Потом, в своё время, иду и венчаю. Взял ли дьякон за свадьбу, сколько он взял, всё ли опустил в кружку, — не спрашиваю этого. Дьякон может красть у меня на половину. Но, при полном моём к нему доверии, я уверен, что он дело ведёт честно, так как, вообще, он прекроткий и предобрый человек.

Сам я совершенно не могу брать за требы, но всё-таки желаю брать, потому что этим нужно жить, и поручаю брать другому, в мою же, главное, пользу. Что же это значит? Это означает ненормальное отношение наше к приходам. Моё же личное состояние, просто, смешное: сам не беру, а брать другому, для себя, велю. Когда дьякон берёт за требы, особенно, когда бывает много свадеб, то мне часто приходит на ум один анекдот: в крепостничество крестьяне двух разных барщин вздумали убить своих господ. Собрались, долго толковали: как и где убить и, наконец, порешили убить. Порешили, но только одни и говорят: «Убить-то убить, да господа-то наши хороши». — «А наши ещё лучше ваших», — говорят другие. — «Так как же быть?» — «А вот как: вы убейте наших, а мы ваших». Значит и дело сделано, и совесть чиста. Так выходит дело и у меня с приходом. У меня лично недостаёт совести брать, не брать же совсем, — не могу: жить нужно и мне, и причту. И я велю брать другому. И в самом деле, если сам не берёшь, то, как будто, легче на душе. Да, брать за требы и при этом торговаться, — выносить не всякий может, это я знаю по себе.

В приходе, в 1600 душ муж. пола и при 66 десятинах земли, я получаю около 300 рублей в год; иногда 10–15 рублей больше, иногда 10–15 рублей меньше.

В то время, когда было предложено прихожанам положить духовенству жалованье или установить определённую таксу, прихожане мои приходят ко мне и говорят: «Батюшка! мы на сходе положили давать вам жалованье: вам 600 рублей, а дьякону 200 рублей. Землёй владейте, как владеете. (Сами прихожане владеют 37–42 дес. на двор). Довольны ли вы этим?» Я, конечно, был очень доволен, поблагодарил их и спросил при этом:

— Казённые недоимки за вами есть?

— Малость есть.

— Но если Бог пошлёт пожар, голод, то тогда чем будете вы платить казённые подати?

— Коли нечем будет платить, то, конечно, и платить не будем до тех пор, пока не поправимся.

— А нам чем будете платить тогда?

— Коли нечем будет платить казённых податей, то, известное дело, и вам нечем будет платить.

— Чем же мы будем жить тогда?

— Да мы уж не знай, как быть тогда.

— Теперь, — когда всё благополучно, — казённые подати все у вас вносят добровольно, без всякого понуждения?

— Где без понуждения! Разве это возможно! Народ всякий: у иного и есть, а он не отдаёт. И староста, и старшина, и становой с иным бьются—бьются, насилу выколотят.

— А наше жалованье кто с этаких будет выколачивать? Добровольно ведь, тоже, не все отдадут?

— Не все; а выколачивать кому тут.

— Стало быть я полного жалованья не получу никогда? Нельзя ли наше жалованье внести в общую смету?

— Можно. Только в волостной сперва отберут то, что надо им; а вам дадут, что останется. А, пожалуй, там иногда и ничего не останется.

— Как же тогда?

— Мы не знаем.

Мы потолковали—потолковали, да с тем же и разошлись. Мне пришлось только поблагодарить их за их расположение.

Таким образом, опыты показали, что никакие сделки с прихожанами без содействия власти невозможны.

И проекты, и законы писать легко; но для того, чтобы вышло что-нибудь, действительно, дельное из проектируемого, нужно пожить среди того народа, для которого пишутся эти законы и проекты. Нас и начальство наше обвиняет в нестарании, в небрежности о самих себе. Но кто сам себе враг? Если б можно было сделать что-нибудь, то давным бы давно было сделано. Если же не сделано, то это значит, что мы ничего сделать не можем.