XXXVII.

Все жалуются на трудность поступления в учебные заведения: одних не принимают по малолетству, других по урослости, третьих по слабой подготовке и, наконец, по неимению вакансий.

Малолетство. Известно, что по малолетству не принимают и при самом поступлении в учебное заведение; но случается и так, что вначале найдут мальчика не малолетним и примут, а потом не переводят его «за малолетством». Малолетство едва ли должно служить препятствием к поступлению в учебные заведения. В подтверждение этого я скажу то, что было со мной. Старшие мои два сына помещены были мною в духовное училище, и, чрез год, должны были перейти в семинарию; но младшему из них было 10½ лет. В каникул, пред переходом в семинарию, он говорит мне: «Папаша! Говорят, что в семинарии очень трудно; что я не пойму, что́ будут преподавать там и что я отстану от своих товарищей».

— Теперь ты считаешься лучшим учеником?

— Да.

— Бо́льшая часть твоих товарищей и по способностям, и по прилежанию теперь хуже тебя?

— Да.

Каким же образом выйдет так, что, чрез месяц, когда вы перейдёте в семинарию, они все вдруг поумнеют и ленивые сделаются прилежными, а ты оглупеешь; они будут всё понимать, а ты не поймёшь? Возможно это? Не беспокойся! Какими вы теперь, такими будете и в следующем классе; перехода из класса в класс вы не заметите. Теперь ты хорошим учеником, — хорошим и станешься.

Мальчуган мой ободрился и в семинарии учился без всяких гувернёров, как и прежде, так что через четыре года поступил в институт инженеров путей сообщения, где математику чуть не едят с кашей; во весь курс был там, и окончил курс в числе лучших студентов и, слава Богу, здоров. При приёме в семинарию и институт на лета его не обратили внимания. Стало быть, дело не в летах, а в способностях и прилежании.

Не переводить «за малолетством» мы находим делом совершенно нерациональным. Вступительный экзамен мальчик сдаёт не для одного года, но на весь учебный курс, и лета его должны быть принимаемы в расчёт не для одного года, но на весь курс. Училищное начальство, при приёме мальчика, должно иметь это в виду. Но на деле не редко случается так, что сначала мальчик окажется, для заведения, совершеннолетним, а потом негодным по молодости. Известно, что по малолетству не переводят даже лучших учеников, мотивируя это тем, что они не могут усвоять вполне тех предметов, которые должны будут преподаваться им в следующем классе и что им будет трудно поспевать за своими товарищами, старшими по возрасту, и что непосильные занятия вредно повлияют на их здоровье. Если имеется в виду здоровье мальчика, то, конечно, такая забота была бы крайне желательна, но, признаться сказать не верится, чтобы педагоги, или, вообще, составители уставов заботились, хоть сколько-нибудь, о здоровье воспитываемого ими юношества. Когда младшие мои два сына были в гимназии, и приедешь бывало навестить их, то посидишь с ними немного и уйдёшь, чтоб не мешать им заниматься. Посмотришь в 12 ночи, — они ещё сидят; утром встанешь рано, но они встали уже раньше тебя и опять сидят за книгами. И так изо дня в день. Тяжело, бывало, смотреть на непосильные уроки! О здоровье тут и не думал никто. Виноваты тут наставники, ленясь заниматься в классе и сдавая всю работу на дом; но виноваты, также, и составители программ. При таких непосильных занятиях здоровья останется не много у всякого, будь ученик хоть бы и взрослый. Поэтому, если педагоги толкуют о здоровье учеников, так это есть ложь: дело показывает, что о здоровье никто и не думает. Чтоб убедиться в этом, посмотрите на любого ученика семинарии и гимназии: много ли в них жизни? Но самое поразительное доказательство, как губится юношество, даёт нам медицинский осмотр Вятской гимназии, где из 330 воспитанников найдено здоровыми только 30. И не стыдно, после этого, толковать о своих заботах о здоровье?! Единственно хорошее, что нам известно, так это есть то, что в той гимназии, где были мои дети, в перемены между классами, директор и инспектор заставляют учеников играть на дворе. За это нельзя не отнестись к ним с полной благодарностью.

Не принимают по урослости. Но какая урослость? Годом старше, противу устава. Но почему составители устава не приняли в расчёт, что в жизни встречается множество обстоятельств, не позволяющих поместить мальчика именно в те лета, в какие они определили? Известно, что не все дети одинаково развиваются, — это первое. Второе: может случиться, и по всей вероятности таких случаев множество, что мальчик год проболел; может случиться, что он заболеет именно в тот месяц, когда ему нужно явиться на экзамен, год пропал, — и карьера мальчика пропала на век. Я слышал о таких случаях: родители не имели, вначале, возможности подготовить детей своих: при всех стараниях их, они не могли найти себе учителя в деревню; когда же он нашёлся, и дети были подготовлены, то они оказались на год уросшими, — и пропали. Лично мне известен такой случай: родители употребляли все силы подготовить мальчика и подготовили; но поместить его в учебное заведение решительно не находили средств, и мальчик жил дома. Вдруг, сверх всякого чаяния, средства открылись, отец и сын бросились в заведение, но там сказали им, что год мальчик перерос и принят быть не может. Пропал и этот.

Желательно было бы знать: почему в известный класс принимаются дети только известных лет? Почему, например, в III класс гимназии 12-ти лет не принимаются по молодости, 15-ти по урослости? Почему там могут быть именно только 13-ти и 14-ти летние? Чем отличаются 12-й год от 13-го? Чем отличается второй класс от третьего? Греческим языком? Неужели же греческий язык учить с азбуки возможно именно с 13-ти до 14-ти лет, — ни раньше, ни позже, не дошёл год, — нельзя, перешёл год, — нельзя? Непонятно!

Составители уставов, надобно полагать, до последней крайней точности узнали умственное и физическое развитие человека, равно как и математически верно известно было им, что известный отдел известной науки может быть изучаем только тогда, когда мальчику исполнится 13 лет; в 15 лет это будет уже поздно, равно как и в 12 будет рано. Согласитесь же, будьте беспристрастны, что это бессмыслица! Всем известно множество таких людей, которые начали учиться не только что в зрелых, но даже в перезрелых летах и которые, потом, сделались историческими учёными людьми. Стало быть, и поэтому даже нет разумного основания не принимать мальчика по урослости, если он только достаточно для известного класса подготовлен и видны в нём способности и охота к учению.

В настоящее время для каждого класса определён известный возраст. Вопрос этот обдуман, нет сомнения, всесторонне и определённый уставами возраст найден самым соответствующим делу обучения, именно, что только при этом возрасте юношество может и легко и вполне усвоять то, что преподаётся ему. Так. Но неугодно ли взглянуть в любое учебное заведение, как идёт там дело? Взгляните хоть в гимназию: первый класс, основной и параллельный, по 40 человек — 80; во втором и третьем тоже, по 80; но далее и далее: всё меньше, меньше и меньше, — и созреют только 7. Куда же девалась педагогическая премудрость?... На чьей душе и совести должна лечь гибель этих несчастных исключённых?! Обыкновенно говорят: «нужна же какая-нибудь норма». Но мы желали бы слышать при этом: для какой же цели?

Говорят, что неприятно смотреть, когда между мелюзгой сидит великан. Но в таком случае надобно выгонять всех великорослых, хотя они были бы и молоды. Подбор по росту бывает только в войсках, и то неимеющий ни малейшего существенного значения.

Уросшие вредно влияют на малолетних? Но почему не предполагать благотворного влияния? Почему предполагают в уросших более безнравственности? Квартируют же вместе малолетние со взрослыми? Там и хорошее, и дурное влияние могут проявляться несравненно сильнее.

В наших духовных учебных заведениях строго соблюдаются сроки. В семинарии положено принимать от 14 до 16 лет; мальчика 17 лет не примут уже ни в каком случае «за урослостью», хотя оставшиеся там на второй год бывают и 17 лет. Молодые люди употребляют все усилия, чтобы пройти чрез училища и дойти до семинарий именно в эти годы, иначе пропали на веки. Идёт человек и употребляет все силы, чтобы не засесть где-нибудь на другой год, хотя бы то по болезни. Иначе, для семинарии, будет уже устаревшим и выгнан без всякой церемонии. Наконец, юноша, после всех усилий, окончил курс, прошёл все науки, нужные для того, чтоб быть священником, и просит священническое место. «Ну, нет, говорят ему, этого нельзя, ты ещё молод для того, чтобы поступить во священники, нужно, чтобы тебе было тридцать лет». — Зачем же так подгоняли в училищах и семинариях? — «Это «для порядка»! Кроме того, тебе нужно «упостояниться», — тебе нужно созреть нравственно, направить жизнь свою высоконравственными примерами, — тебе нужно до тридцатилетнего возраста идти в пономари».

Пономарство есть, действительно, вернейший способ для усовершенствования молодого человека, но только в чём? Во всевозможных пороках и невыразимой нужде и горе.

В самом деле: окончившего курс семинарии находят молодым для должности священника; зачем же так подгоняют в семинариях? Уставы о семинариях и о священничестве проходили чрез одни руки; какая же цель: оканчивать курс молодым, а во священники поступать старым? Чтобы придти уже в возраст «мужа совершенна»? И поэтому, чтобы сделаться достойным пастырем, нужно усвоить все качества пономаря? Сделано не дурно! Такой чести ни одному пономарю, и во хмелю, во сне не грезилось.

Если пономарство нужно для того, чтобы прошёл юношеский пыл, то в училищах наших и семинариях такие порядки, что он проходит и без пономарства.

Со времени введения новых уставов времени прошло уже достаточно для того, чтобы взглянуть на результаты положений, — взглянуть: действительно ли оканчивающие курс семинарии нравственно молоды для священства и действительно ли бывшие в пономарях священники лучше старых, поступивших во священники прямо из семинарий?

Я, состоящий сам среди сельского духовенства и имеющий своей обязанностью наблюдать за его нравственным состоянием, утверждаю положительно, что молодые люди в пономарях нравственно гибнут. Соображая же действительность с постановлением правительства, нам неминуемо приходится сделать вывод такого рода: чтобы к 30-ти летнему возрасту сделаться высоконравственным пастырем стада Христова, для этого нужно лет 8–10 потаскаться сперва по всем трущобам; другими словами: чтобы быть хорошим, нужно сперва сделаться негодяем. А так как пономарством в действительности достигается одно первое, а между тем правительству желательно, чтобы во священники поступали в возрасте 30-ти лет или около этого, то необходимо уничтожить правило о летах в училищах и семинариях.

В учебные заведения не принимают по недостаточной подготовке. Слабая подготовка для непринятия в заведение есть причина вполне основательная. Но господа экзаменаторы могут ли сказать по совести, что в несколько минут испытания они узнают ученика вполне? Всем известно, известно это и педагогам, что часто бывает, что экзаменующийся может хорошо ответить только вопроса на два-на три; их-то, случайно, его и спросят, — и получается хороший балл. Случается и наоборот: на два-на три ответить не мог, опять, случайно, спросили его, — и пропал. Поэтому приёмные экзамены должны быть самые снисходительные, потому что случайность здесь — дело обыкновенное. В наше время списки ученикам составлялись не по алфавиту, а по успехам, и ученики делились на три разряда. На выпускной экзамен, по догматическому богословию, приехал к нам преосвященный Афанасий (Дроздов). Между моими товарищами был некто Ф. Танаисов. В списках по всем предметам он писался ниже средины второго разряда и, бывши певчим архиерейского хора, часто не ходил и в класс. На экзамене ему попался один вопрос, — он и начал резать, как «Отче наш». Не давши дочитать до конца, преосвященный закричал: «Ректор! чего ты смотришь?» Ректор встрепенулся и смотрит: что такое? «Я спрашиваю тебя: чего ты смотришь? Смотри, как отвечает Танаисов, а между тем он записан во второй разряд. Ты должен знать, что Танаисов несёт двойные труды, он и учится хорошо, и у меня в певчих. А тебе всё равно, ты и не видишь этого!» И, не давши Танаисову дочитать, своей рукой записал его в первый разряд. Но, на самом-то деле, Танаисов почти только и знал то, что спросили его, и знал-то взубрячку, без толку.

В наших духовных училищах, на переводных экзаменах, тоже строгость страшная: из 40 человек 1-го класса едва доползает до последнего один какой-нибудь десяток, а то и того меньше. Можно было бы предполагать, что эти лучшие ученики в семинарию поступят все; но, однако же, при переходе в семинарию, им даётся такой экзамен, что человек из 40 явившихся, училищ из 5–6-ти, принимается человек 6–7, только. И не подумайте, что принимаются лучшие. Ничуть не бывало: семинарии не имеют доверия к училищным свидетельствам и, благодаря случайным ответам, часто принимаются худшие. Это известно нам положительно.

Нам известны некоторые семинарии, где на приёмных экзаменах, поступают с учениками, просто, бесчеловечно: мальчикам не оказывают ни малейшего чувства сострадания; для господ преподавателей-экзаменаторов мальчики — это не люди, а стадо баранов. Сколько горя, сколько слёз прольётся и тут, и по домам этих несчастных! Из 30–40 человек, перестрадавших училищные порядки, примутся 6–7 человек, и стонет всё духовенство: одни оплакивают участь детей, другие сочувствуют их горю... Но, зато, нам известны такие семинарии, что в то время, когда 25–30 семейств льют слёзы, — мать-протопопица, супруга отца ректора семинарии, выказывает свои заботы о больных в семинарской больнице. Какая фальшь, какая маскировка, какое непонимание общества! Духовенству в тысячи раз приятнее было бы, если бы мать протопопица сидела дома и смотрела за собственными своими детьми, но муж её, отец ректор, не заставлял лить слёзы целые сотни семейств и не пускал по міру целые сотни несчастных детей. Напускной заботливостью зла не прикроешь и обществу глаз не отведёшь: оно хорошо видит фальшь этого дела. Тут делается именно против пословицы: снявши голову, плачут над волосами, — сотни убьют, и десять приласкают.

Семинарское начальство, набравши себе, по случайным ответам на экзаменах, худших учеников, бьётся с ними потом и составляет дурное мнение об училищном преподавании вообще и на следующих экзаменах делается ещё строже, ещё беспощаднее, — и дети гибнут.

Если учителя в училищах действительно дурны, то кто же опять виноват в этом, как не те же семинарии, из которых воспитанники поступают в наставники училищ?! Слёзы всех опять-таки падают на те же семинарии, если они не съумели или не постарались подготовить лучших наставников, лучших подготовителей для их собственных же трудов. Но чем же виноваты здесь мы, чем виноваты наши дети!!...

Цель училищ и семинарий одна: приготовлять юношество для духовного звания; программы училищ приноровлены к программам семинарий; наставниками училищ люди, вышедшие из семинарий и знающие требования семинарий; наставникам семинарий все они известны лично, как бывшие их ученики; поэтому я нахожу справедливым, чтобы семинарии имели доверие к училищам и учеников училищ принимали к себе без экзаменов, по одним училищным свидетельствам, — чтобы училищные свидетельства для семинарий были то же, что гимназические аттестаты зрелости для высших учебных заведений. Одно то, что из 40 мальчиков первого класса училища оканчивает курс только 6–7, одно это хорошо уже показывает, что училищная жизнь прошла детям не даром; что их там, тоже, жалели не много, что они могут быть принимаемы в семинарии по одним училищным свидетельствам. Да и сто́ит ли семинариям слишком много заботиться об обширных и основательных познаниях своих учеников, кроме богословской науки? Жизнь сельского священника есть жизнь нищего, бьющегося весь свой век из-за куска хлеба, где мы перезабываем всё; нищета убивает нас с первого дня вступления в должность.

Экзаменам даётся всюду решающее значение; но если бы господа смотрители училищ, ректора и директора средних учебных заведений каждодневно посещали вверенные им заведения, следили бы за преподавателями и учениками, бывали, по временам, и члены советов (в духовных училищах и семинариях), тогда начальники заведений знали бы учеников и учителей, как самих себя. Если б они взяли себе в образец покойного директора кадетского корпуса, о котором я встретил воспоминания в «Русской Старине», который каждый день бывал во всех классах, тогда и наставники не ходили бы в классы за четверть часа до конца класса, а высиживали бы полный час, и ученики готовились бы к каждому классу и были бы внимательнее к словам наставников; тогда экзамены были бы совершенно лишни, тем более, что экзамены никогда не давали и не могут давать верной оценки и только мучат учеников; случайности же делают многих несчастными.

Теперь, иногда, случается так: какой-нибудь инвалид переходит на своём веку все мытарства света, — перебывает и на море, и за морем, добьётся, наконец, через задние ходы, места начальника учебного заведения и думает, что он добился теперь полного покою, — и спит себе старец от 7 до 7 часов, прихватит, пожалуй, часок-другой и днём; или другой проигрывает целые ночи в карты; и тот, и другой подберёт себе партию прихвостников, теснит тех, которые не подлизываются к нему и, за этими трудами, ждёт не дождётся каждый месяц 20 числа. А там, что делается в заведении, ему и горя мало. Половины учеников он не знает и по фамилии. При таком ходе дела экзамены, конечно, необходимы. Следи начальник за каждым учеником, изучи его, — тогда от случайностей на экзаменах юношество не гибло бы. Каждый внимательный наставник учеников своих знает; для кого же теперь экзамены нужны? Исключительно для одного начальника заведения. Изучи же и он ученика, тогда они совершенно лишни. Каких болезней, и нравственных и физических, избавилось бы юношество, как были бы благодарны отцы и матери!... А те месяцы, которые уходят теперь на подготовки к экзаменам, могли бы быть с пользой употреблены на более полное изучение предмета.

Правда, теперь на экзаменах бывает ещё третье, как бы постороннее лицо, — ассистент; но это такое лицо, которое давно пора бы прогнать с экзаменов. Дело в том: учителя везде делятся на две партии: партию прихвостников, подлизов, и на партию оппозиционную, дорожащую своим человеческим достоинством. Если в ассистенты попал человек одной партии с учителем, то он ставит баллы те же, какие ставит и учитель; если же он партии противной, то врагу своему он мстит на учениках, — и юношество гибнет, за грехи других, неповинно. Экзамены необходимы только в случаях несогласия начальника заведения с наставником, — когда один из них находит ученика достойным перевода в следующий класс, другой — нет. Пусть тут дан будет экзамен, но только не при одном ассистенте, а при участии большинства всех наставников.

В учебные заведения не принимают по неимению вакансий. Не говоря уже о том, почему положено иметь в классах по 40 человек, но не по 30 или 50, мы желали бы знать: для какой цели установлены штаты вообще?

Учебные заведения суть учреждения, имеющие целью общественное благосостояние. Стало быть: чем более различных учебных заведений и чем более обучающихся в них, тем более общество, так сказать, вбирает в себя полезных деятелей и тем более, поэтому, возвышается его благосостояние. И самые деятели, получивши возможность быть полезными себе и другим, увеличивают собою и число людей возвышающих это общественное благосостояние и число людей, способных устроить и своё собственное благополучие. Следовательно, люди, коим вверена забота об общественном благосостоянии, всеми мерами должны заботиться об общественном просвещении, т. е. и об увеличении числа учебных заведений, и об увеличении числа обучающегося в них юношества. Такие заботы о благосостоянии общества правительство наше оказывало со времени основания нашего государства. Благодаря неусыпным отеческим заботам наших государей, отечество наше, не смотря на свою политическую молодость, не смотря на страшные бедствия от удельной неурядицы, татарщины, самозванщины, войн и подоб., вошло в состав европейских государств и догнало их своим просвещением. Потребность к просвещению явилась всюду, даже между низшими классами общества; всеобщая воинская повинность, со своими льготами за науку, подвинула потребность к образованию ещё более, словом: что бы ни было причиной, но все бросились к образованию, — и учебные заведения наполнились. Но вот вдруг Господь, вероятно, за грехи наши, насылает, как чуму, положение о штатах! Число учащейся молодёжи сразу ополовинело. Ближайшие руководители просвещения тотчас поняли, что́ нужно главному двигателю просвещения, подхватили его мысль, и выказали такую жестокость к юношеству, что в немилосердии своём превзошли даже его, — они не стали принимать в учебные заведения даже и того небольшого числа, какое допущено положением. Если же где, по необходимости, детей и принимали, то, в средине курса, выгоняли их, под предлогом неуспешности, и таким образом масса несчастных гасла тысячами. Стонали отцы, вопили матери, плакали дети... И — явилась масса несчастных, масса недовольных! Министерство народного просвещения сделалось министерством народного омрачения: омрачился светлый русский ум, — недовольные явились, как очумлённые, — и явилась масса таких ужасов, которые никогда не могли бы придти и на ум любящему своё отечество русскому человеку... Не даром с таким восторгом общество встретило нового двигателя просвещения, не даром успокоились разом и все недовольные. Общество уверено, что дети его гибнуть более не будут. От всей души желаем, чтобы надежды общества не обманулись.

В видах общественной пользы, в видах успокоения родителей и счастья детей крайне было бы желательно, чтобы положение о штатах было уничтожено.

Если теперь в семинариях наших не занято три четверти даже штатных мест, то мы уверены, что, с уничтожением положений, в служащем духовенстве — о пономарстве, и в семинариях — о штатах, семинарии наполнятся скоро. Если теперь ученики не принимаются и выгоняются, как бы за неуспешностью, то это такое пустое дело, на которое не стоит обращать и внимания: мы уверены, что те же начальники учебных заведений, которые теперь находят мальчика слабым, завтра же найдут его вполне достойным, потому что эти люди не смотрят в святцы сами, они только прислушиваются, в какой колокол звонят на колокольне.

Педагоги, обыкновенно, говорят, что, при большом числе учеников в классе невозможно следить за их успехами: приходится редко спрашивать учеников, они опускают уроки и пр. Но мы на это скажем: в наше время в семинарии все классы разделялись на два отделения, и в богословском классе нас окончило курс по 83 человека в отделении — 166 человек. И списки составлялись по успехам чрезвычайно верно, обижен не был никто. Правда, труда наставнику больше; но ради тех несчастных, которые за стенами классов оплакивают горькую свою участь и проклинают день появления своего на свет, ради слёз их родителей, почему немного и не прибавить труда? Облегчить участь несчастных, дело выше всякого труда. Притом: провинциальные учебные заведения не то, что столичные университеты, куда стекается юношество со всех концов государства. Здесь у нас слишком большого стечения учеников и быть не может; оно всегда будет ограничиваться только местным населением; лишний же десяток учеников не стеснит никого и ничем, что прежде и было.

Мы совершенно согласны, что, при небольшом числе учеников в классах, удобнее заниматься и для наставников, и для учеников, но если в первом классе 80 учеников, а в последнем только 10, то справедливо ли, для удобства и счастья 10-ти, выгнать и делать несчастными 70? В наше время, когда классные комнаты наши были переполнены народом, были у нас ученики и слабые, и хорошие; но хорошие были и настолько хороши, что, не окончивши курса, сдавали экзамены и поступали в университеты. Ректор нашей семинарии, каждый раз, как только ученики, по окончании курса, поступят в духовную академию, получал или благодарность, или награду за хороших учеников. Стало быть, число учеников не имеет того вредного влияния на успехи, какое обыкновенно приписывают ему. Нам желательно было бы слышать: теперь, при таком малом числе учеников, все они отборные, лучшие ученики и наставники вполне довольны ими, всё это гении? Наверное, что из числа выгнанных были бы, наполовину, если не лучше, то и не хуже тех, которые удержались до окончания курса. Между тем они погибли и для себя, и для общества!...

Не так давно мне пришлось слышать ещё одно мнение: в 1879 году из Петербурга в наш край приехало одно высокопоставленное лицо, и оказало честь мне: сделало мне визит. В разговоре о штатах по учебных заведениям, гость мой выразил мне своё мнение так: «Предложение больше требования. Все лезут в учёные, но государству совсем не нужно такого огромного множества учёных. Наплоди их государство, и тогда беда с ними: все потребуют мест, все захотят жить как-нибудь полегче. Мы, скажут, народ учёный, ремесла никакого не знаем, давай нам место! Мест, между тем, нет, — и пойдут интриги, ропот, недовольство. Государство переполнится праздным, неспособным ни к какому труду народом, а правительство и возись с ним? Представьте себе, что на базар привезли столько картофеля, что он никому уже не нужен; ну, мужик, и вези назад, и девай его, куда знаешь. Сгнил он дома, — это его дело. Так поступает и государство: наехало со всех сторон тысячи в университеты, привалило в гимназии, прогимназии и пр. — государство отобрало себе, сколько ему нужно, а остальные ступай куда знаешь. Нельзя же давать учёные степени всем кто захочет. Тогда все и мужики захотят быть учёными, докторами, философами».

— Мне кажется наоборот: если картофеля привезли на базар слишком много, то он понизится только в цене; но, за то, его раскупят бедняки, и будут сыты. Теперь докторов, например, до того мало, что когда открылась война, появилась чума, то даже столицы принялись за студентов, студенты потребовались и для войска; а для бедного класса они недоступны ни в какое время. Будь же их в пять, в десять раз больше, чем теперь, то они вместо 25 руб. за визит, были бы рады брать и по рублю, — и бедные люди пользовались бы их помощью. Правительство должно заботиться обо всех одинаково: взявши одних, нельзя же давать гибнуть и другим. Дайте возможность человеку приобретать себе пропитание, он к вам и не полезет. Учёный везде найдёт себе место и хлеб. Беда не с учёными, а с недоучками.

— Не беспокойтесь! Правительство хорошо обсудило это дело.

— Но куда же деваться с детьми нам, отцам?

— Надобно находить другой род жизни кроме учёной.

— В подёнщики?

Он рассмеялся:

— А разве подёнщик менее полезен обществу, чем учёный!

— Конечно, говорю я, вы говорите это не о своих детях?

Гость мой улыбнулся, — и разговор наш перешёл на другую тему.

Не принимают по тесноте классных помещений. Не распространяясь много, скажу: как было бы отрадно, если б люди, взявшие на себя обязанности образования юношества, проникнуты были тем же человеческим чувством, какое выразил граф М. Т. Лорис-Меликов директору технического училища: «пусть потеснятся»!

Очень нередко бывает, что из учебных заведений исключаются за невзнос за слушание лекций. Но если юноша из-за невзноса оставляет даже заведение и, стало быть, теряет всю надежду на лучшую свою будущность, то это значит, что оставить заведение его заставляет крайняя нужда, что он слишком уже беден. Почему бы таким несчастным не делать снисхождения и не прощать им их долга?! По выходе из учебного заведения этих несчастных, заведение не прекращает же своего существования? Стало быть, оно также может существовать и в то время, когда они находились бы там, не внесши определённой суммы. И взнос, и невзнос немногих не имеют ровно никакого влияния на заведение. Было бы человеколюбиво, если бы молодым людям была дана возможность продолжать науки, и взнос, если уже не простить совсем, то отложить до получения места, по окончании курса. Взыскать можно всегда, где бы кто ни служил. Как тяжёл этот взнос, — это я знаю по себе, когда мне, в одно время, пришлось вносить за двоих сыновей в Петербурге и за двоих в местной гимназии.