ЛЮБЯЩАЯ МИСС ГОВАРД ФИНАНСИРУЕТ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ

Политики зачастую — лишь пешки в руках стоящих в тени умных или макиавеллических женщин.

(Жан Жорес)

В конце осени 1851 года Луи-Наполеон выказал такую любовную активность, что даже видавший всякое Флери был удивлен. «Принц, — сообщает в своих записках Ламбер, — требовал двух, а иногда и трех женщин в день». Эти юные особы, удостаивавшиеся президентской чести где-нибудь на краешке дивана, сами того не ведая, играли важную роль в деле подготовки государственного переворота.

Луи-Наполеон действительно нуждался в них для того, чтобы прояснить собственные мысли. Создание механизма, призванного опрокинуть Республику за одну ночь, требовало ясности мышления, которая обычно не была свойственна принцу. Разум его, он сам это знал, был постоянно омрачен любовным желанием. Свидание, даже мимолетное, с дамой обходительной и молчаливой (последнее было настоятельным условием) позволяло ему в течение нескольких часов ясно мыслить и четко видеть все препятствия, которые могут перед ним возникнуть. Вот почему по ночам, когда он, молча и втайне от всех, отрабатывал свой план или набрасывал вчерне будущее воззвание, Флери всегда находился поблизости с несколькими со знанием дела отобранными и не слишком застенчивыми молодыми женщинами.

Время от времени, когда у президента возникали затруднения с поисками удачной фразы или эффективного способа избавления от своих противников, он покидал свой кабинет и шел в маленькую гостиную, где его ждал адъютант с компанией своих последних находок.

Луи-Наполеон указывал пальцем на одну из них, уводил ее во вторую гостиную, заваливал на диван, демонстрировал ей свой особый интерес, после чего вежливо прощался. И тогда, чувствуя себя освобожденным, он возвращался в кабинет, чтобы легко порхающим пером дописать эффектный финал своей предстоящей речи или составить список имен, подлежащих аресту…

Государственный переворот был намечен на 2 декабря, годовщину Аустерлица и коронования Наполеона I. Знали об этом только Морни и мисс Говард.

Пока великолепный Август занимался разложением армии и с помощью тайных агентов подготавливал общественное мнение, мисс Говард снова, в который уже раз, собирала имеющиеся у нее средства, чтобы финансировать намеченную операцию. Она продала лошадей, заложила свои дома в Лондоне и последние драгоценности. Своему другу графу д'Орсе она писала, что «бросила в горнило мебель работы Бернара Палисси …»

Ее вера в Луи-Наполеона, надо сказать, была абсолютной.

— Я знаю, что вы достигнете цели, — говорила она ему. — Вы поистине человек провиденциальный. Именно такого человека ждет Франция…

Мисс Говард по-прежнему была безумно влюблена в своего принца. Да и принц, несмотря на свои многочисленные измены, был все так же нежно привязан к ней. Растратив в течение дня свое драгоценное династическое семя на девиц, ни имени, ни возраста, ни происхождения которых сплошь и рядом не знал, он вечерами отправлялся насладиться атмосферой покоя в маленький особнячок на Цирковой улице.

Херриэт усаживала его у камина, где вовсю пылал огонь, сама опускалась на пол у его ног и на какой-то забавной смеси английского и французского принималась рассказывать все, что ей удалось услышать за день о государственном перевороте.

В один из таких вечеров она рассказала Луи-Наполеону забавную историю;

— Все об этом говорят, — сказала она, — но никто в это не верит. Вчера у г-жи Ле Он я услышала, как г-жа Дон произнесла фразу, свидетельствовавшую, до какой степени далеки ваши политические противники от того, чтобы заподозрить вас в каком-то умысле. Когда генерал Эстанслен высказал некоторые опасения, теща г-на Тьера оборвала его словами: «Господин Эстанслен, не следует говорить подобные вещи… Никто не желает диктатуры, даже если бы это была диктатура моего зятя…»

— Ох уж эта милая г-жа Дон, — сказал, улыбаясь, принц-президент, — любовь слепа…

И все же один момент беспокоил мисс Говард:

— Каким образом накануне решающего дня вы собираетесь скрыть подготовительные мероприятия?

Луи-Наполеон подмигнул ей:

— Успокойтесь, моя милая, я устрою грандиозный прием в Елисейском дворце, чтобы никто ничего не заподозрил…


И действительно, вечером 1 декабря во всех гостиных президентского дворца танцевали. Не выказав ни малейших признаков беспокойства, принц переходил от одной группы к другой и болтал о женских модах.

Но в какой-то момент он незаметно покинул гостей и вернулся к себе в кабинет, где его ждали Мокар и Персиньи. Совершенно спокойно он достал из кармана ключ, отпер ящик своего письменного стола, вынул оттуда объемистую папку и написал на обложке крупными буквами: «Рубикон». После чего протянул ее Друзьям:

— Все здесь, в этой папке, господа. Передайте тексты воззваний в государственную типографию. Все отпечатанные тексты должны быть расклеены по городу до наступления рассвета. Вас, г-н Мокар, я попрошу распорядиться, чтобы этот циркуляр был переписан начисто и этой же ночью доведен до сведения всех министров. Здесь, во дворце, никто ни о чем не подозревает…

После этого, продолжая улыбаться, он вновь появился в гостиных, где гости продолжали веселиться. Там, перекинувшись шуткой с принцессой Матильдой и доктором Вероном, он подошел к полковнику Виера, начальнику штаба Национальной гвардии, стоявшему в этот момент у камина. Не переставая улыбаться, Луи-Наполеон сказал ему тихо:

— Этой ночью вы должны лечь спать в штабе… Только этой ночью.

Потом, сделав несколько комплиментов двум самозабвенно болтавшим молодым женщинам, он вернулся в свой кабинет. Туда же пришел Морни с г-ми де Мопа, де Сент-Арно и де Бевилем. Принц-президент быстро перечислил те обязанности, которые каждый из них будет выполнять в новом правительстве, и снова вернулся, чтобы закончить вечер вместе с гостями.

К полуночи гости покинули дворец, а Луи-Наполеон возвратился в кабинет.

К этому времени все уже было готово: воззвание к народу, прокламация, обращенная к армии, декрет о.роспуске Учредительного собрания и постановление, объявляющее Париж на осадном положении. Кроме того, было подписано шестьдесят приказов на арест военных и политических деятелей, известных своими антибонапартистскими взглядами.

Теперь оставалось только ждать…

— Пойдемте спать, господа, и пусть меня разбудят в пять утра…

Морни пожал ему руку и с улыбкой сказал:

— Что бы там ни случилось, но утром у вашей двери будет стоять часовой…


Луи-Наполеон ровным шагом отправился к себе в спальню, разделся догола, сделал по обыкновению несколько гимнастических упражнений, стоя перед зеркальным шкафом, потом надел ночную рубашку, ночной колпак, залез в кровать, задул свечу и, зарывшись головой в громадную подушку, заснул сном ребенка.

Пока ему снились волшебные сны, Пале-Бурбон был занят 42-м полком, а полиция приступила к арестам людей, высказывавшихся против диктатуры.

Генерал Кавеньяк, генерал Бедо, генерал Лефло, генерал Шангарнье и человек десять депутатов, взятые прямо дома, находились уже в тюрьме Маза, когда комиссар Юбо-старший явился на площадь Сен-Жорж к Тьеру.

Водевильный арест маленького человечка заслуживает хотя бы короткого рассказа:

Было часов около пяти утра, когда комиссар в сопровождении заспанного слуги вошел в спальню будущего освободителя страны. Он раздвинул полог из пурпурного дамассе, подбитого белым муслином, и тронул за плечо г-на Тьера, мирно спавшего в своем хлопчатом колпаке.

— Г-н Тьер, проснитесь… Я господин Юбо-старший, комиссар полиции.

Депутат открыл один глаз, почувствовал испуг и, дрожа, сел на постели.

— В чем дело?

Комиссар объяснил все предельно доходчиво:

— В том, что вы арестованы, — произнес он учтиво. Тогда, как записано в полицейском отчете, г-на Тьера охватил настоящий ужас. «Его слова были бессвязны». Не делая пауз, он кричал, что не хочет умирать, что он не преступник, клялся, что никогда не будет участвовать в заговорах, что никогда не будет заниматься политикой, и даже уверял, что уедет за границу…

Наконец комиссару удалось вставить слово:

— Успокойтесь, никто не посягает на вашу жизнь… Эти слова как будто немного успокоили г-на Тьера, и он сменил тон. Все еще сидя на постели, он обратился к комиссару так, как если бы находился на трибуне в Палате депутатов:

— Что вы намереваетесь делать, месье? Знаете ли вы, что я народный представитель?

— Я должен выполнить полученный приказ.

— Но ведь именно так совершается государственный переворот. Знаете ли вы, что это может привести вас на эшафот? И вообще, арестован ли кто-нибудь еще?

— Я этого не знаю. Соблаговолите встать, месье, прошу вас.

Г-н Тьер откинул покрывало, спустился с кровати, подошел к камину, в котором горел яркий огонь, и снял ночную рубашку. Изумленным полицейским пришлось лицезреть его совершенно голым. Поворачиваясь к огню то передом, то задом, он произнес еще одну коротенькую политическую речь, обращаясь к комиссару, потом уложил на грудь широкий и плотный кусок фланели, привязав его ленточкой к шее, надел рубашку и кальсоны.

В этом виде, достойном сцены в Пале-Рояле, он вдруг подбежал к шкафчику так, будто собирался выхватить оттуда пистолеты:

— А если я вам сейчас прострелю голову, месье? — крикнул он, вращая неистово глазами.

Комиссар хранил спокойствие:

— О, я полагаю, вы неспособны на подобный поступок, г-н Тьер.

На мгновение растерявшись, маленький марселец снова захорохорился:

— Да знакомы ли вы с законом? Понимаете ли вы, что вы нарушаете Конституцию?

Комиссар улыбнулся:

— Я выполняю полученный мною приказ точно так же, как раньше выполнял ваши распоряжения, когда вы были министром внутренних дел…

На сей раз г-н Тьер умолк. Как только он оделся, г-н Юбо-старший попросил его спуститься вниз. В этот момент г-жа Тьер, г-жа Дон и м-ль Фелиси Дон, встревоженные шумом, появились в дверях, облаченные в элегантные ночные дезабилье. Увидев дорогого их сердцу маленького человека в окружении полицейских агентов, они разрыдались и кинулись к нему в объятия.

— Вы не посмеете его увести, — кричала г-жа Дон г-ну Юбо-старшему. Господин Тьер — депутат, и значит, имеет депутатскую неприкосновенность.

Комиссар показал ей свой мандат:

— У меня приказ, мадам.

Тогда все три женщины, одна за другой, крепко обняли г-на Тьера, после чего тот, надев на голову огромную шляпу, покинул, наконец, свой гарем и последовал за полицейскими в тюрьму Маза…

На рассвете парижан разбудили звуки горнов, цокот лошадиных копыт, грохот перекатываемых ящиков с боеприпасами. Перепуганные горожане повыскакивали из своих жилищ и обнаружили на стенах домов, на деревьях и на фонарных столбах листовки, объявляющие о государственном перевороте. Но так как день был зимний и холодный, мало кому хотелось мерзнуть ради спасения скверно устроенной Республики, и большинство вернулось к своим очагам…

В гостиной на Цирковой улице мисс Говард все утро принимала друзей, которые постоянно сообщали ей о том, как реагировали в столице на происшедшее. В восемь утра ей доложили, что в целом событие воспринято хорошо и что в некоторых кварталах люди из народа даже восклицали:

— Ну и ловко же сработано!

Но к девяти часам Херриэт узнала, что в предместьях столицы формируются группы горожан и что левые депутаты выступают против государственного переворота. В половине одиннадцатого она услышала невероятный шум со стороны Елисейского дворца. Оказалось, что это Луи-Наполеон, облаченный в парадный генеральский мундир, решил совершить верхом небольшой круг по Парижу. Впереди него ехал отряд всадников с пистолетами в руках, а самого принца-президента сопровождали король Жером, принц Мюрат, маршал Экзельман, полковник Флери и еще несколько верных друзей.

Мисс Говард дрожала от страха. Как-то Париж отреагирует на это?

В полдень принц-диктатор вернулся в Елисейский дворец, и Флери сразу же помчался на Цирковую улицу.

Херриэт устремилась ему навстречу.

— Ну, как?

— Все прошло прекрасно. Несколько одержимых выкрикивали «Да здравствует Республика!», но в большинстве своем народ отнесся снисходительно. На площади Согласия генерал Котт крикнул: «Да здравствует император!», и жандармы Национальной гвардии подхватили: «На Тюильри!»… На мгновение нам показалось, что принц собирается двинуться прямо туда, но тут к нему приблизился король Жером. Я был в двух шагах от них и слышал, как Жером крикнул: «Луи, ты слишком торопишься! Послушай меня, не вступай пока в замок!» И тогда принц повернул лошадь и вернулся через Королевский мост, набережную д'Орсе, Пале-Бурбон в Елисейский дворец. На пути следования его встречала рукоплещущая толпа. На Елисейских полях группа мужчин кричала: «Да здравствует Наполеон!»…

У мисс Говард, слушавшей весь этот рассказ затаив дыхание, появились слезы на глазах. Крики неведомых ей парижан глубоко взволновали ее.

— Теперь я уверена, что «мы» победим, — прошептала она.

Действительно, эта первая победа была отчасти и ее победой.

И все-таки трудно отделаться от мысли о лукавстве судьбы, которая, чтобы позволить французам снова выкрикивать «Да здравствует Наполеон!», использовала для этого англичанку.


После полудня к мисс Говард явился д-р Эванс и сообщил, что Париж по-прежнему спокоен. Верно, однако, было и то, что громадная толпа людей, настроенных «идти стенка на стенку, штык на штык», как записал в своем дневнике граф Аппони, заполнила Елисейские поля, набережные, площадь Карусель, площадь перед городской ратушей, улицу Риволи, бульвары, а двести тысяч солдат окружили столицу. Американский дантист сообщил Херриэт, что около сорока депутатов, противников государственного переворота, сумели проникнуть в Пале-Бурбон.

— Они объявили, что президент Республики лишается своих полномочий. Но г-н де Морни, которому сразу сообщили об этом собрании, отдал приказ удалить всех из дворца.

В три часа дня еще один из друзей заехал сообщить мисс Говард, что депутаты были выдворены жандармерией, что некоторые из них так упирались, что их пришлось тащить по земле волоком, короче говоря, Республика 48-го года завершалась балаганным фарсом…

В пять часов вечера на Цирковой улице появился Мокар:

— Флери, во главе отряда всадников объезжавший бульвары, был ранен выстрелом из пистолета в затылок. Его только что привезли в Елисейский дворец. В другом месте группа студентов-республиканцев устроила стычку с вооруженным отрядом муниципальной гвардии. В результате стычки имеется двое убитых и несколько раненых…

За все время событий кровь пролилась впервые, и мисс Говард вдруг перепугалась:


— Лишь бы только это не выродилось в революцию, — прошептала она.

Но в восемь часов вечера д-р Эванс появился еще раз и успокоил:

— День прошел очень хорошо. Нет, конечно, огромная толпа по-прежнему заполняет бульвары, время от времени слышны даже возгласы «Да здравствует Республика!», да кое-кто показывает кулак офицерам, но магазины остаются открытыми, на бирже зафиксировано очень незначительное понижение, театры в этот вечер работают как обычно.

К полуночи Херриэт узнала, что депутаты, собиравшиеся группами в разных местах, чтобы попытаться создать комитет сопротивления, съехались на набережную Жемап и объединились вокруг Виктора Гюго. Было решено поднять мятеж в предместье Сент-Антуан.

— Неужели они будут воздвигать баррикады? — прошептала мисс Говард.

— Вполне возможно.

Снова придя в волнение и дрожа за своего дорогого принца, она спросила, что говорил Виктор Гюго, чтобы воодушевить противников принца.

— Он сказал: «Чего мы ждем? Ничего! Что мы можем сделать? Все!»

Такое красноречие политического трибуна совершенно успокоило Херриэт…

— Если он говорит именно так, — заметила она с улыбкой, — мы можем спать спокойно…

Мисс Говард была права. В течение двух последующих дней кое-где имели место стычки, слышались ружейные и пистолетные выстрелы, но народ Парижа, ослепленный именем Наполеона, отказался следовать за организаторами восстания.

Власти арестовали 26642 человека, и в городе был восстановлен порядок.

Лишь самые чувствительные души посожалели о несчастном депутате Бодене, который за двадцать пять франков согласился на бессмысленный протест…

Таким образом, государственный переворот свершился.

И тут же, пока г-н Тьер, заключенный на некоторое время в форт Ам, был вывезен в Германию, Луи-Наполеон подготовился к проведению плебисцита. 21 декабря 7430000 «да» против 640000 «нет» переворот был одобрен. Принца избрали президентом Республики на десять лет.

Но фактически, в скрытой форме, была реставрирована Империя.

Тогда мисс Говард, обезумев от радости, подумала, что теперь ставший хозяином Франции принц волен на ней жениться.

Однажды вечером она заговорила с ним об этом. В ответ на это Луи-Наполеон лишь поцеловал ей руку. Наивная, она лелеяла одну, но чрезмерную надежду и уже видела себя императрицей.

У принца же в то время были иные заботы. Разумеется, прежде всего он подготавливал свое будущее царствование, но в этом будущем его почему-то интересовали преимущественно проблемы, которые можно было бы назвать «душеуспокоительными».

Проблема гарема, например.

Считая, что каждый суверен должен иметь под рукой для морального расслабления стайку недурно сложенных дам, он потребовал от своего нового суперинтенданта по удовольствиям, графа Бачиоки , поискать на Ближнем Востоке хотя бы несколько из тех одалисок, чья красота, опыт и изысканный вкус к наслаждениям так часто воспевались поэтами…

Бедному графу пришлось вернуться из этой экспедиции с любопытным сувениром. Вот что об этом рассказывает Эжен де Миркур.

«Бачиоки получил от Луи-Наполеона поручение восстановить Олений парк . С этой целью он совершил путешествие в Константинополь. Там он собирался раздобыть для своего хозяина восточных красоток, купить для пополнения его сераля черкешенок и гречанок; это постыдное намерение было ловко закамуфлировано под секретную миссию, касающуюся аннексии Туниса в дополнение к нашим прежним африканским колониям. От этой поистине императорской затеи пришлось отказаться по причине вызванного ею скандала и всеобщего осуждения.

Сводники были посрамлены. Теперь им оставалось поставлять на президентское ложе только туземную продукцию, отказавшись от одалисок пророка.

Однако с некоторых пор, из-за многочисленных проверок, которым он лично подвергал предлагавшихся ему на выбор красавиц, постоянное поручение принца перестало быть для Бачиоки только приятным занятием; от одной великолепной африканки, черной, как эбеновое дерево, и лоснившейся, точно бархат, с формами, будто выточенными из черного мрамора, он получил дурную болезнь. Дочь тропиков так глубоко всадила в него свой вирус, что несчастный Меркурий уже через несколько дней начал шататься. Болезнь прогрессировала столь ужасающим образом, что бедный Бачиоки вынужден был срочно вернуться в Париж. Там он, кое-как ковыляя, явился к принцу. Тот очень огорчился, видя жалкое состояние, в каком оказался его преданный поставщик удовольствий, и посоветовал другу обратиться к знаменитому доктору Рикору. Доктор же при виде этой ужасной картины воскликнул: «Несчастный! Где, черт побери, ты подцепил это? Ты наверняка посещал жену какого-нибудь сенатора, потому что только подобные женщины делают своим любовникам такие подарки».

Спешу заметить, что это мнение именно доктора Рикора…







 

Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх