Географическое положение территории, на которой зародилась японская цивилизация, оказало большое влияние на её характер и отношения с внешним миром. По теории профессора Калифорнийского университета Джареда Даймонда, острова Индийского и Тихого океанов, в том числе и Японский архипелаг, были заселены современным человеком позже, чем внутренние районы Евразийского континента. Он предположил, что около 13 тысяч лет назад человек современный покинул ближневосточный «полумесяц плодородия», где освоил земледелие и животноводство, и начал продвигаться одновременно в двух направлениях: на запад, в сторону Европы, и на восток, в сторону Индии и Китая (Diamond, 2005). Ход эволюции человечества и маршруты его миграции определили японцам место в тени двух могучих цивилизаций, индийской и китайской. В течение веков они выступали в роли доноров, снабжавших соседние народы результатами своей интеллектуальной деятельности. Соседи вели себя по-разному: одни охотно заимствовали и использовали получаемые знания, другие жили как жили, веками ничего не меняя.

Если теория Даймонда верна, то первыми обитателями Японского архипелага, вероятнее всего, были переселенцы из восточной части Евразийского материка, впоследствии ставшей Китаем и Кореей. Возможно, с ними смешались обитатели островов, расположенных к югу от Японии. Материковая и островная культуры пошли в своём развитии разными путями, но контакты между ними носили постоянный характер. Материковая культура развивалась быстрее хотя бы в силу более оживлённых контактов между соседями.

В течение веков волны переселенцев из материковых областей накатывали на Японские острова, принося с собой новые знания, трудовые навыки, верования. В японских летописях говорится о больших группах переселенцев с Корейского полуострова уже в начале III века. В середине V века в Японии насчитывалось около 20 тысяч потомственных прядильщиков шёлка, предки которых прибыли с материка. Что касается визитов протояпонцев в Китай, то летописи датируют первые поездки II веком н. э. (Nyozekan, 68). Более ранние контакты не фиксировались из-за отсутствия письменности на островах. Поэтому вывод авторов «Истории древней Японии» о том, что «значительная часть населения исторической Японии была образована выходцами с материка, а сама древнеяпонская культура сформировалась при непосредственном участии переселенцев» (Мещеряков, Грачев, 365) выглядит убедительным.

Имея в своём распоряжении неограниченные пищевые морские ресурсы, а за морем — неиссякаемый источник полезных знаний и умелых людей, японцы не испытывали особой необходимости придумывать что-то самим. Довольно рано в сознании их предков сложился устойчивый стереотип: хочешь узнать что-то новое — поезжай на материк. Со временем он окреп и превратился в традицию, передаваемую через поколения от предков к потомкам. По ходу заимствований не имевшие своей письменности японцы переняли и китайскую систему письма, а письменность в свою очередь окончательно закрепила традицию. А прочнее традиций в Японии ничего не было, потому что их освящает древняя религия синто. Как отмечал в начале XIX века В. М. Головнин, в Японии «строгое соблюдение старинного порядка составляет постоянную тактику» (Головнин, 395). Так в японском национальном сознании сформировался первый важнейший принцип взаимоотношений с внешним миром — имитация.

Заимствуя, имитировали не всё, а только то, что считали подходящим и полезным. Например, индийская технология заливного рисосеяния быстро прижилась в Японии, а традиции животноводства оказались невостребованными. Ближе познакомившись с китайским конфуцианством, японцы сделали его основой государственного управления, но самое главное — статус правителя — обошли. В Китае император происходил из простых смертных и правил по поручению неба, поэтому его смена не противоречила высшей воле. А японцы считали своего императора прямым потомком богов, и в соответствии с традициями синто императорский род должен был существовать и править вечно. Так и постановили.

Заливное рисосеяние.

Готовность пользоваться достижениями других цивилизаций удивительным образом уживалась у древних японцев с представлением о собственном государственном величии. Несмотря на то что на раннем этапе Япония ничему не научила своих соседей, но всему научилась у них сама, она считала себя равным Китаю великим государством. Практически всё, что заимствовалось из внешнего мира, подвергалось отбору и приспосабливалось к местным условиям. Это второй аспект японских заимствований — адаптация. О том, как японцы видоизменяли и адаптировали полученные знания, мы поговорим чуть ниже.

После нескольких столетий вначале умеренных, а затем интенсивных контактов с Китаем процесс замедлился, а в конце IX века вообще прекратился. Официальные связи с государствами Корейского полуострова (Силла, Бохай) были прерваны ещё раньше. И когда в начале X века вновь воссозданное государство Когурё предложило Японии установить отношения и изъявило готовность стать вассалом, оно получило отказ. Начался период изоляции, сопровождавшийся усвоением и глубокой переработкой полученной извне информации.

В течение последующих столетий японцы развивали и усовершенствовали континентальные заимствования, придавая им местный колорит и своеобразие. Это относится к государственному строительству, развитию науки, искусства, языка, литературы и многого другого. «Подобная же японизация общего строя жизни видна и в других областях культуры, доступных нашему видению (живопись, скульптура, архитектура, костюм и т. д.)» (Мещеряков, Грачев, 425). По замечанию В. М. Алпатова, в новейшее время «освоение европейского языкознания в Японии было целенаправленным: отклик находило то, что позволяло развивать и углублять национальную традицию» (Алпатов, 1983: 10).

Углубление национальной традиции в области использования заимствованных иероглифов привело к любопытной ситуации. Китайские и корейские имена, а также географические названия читаются в Японии не так, как в оригинале, а по фонетическим правилам японского языка. На практике это означает, что такие имена, как Мао Цзедун или Чон Ду Хван, неизвестны рядовому японцу, если только он не читает англоязычных газет и журналов — в них имена записываются латиницей и читаются так же, как во всем мире. Основателя Китайской Народной Республики знают в Японии под именем Мо Таку То, а имя бывшего президента Южной Кореи произносят как Дзэн То Кан.

О менее известных личностях и говорить не приходится. Протестантский пастор из Южной Кореи, преподобный отец Чой Чан Хва более 10 лет добивался в японских судах права на то, чтобы его называли настоящим именем, но везде получал отказ. В Японии он был известен как священник Сай Сё Ка. В 1988 году пастор дошёл до Верховного суда, и дело получило общенациональную огласку. Это способствовало достижению компромисса. Рассматривавший апелляцию японский судья А. Нагасима признал, что «имя символизирует индивидуальность человека и составляет часть его неотъемлемых прав». Но в иске отказал, сославшись на то, что чтение корейских имен по японским правилам стало привычным. Тем не менее, очевидная справедливость требований корейского священника и привычка к компромиссу помогли сдвинуть с места традицию.

Хотя юридически всё осталось без изменений, государственная телерадиокомпания Эн-Эйч-Кэй перешла на международные стандарты в произношении имен и географических названий соседних стран. После этого государственные и местные органы власти стали учитывать пожелания проживающих в Японии этнических корейцев и китайцев по части произношения их имен и фамилий. Правда, многие из них добровольно принимают японские варианты, чтобы не выделяться среди японцев. Что касается частных изданий и телерадиокомпаний, то они продолжают практику прежних лет и читают все иероглифы по японским правилам. Поэтому подлинные имена известных китайских и корейских деятелей, в том числе и руководителей, ещё какое-то время будут оставаться неизвестными основной массе японского населения.

Видоизменение и усовершенствование полученной извне информации — это третий и последний этап механизма заимствований. По сравнению с двумя первыми его отличает наивысшая концентрация творческой составляющей. Собственно говоря, дальнейшее усовершенствование заимствованных образцов и составляет суть японского творческого процесса. Эта составляющая полностью отсутствует на этапе имитации, ограниченно присутствует на стадии адаптации и проявляется в полную силу на последнем, неограниченном во времени этапе усовершенствования исходных образцов.

В наше время усовершенствованные до неузнаваемости иностранные заимствования сплошь и рядом получают престижную наклейку «Made in Japan» и реэкспортируются. За примерами далеко ходить не надо: часы и зеленый чай, бонсай и икэбана, автомобили и электротехника, и т. д. В развивающиеся страны продаётся множество технологических решений, найденных в результате усовершенствования купленных на Западе патентов и лицензий.

Исконно японская религия синто ничего не говорила о загробной жизни человека, и поэтому ни к чему не призывала. В центре синтоистского пантеона было только прошлое в лице предков и настоящее в лице клана, семьи или группы, продолжавших линию предков. И ещё множество семейных богов-охранителей, олицетворявших силы окружающей природы. Земной человеческий мир японцы считали продолжением небесного мира богов, а душу человека рассматривали как некий центр, который с помощью бренного тела может что-то совершать в этой жизни. Синтоисты верили, что после смерти тело человека уходит, а душа остается в этом мире, среди людей, поэтому земной и потусторонний мир резко друг другу не противопоставляли. Древние японцы считали, что после смерти человек попадает в подземное царство ночи, но никакой особой жизни там не предполагали, и поэтому к смерти никак не относились. Современные японцы верят в загробную жизнь ещё меньше, чем в чудеса (каждый шестой) и сверхъестественные силы (каждый шестой): по данным опросов, лишь каждый десятый допускает существование потустороннего мира (Гэндай нихондзин, 136).

По-видимому, уже в эпоху первобытнообщинного строя у японцев сложилось особое отношение к прошлому, которое не позволяло им отказываться от него полностью. Эта черта прослеживается на всем протяжении японской истории. Когда в VI веке через Китай и страны Корейского полуострова в Япониюстало проникать буддийское учение, японцы встретили его радушно, но от синтоизма не отказались. Может быть, причина как раз в том, что синтоизм и был направлен в первую очередь на сохранение традиций и обычаев прошлого. В эпоху Хэйан (VIII–XII вв.) в храмах Ивасимидзу-Хатиман, Гион, Китано, Кумано и др. японские священники отправляли как буддийский, так и синтоистский ритуал. Причем синтоистских богов-охранителей буддийские и синтоистские священники чествовали вместе. В императорском указе 836 года говорилось о том, что Великая Колесница (буддийское понятие из учения Сутры Лотоса) является самым надежным защитником для синтоистских божеств (Nakamura, 1960: 574).

Простые японцы верили, что священники обладают способностью объяснить и примирить сосуществование в одном мире Будды и синтоистских богов. И их ожидания оправдались. Первые упоминания о том, что исконно японские божества являются воплощениями Будды, появились уже в начале XI века. А примерно через двести лет эта идея вполне овладела широкими массами. Потомственный воин с древней родословной, сёгун Такаудзи Асикага (1305–1350), давая клятву в храме Гион, говорил, что «Будда и синтоистские божества имеют разные воплощения, но одну суть» (Ясусада, 634). Сегодняшнее соотношение между буддистами и синтоистами в Японии подтверждает эту истину: буддистами считают себя 39 %, а синтоистами — 31 % японского населения (Гэндай нихондзин, 136).

Конфуцианство начало своё шествие по Японии примерно в одно время с буддизмом, и процесс шёл по той же схеме. Никаких серьезных конфликтов между ними не наблюдалось. Поэт и чиновник Окура Яманоуэ (660–733?) говорил, что буддизм и конфуцианство — «это два пути, которые ведут к одной цели, просвещению». Во многих литературных памятниках того времени («Сказание о Киёмидзу», «Сказание о Гион», «Сказание о Будде» и др.) обнаруживаются элементы всех трех религиозно-философских учений. Позднее все три религии заняли своё место в общественном сознании японцев и образовали редкое сочетание, которые на Западе называют эклектичным, а в Японии — гармоничным религиозным чувством.

Сегодня многие японские семьи после рождения ребёнка отправляются в синтоистский храм, молодожёнов венчают в христианской церкви, а покойников отпевают и предают огню по буддийскому обряду, и не видят в этом ничего особенного. Бракосочетание часто проходит в два этапа: вначале традиционный национальный обряд, затем свадебное путешествие и венчание в христианской церкви по западному образцу. Буддийский похоронный ритуал также претерпевает изменения и органично сливается с христианской традицией. В Японии урны с прахом покойного помещают внутрь мраморного памятника и устанавливают его на территории кладбища. Оно представляет собой принадлежащий храму или частному лицу обычный участок земли, который может располагаться где угодно, хоть в центре города. В последние годы урны с пеплом всё чаще хоронят в земле, на отдельном участке, который может быть как индивидуальным, так и семейным. По мнению японцев, этот смешанный буддийско-христианский ритуал лучше вписывается в естественный цикл, который проходит всё живое, и в то же время он более экологичен. Новый вид ритуальной услуги оказывают уже не менее 15 фирм, и специалисты предсказывают быстрый рост её популярности.

Индийский и китайский буддизм запрещал употребление алкоголя. Японские же буддисты относились к нему спокойно. Например, Хонэн (1133–1212) на вопрос о том, грешно ли употреблять алкоголь, отвечал: «вообще-то да, но ведь во всём мире это делают». А Нитирэн (1222–1282) учил, что вино пить можно, но делать это следует вместе с женой и при этом декламировать Сутры Лотоса (Nakamura, 1960: 559). Японский буддизм более терпимо, чем индийский и китайский, относился к любви и физической близости между мужчиной и женщиной, считая этот аспект жизни естественным и необходимым. Японские религиозные постулаты мирно уживались с человеческими слабостями и удовольствиями.

Когда в XVI веке европейцы завезли в Японию христианство, то жители архипелага и ему обрадовались, восприняв его как ещё одно учение, которое может оказаться полезным в практической жизни. Чем немало удивили миссионеров, привыкших к религиозным войнам и крестовым походам против неверных. По европейским меркам, христианство распространялось в Японии чрезвычайно быстро: за пять десятилетий миссионерам удалось обратить в свою веру около 600 тысяч японцев (Эбисава, Оути, 54).

Последующие гонения на христиан стали одним из тех редких случаев в японской истории, когда светская власть прибегла к репрессиям против верующих. Всего таких случаев было три. Кроме христиан преследовали членов секты Учения о Чистой Земле и апологетов одной из непримиримых сект Нитирэн, объявивших бойкот иноверцам. Во всех трёх случаях поводом для репрессий послужили не собственно религиозные воззрения, а опасения по поводу их социальных последствий.

Взаимоотношения между самими сектами и течениями в Японии лучше всего передает современный термин «холодная война». Поскольку споры и дискуссии никогда не были в чести у японцев, то идейные противники друг с другом не общались и ничего друг другу не доказывали. Игнорировали и молча презирали. Проявляли пожизненную верность раз и навсегда выбранному направлению, развивали его и углубляли, и общались только с теми, кто готов был их слушать. И в этом проявляли свой особый национальный подход. В Индии и Китае тоже существовали разные буддийские и конфуцианские течения. Например, в Китае школы Дзэн и Чистой Земли, хоть и различались концептуально, но мирно уживались в рамках одного течения. В Японии же они быстро обособились и стали непримиримыми врагами. В Индии священнослужителей, проявивших повышенные способности, приглашали на обучение в главные храмы, при этом принадлежность к разным школам не считалась препятствием для «повышения квалификации». Представители разных направлений буддизма могли, например, заниматься медитацией в одном месте. В Японии это было немыслимо. Каждая школа и направление имели свою иерархию, систему обучения и продвижения. Закрытость и обособленность составляли их неотъемлемые черты.

Главной причиной для столь заметных расхождений стали различия в понимании «роли личности в истории». В Индии и Китае религиозные мыслители и их последователи во главу угла ставили универсальные идеи и категории. Их принимали или не принимали, с ними спорили или отстаивали. Идеи и учения были тем центром, вокруг которого вращалась человеческая мысль, и совершались человеческие поступки. В Японии же главное место занимал человек, от которого исходило учение. Индийцы и китайцы стремились сформулировать универсальные идеи, которым должны следовать верующие. Японцы следовали не столько идее, сколько её носителю, которого называли Учителем.

Примеров тому более чем достаточно. Объясняя своё желание выехать на учебу в Китай, крупнейший буддийский просветитель Сайтё (767–822) писал: «Долгое время я мучился недостатком пояснений, которые могли бы мне помочь в постижении Сутры Лотоса. По счастью, мне попалась хорошая копия рукописи школы Тэндай. Я изучал её несколько лет, но ошибки и описки не позволили мне добраться до сути. Но даже если я разберу смысл рукописи, я не смогу поверить тому, что написано, без разъяснений Учителя» (Nakamura, 1960: 356).

Другой известный просветитель Хонэн (1133–1212), который в Японии считается основателем учения Чистой Земли, всю свою жизнь посвятил распространению идей Шань Дао (613–681), действительного создателя школы. Известный и уважаемый в Японии Синран (1173–1262)был продолжателем дела Хонэна. Он ничего не создавал и не развивал, видя цель своей жизни в том, чтобы сохранить в неизменном виде идеи Учителя, о чём откровенно писал в своих работах. После смерти Синрана по тому же пути пошли его ученики. Если китайские последователи и интерпретаторы считали критерием истинность учения, то японские — верность своему Учителю. Поэтому в Японии, в отличие от Китая, в центр церемониала помещается не идея, а фигура отца-основателя. Ансай Ямадзаки (1618–1682), последователь Чжу Си (1130–1200), писал: «Если я ошибусь в чём-либо, изучая наследие Чжу Си, то я ошибусь вместе с ним, следовательно, будет не о чем жалеть». Норинага Мотоори (1730–1801), отрицавший и буддизм и конфуцианство, был таким же верным слугой собственного Учителя. Для него это был Путь национальной японской культуры, её история и традиции, воплощённые в литературных памятниках. А живым олицетворением этого Пути служил его предшественник Мабути Камо (1697–1769). В свою очередь Ацутанэ Хирата (1782–1856) не уставал повторять, что он верный ученик и последователь Норинага Мотоори (Nakamura, 1960: 373).

В течение столетий японцы не сомневались, что «слово ученика, верного своему учителю, так же истинно, как и слово самого учителя». С точки зрения логики, утверждение более чем спорное, но логика — не главное в человеческих отношениях. Это правило лежало в основе японской общественной жизни в первой половине XX века, когда выражение «распоряжение начальника — это приказ императора» ни у кого не вызывало сомнения. В Японии и сегодня придаётся огромное значение прямым человеческим контактам и полученной в ходе этих контактов информации. Японцы убеждены, что любые знания, полученные от человека лично, обладают особой ценностью. Даже если полученная таким образом информация в чём-то уступает другим источникам. Например, японские политологи или экономиста нередко выезжают в другую страну исключительно для того, чтобы взять интервью у руководителя того региона, города или предприятия, который изучают. Или от участника событий, которые хотят описать.

Затем текст интервью или беседы, который по точности и полноте информации может уступать официальным источникам, с величайшим пиететом и ссылкой на оригинальность публикуется в научном журнале.

Привычка высоко ценить слово Учителя не обошла стороной и самих учителей. Преподаватели японских университетов сегодня издают книги, написанные по классической схеме «беседы Конфуция с учениками в вопросах и ответах». Перед выходом на пенсию преподаватель собирает вопросы, которые много лет задавали ему на семинарах студенты, и свои ответы на них, систематизирует и издаёт в виде отдельной книги. А то и двух. Мне доводилось получать такие книги в подарок, они есть почти в каждой университетской библиотеке, на стенде «Работы наших преподавателей». Примечательно, что добрая половина вопросов, а то и большая их часть вообще не относится к предмету, который вёл данный преподаватель. Это вопросы «о жизни вообще». Ответы на них даются самые обычные, по-житейски разумные и вполне полезные. Издание такой книги трудно представить себе в России или любой западной стране. А будь она издана, вряд ли нашлось бы много желающих оказаться на месте её автора — от ироничных комментариев коллег деваться некуда будет. Но в Японии — ничего, дело привычное.

Разбор содержания рукописей, сопоставление оригинала и его толкования, анализ текста в Японии тоже не практиковались. В VIII веке потомки учёных и переводчиков из числа корейских переселенцев стали создавать собственные научные школы. Самые известные кланы Сугавара, Вакэ, Оэ, Фудзивара и другие начали распространять и толковать классическое наследие китайской цивилизации. Но в отличие от Китая, где обучение строилось на изучении оригинальных рукописей, в Японии в дополнение к оригиналам древние учёные писали целые тома собственных комментариев. В столичной Академии с VIII по XII век ведущие посты поочередно занимали 37 выходцев из Северной ветви рода Фудзивара в 15 поколениях (Момо, 314). И это только один из многих кланов. Ученики заучивали написанные учителями комментарии наизусть вместе с рукописями и сдавали на экзаменах. Со временем объём комментариев превысил объём рукописей. С точки зрения японцев, преимущество комментария заключалось в том, что его озвучивал сам автор, Учитель, тогда как каноническую рукопись можно было лишь прочесть. Со временем комментарии были канонизированы, засекречены и превращены в орудие борьбы с инакомыслящими конкурентами. В этом истоки закрытости, изолированности и взаимного неприятия научных школ и направлений в Японии.

В 1995 году на медицинском факультете Токийского университета произошло историческое событие. Впервые за сто с лишним лет существования этого факультета профессорскую должность занял выпускник не государственного, а частного университета. Это известие стало новостью национального масштаба. В том же 1995 году семнадцать университетов впервые договорились о системе взаимозачёта студенческих оценок. До этого японские студенты не имели возможности перейти из одного вуза в другой с сохранением полученных баллов, можно было только поступать заново. Кроме того, впервые в истории японского высшего образования четыре университетских библиотеки организовали межбиблиотечный абонемент. После принципиального прорыва «на верху», в государственном секторе, «горизонтальная» кооперация среди вузов начала быстро набирать обороты.

Зато «вертикальную» кооперацию совершенствовать не было никакой необходимости — она всегда была на высшем уровне. Каждый японский университет имеет сегодня список школ, с которыми у него особые отношения, основанные на взаимном доверии. Такие школы имеют свою квоту на поступление в данный университет без вступительных экзаменов. Чтобы стать студентом, достаточно личной рекомендации директора школы. По-японски это так и называется: «поступить по рекомендации» (суйсэн нюгаку). По понятиям советского времени — «блат в законе», публичный и официальный, основанный на доверии и взаимных обязательствах сторон.

При переходе из начальной школы в среднюю и из средней в старшую японские школьники сдают вступительные экзамены И здесь некоторые школы низшего уровня получают анолагичные преференции. Таким же образом многие известные фирмы и государственные учреждения по традиции принимают на работу выпускников одних и тех же университетов или факультетов. В Японии ни для кого не секрет, что абсолютное большинство высших государственных чиновников — выпускники двух ведущих государственных университетов, Токийского и Киотского. Поэтому выпускник частного вуза на должности профессора Токийского университета стал национальной сенсацией. Если уж до этого дошло, значит, времена в Японии действительно меняются.

Высокий статус и авторитет учителя был заимствован вместе с первыми знаниями из Китая и прочно утвердился в японской традиции. В известном буддийском наставлении Додзикё («Наставление будущим монахам») говорилось, что ученик «должен идти на семь сяку позади учителя и не наступать на его тень».

Особый статус преподавателя в японском обществе, его отношение к ученикам и научным знаниям привлекли внимание европейцев в конце XIX века, когда западных специалистов стали приглашать на работу в Японию. С одной стороны, иностранные преподаватели были поражены ореолом почтения, которым их окружили в Японии. С другой — их раздражал и приводил в отчаяние формализм, с которым японские студенты и преподаватели относились к получаемым знаниям, равно как и отсутствие их критического восприятия.

На работавшего в Токийском императорском университете австрийского профессора Э. фон Гессе-Вартега (1851-?) общение с интеллектуальной элитой японской столицы произвело удручающее впечатление. Вернувшись на родину, он писал: «Японские преподаватели, особенно в высших учебных заведениях, абсолютно ниже своей задачи. Напрасно искали бы мы между профессорами Токийского или Киотского университета хоть одного, посвятившего свою жизнь бескорыстным поискам истины. Особенно характерной чертой японских учёных является, положительно, отсутствие научной любознательности. Для них нет ничего выше практических знаний, которые приобретаются с большим или меньшим трудом, но являются всегда концом всякого учения, каково бы оно ни было». Не менее критично оценивал он и студентов Императорского университета: «Японский студент имеет только один идеал: как можно скорее получить диплом, чтобы приобрести возможность пользоваться благами жизни и удовлетворить честолюбие. Для достижения этой цели он способен делать громадные усилия: он будет… слушать до 30 часов лекций в неделю, на всех лекциях будет старательно записывать и выучит эти записи наизусть. Но не требуйте от него ни рассуждения, ни какого-либо интереса к науке, ибо вы вызовете на его устах лишь ироническую улыбку» (Гессе-Вартег, 192,198).

Немецкий профессор Эрвин фон Бельц (1849–1913), личный врач императора, работал в Японии с 1876 по 1905 год и внес большой вклад в становление японской медицины. Он писал в своём дневнике, что для японцев западная наука — это готовый сформировавшийся продукт, своего рода инструмент, с помощью которого можно решать некоторые практические задачи. Они приглашают западных специалистов только для получения готовых знаний. Их не интересует организация творческого обучения, которое позволило бы их японским ученикам в будущем проводить самостоятельные исследования и получать значимые научные результаты (Мори, 1999: 1).

Многовековая привычка следовать тому, что проповедуют другие, стала для японцев главным методом познания мира. Неразвитость критического и абстрактного мышления особенно болезненно сказалось на развитии социальных и гуманитарных наук. Японский просветитель Темин Накаэ (1847–1901), которого называют «восточным Руссо», писал в конце XIX века: «С древности и по сей день в Японии не было и нет философии. Мотоори Норинага и Хирата Ацутанэ изучали древние тексты и разбирали отдельные слова подобно археологам. Они не думали ни о космосе, ни о человеческой жизни, не пытались как-то связать их между собой. <…> Среди буддийских священников были оригинально мыслящие люди, но их мысль не выходила за пределы религии и не приближалась к философской» (Цит. по: Каваками, 34). Французский дипломат писал в конце XIX века: «Я не думаю, чтобы в Японии могли существовать книги, занимающиеся разбором религиозных или философских вопросов. Самая доктрина Конфуция исключает возможность полемики в этом отношении» (Гюмбер, 205).

В то время в Японии громко звучали имена Хироюки Като (1836–1944) и Тэцудзиро Иноуэ (1855–1944), которых называли философами. Они делали то же самое, чем занимались в своё время Сайтё, Хонэн, Синран и другие буддийские просветители, а именно: пересказывали соотечественникам зарубежные идеи и концепции. В 1930-е годы японские газеты ехидно называли преподаваемый ими предмет «чемоданной философией». Университетский профессор выезжает в Европу на стажировку и возвращается с чемоданом философской литературы. В течение нескольких лет он переводит её на японский язык, а затем в меру своих способностей и понимания пересказывает студентам. Когда книги кончаются, он снова едет в Европу с пустым чемоданом (Каваками, 39).

Начиная со второй половины XIX века японская элита жила исключительно за счёт западных научно-технических знаний. Ключевым понятием этого периода вновь стала имитация достижений мировой цивилизации. В этом смысле модернизация эпохи Мэйдзи (1868–1912) принципиально не отличалась от реформ VII века. В первом случае источником знании служил Запад, в последнем — Китай. С полученными знаниями тоже обращались примерно так же, как двенадцать веков назад. Отсутствие философских традиций в их западном понимании и слабость в обращении со сложными теоретическими понятиями обусловили имитационный характер не только японской философии, но и всей теоретической науки вообще.

После войны победившая Америка решительно взялась за демократизацию императорской Японии. В числе прочего японцам было настоятельно рекомендовано отказаться от устаревшей организации научно-педагогической мысли и повернуть её лицом к широким массам. Веками жившая по законам кодекса чести японская элита безоговорочно признала военное поражение и взялась за переустройство общества. Наука и образование были реорганизованы на демократических началах. Всеобщей грамотности и полного охвата начальным обучением японцы добились ещё в начале XX века, а вот среднее, и в особенности высшее образование долго оставались слабым местом. Поэтому после войны главное внимание сосредоточили именно на них. Среднее образование было реформировано по американскому образцу и стало обязательным, а высшее объявили всеобщим, равным и доступным для всех.

В 1980-х годах на фоне очевидных количественных успехов обозначились проблемы с качеством. Страна вышла в мировые лидеры по многим социально-экономическим показателям. В вузы поступали уже более 40 % выпускников школ, число вузов быстро росло. Но традиции в одночасье не изменишь — качество обучения и творческий потенциал научной элиты оставались на прежнем уровне. Знания и технологии по-прежнему ввозили из-за рубежа. За помощью обратились к «старшему брату». Американцы охотно откликнулись, и в Японию зачастили рабочие группы из специалистов по образованию. Анализировали, подсказывали, советовали, что можно сделать. Принималось далеко не всё — слишком уж велики различия в менталитете и традициях. Американцы были убеждены, что ученик — это факел, который нужно зажечь. А японцы издавна полагали, что это сосуд, который надо наполнить. Леонардо да Винчи приписывают высказывание: «жалости достоин ученик, который не превзошёл своего учителя». Японскому же сердцу всегда был милее призыв си о тотоби, дэнто о маморо («почитай Учителя и храни традицию»).

Ближе познакомившись с работой японских университетов, американцы дали им в кулуарах обидное прозвище black hole university (университет «чёрная дыра»). Как известно, чёрные дыры — это обладающие колоссальной массой космические тела. Их невозможно обнаружить, потому что ни один вид излучения, в том числе и кванты света, не может преодолеть их чудовищного притяжения. Американцы имели в виду вторичный характер научной работы японских университетов, которые получают извне готовые знания и доводят их до студентов, но сами ничего нового не производят.

А может, преувеличивают американцы творческую недееспособность японцев? Но те и сами вроде соглашаются, что не всё у них в порядке по части креативности. Много лет возглавлявший японские университеты М. Каваками пишет: «В японских школах готовят толкователей письменных документов. И это касается не только обучения, а всей японской культуры вообще. Мы заимствуем готовую продукцию и готовые идеи, произведённые в других странах, и немного их перерабатываем. Но сами создать что-то принципиально новое мы не можем» (Каваками, 135). Вслед за ним и нобелевские лауреаты призывают срочно что-то делать.

22 октября 2001 года в Токио прошёл форум по проблемам японского образования в честь 100-летия учреждения Нобелевской премии. Её лауреат, японский химик Хидэки Сиракава в своём выступлении так определил слабое место в подготовке творческих кадров: «Почему в Японии мало нобелевских лауреатов? Это не от нехватки творческих людей в стране. Причина в том, что процесс обучения не формирует у человека творческого, оригинального мышления. А тот, кто выходит вперёд, рискует бить битым» (Ёмиури, 23.10.2001).

В японском языке есть пословица дэру куги га утарэру («бьют по тому гвоздю, чья шляпка выше»). Эта поговорка актуальна во всех сферах японской жизни, в том числе и в науке. По данным Министерства образования, японские университеты и НИИ почти не получают из-за рубежа заказов на проведение научно-исследовательских работ, в то время как японские фирмы размещают множество таких заказов в зарубежных научных центрах и университетах. В 2005 году на 966 японских вузов получили 16936 заказов на проведение таких работ, но только 41 заказ (0,24 % от общего числа) поступил из-за рубежа. Японские же фирмы в 2003 году заплатили зарубежным исследователям и разработчикам 198,5 млрд йен (1,65 млрд долларов США) за выполнение НИОКР.

Недавно вышедшие на китайский рынок японские фирмы с удивлением обнаружили, что принимаемые на работу китайские сотрудники начинают давать реальную отдачу практически сразу после найма. В то время как японских выпускников перед началом работы нужно в обязательном порядке обучать в центрах повышения квалификации. Директор технологического центра фирмы Сони в Шанхае А. Масуда заявил, что китайский рынок рабочей силы не только обширен, но и квалифицирован, китайские сотрудники сразу вносят ощутимый вклад в решение текущих задач. Из нанятых фирмой 100 китайских специалистов (средний возраст 29 лет) многие владеют иностранными языками, а 40 человек имеют учёные степени и хороший творческий потенциал. Япония, по мнению А. Масуда, серьёзно отстаёт по этому показателю. Поначалу китайский рынок привлекал японцев только дешевизной рабочей силы, но сейчас к этому добавилась и творческая составляющая. Электротехническая компания Мацусита дэнки открыла в Китае уже три исследовательских центра: в Пекине (2001), в Сучжоу (2002) и в Шанхае (2005). В 2006 году число иностранных научных работников Мацусита дэнки впервые превысило число японцев — 1250 китайских исследователей и разработчиков против 750 японцев.

Японское правительство выделяло и продолжает выделять огромные средства на научно-технические разработки. По абсолютным показателям Япония занимает второе место в мире после США. Японские учёные и исследователи всех подразделений получают денег в 2,5 раза больше, чем немецкие, почти в 4 раза больше, чем французские, и почти в 5 раз больше, чем их английские коллеги. Первая мировая пятерка выглядит следующим образом:

Финансирование научно-технических разработок (в млрд долларов США, 1 USD=120 йен):

США 23,4

Япония 13,4

Германия 5,4

Франция 3,4

Великобритания 2,8

Да и числом японские учёные их всех, в том числе и американцев, заметно превосходят, на каждые 10 тысяч населения в Японии приходится почти 58 учёных. Для сравнения: в США — 38, в Германии — 29, во Франции — 27, в Великобритании — 25.

И какова отдача? Её определяют обычно по соотношению экспорта и импорта инновационных технологий. Чем больше технологий продаёт страна за рубеж, тем выше её творческий потенциал. В 1989 году соотношение сил в той же пятёрке лидеров выглядело следующим образом. США лидировали с огромным отрывом (7,1). То есть продавали технологий в 7 раз больше, чем покупали. На втором месте — Великобритания (1,1), далее следовали Франция (0,56), Германия (0,5) и Япония (0,28) (Каваками, 3). Как видим, положительный баланс только у двух стран из пяти, остальные мировые лидеры в творческом минусе. У Японии показатели были совсем незавидные: в 2 раза хуже, чем у Германии, и в 25 раз хуже, чем у США.

За последующие 15 лет ситуация изменилась в лучшую сторону, и в 2004 году вся «большая пятёрка» вышла на положительное сальдо, а Япония поднялась с пятого места на четвёртое.

Соотношение экспорт/импорт технологий и открытий:

Великобритания 2,33

США 2,20

Франция 1,60

Япония 1,16

Германия 1,0

Источник: Хэйсэй 18 нэмбан. Кагаку гидзюцу хакусё. Мирай сэкай ни мукэта тёсэн. Дайнибу, дайнисё, дайсан сэцу (Белая книга по науке и технике за 2006 год. Вызовы обществу будущего). Ч. 2, гл. 2. разд. 3.

Фундаментальных изобретений не стало больше, основная причина в процессе глобализации: развитые страны перемещают технологии в страны «третьего мира» и передают их как зарубежным, так и отечественным компаниям, налаживающим производство на новом месте. За счёт этого и произошёл столь стремительный рост показателей. При этом большая часть японских открытий носит прикладной характер и относится к таким ставшим уже традиционными областям, как автомобилестроение, машиностроение и строительная индустрия. К фундаментальным исследованиям теоретического характера, не имеющим прямого выхода в практику, японская душа по-прежнему не лежит. Всё, что является побочным результатом таких исследований и может иметь практическое применение, Япония закупает за границей.

Сами учёные считают, что одна из причин такого положения кроется в отношении к ним со стороны общества и государства. Несмотря на внушительные инвестиции в науку, материальное вознаграждение учёных в Японии оставляет желать лучшего. На прошедшем осенью 2007 года научном симпозиуме в университете Рицумэйкан лауреат Нобелевской премии 1987 года в области физиологии и медицины Сусуму Тонэгава констатировал: «В Японии тем, кто занимается наукой, платят мало. Правительство должно создать систему грантов и стипендий для молодых ученых, работающих в области новых технологий». Нобелевский лауреат 1973 года по физике Лео Эсаки добавил, что его научные результаты игнорировались в Японии до тех пор, пока не получили признания за рубежом. Такое отношение к учёным не поощряет творческих поисков и оригинальности мышления (Ёмиури, 18.10.2007).

Не только в научно-технической, но и в социальной сфере Япония продолжает ориентироваться за зарубежные разработки и изобретения. В конце 1970-х годов семь японцев из десяти считали, что в этой области «Япония должна ещё многому научиться у других стран». Несмотря на явные успехи последних трёх десятилетий, сегодня так думают уже восемь из каждых десяти японцев (Гэндай нихондзин, 2005: 116).