«Дракон» Евгения Шварца: Победа над солнцем

На другой день после посещения Хрущевым знаменитой выставки в Манеже мы с мужем были на утреннем спектакле в студенческом театре МГУ на Никитской. Давали «Дракон» Шварца. В антракте вся публика осталась на местах, шурша свежими газетами. У меня было острое ощущение, что когда мы выйдем, нас уже будет поджидать вереница закрытых фургонов с надписями «Хлеб».

(Ревекка Фрумкина)

«Дракон» Евгения Шварца — довольно известное произведение подсоветской литературы.

Слово «подсоветский» здесь используется — за неимением лучшего — для указания на тот двусмысленный статус, которым обладали некоторые «советские» (по месту публикации) тексты. В то время, когда русская литература чётко делилась на дореволюционную, советскую и запрещённую (сюда относился «самиздат», эмигрантская литература, а также, впрочем, многое из «дореволюционного»), некоторые книжки оказывались ровно на разделительной полосе. Точнее, не совсем на ней, а с разворотом: официальным красным корешком сюда, в «сегодняшний социалистический день». Зато страничками — куда-то туда: то ли в дореволюционный Петербург, то ли в эмигрантский «свободный Париж».

Роль «подсоветских» произведений в российской интеллигентской культуре прошлого века была чрезвычайно велика. По сути дела, именно эти книги её и сформировали.

Чтобы было понятнее, о чём идёт речь, сразу назовём наиболее важных авторов подсоветской литературы. Таковых было четыре: Булгаков, Достоевский, Ильф—Петров (как единый автор) и братья Стругацкие (тоже как одно лицо). Разумеется, постсоветская литература ими никоим образом не исчерпывается, но эти четыре автора создали её классический корпус. Знакомство с соответствующими текстами было абсолютно обязательным для людей, желающих называться образованными (вузовский диплом имел куда меньшее значение), а знание «вкусных» цитат из «Мастера и Маргариты»[197] и «Двенадцати стульев» считалось чем-то вроде культминимума.

Интересно, что эти книги имеют между собой очень много общего — настолько много, что можно говорить о своего рода «метатексте», или даже о едином Подсоветском Романе. Смысловые переклички, аллюзии, прямые и косвенные цитаты между составляющими этот текст частями поразительны. Тема эта, впрочем, необъятна; назовём навскидку лишь несколько интересных моментов, обычно ускользающих от внимания литературоведов. Например, булгаковские Коровьев-Фагот и кот Бегемот имеют своё точное подобие у Ильфа и Петрова: это, разумеется, Остап Бендер и «Киса»[198] Воробьянинов. С другой стороны, булгаковская тема «бала у Сатаны» тесно связана со знаменитой сценой «литературного бала» в «Бесах».[199] Рудольф Сикорски у Стругацких является, по сути дела, аватарой Воланда, а в «Отягощённых злом» Воланд и Иешуа Га-Ноцри появляются в собственном своём виде. Тема «советской чертовщины» и её столкновения с чертовщиной настоящей является сквозной для ильф-петровской дилогии о Бендере, всего позднего Булгакова (включая, разумеется, «Мастера») и «Понедельника» Стругацких,[200] etc, etc. Витгенштейн называл это явление «семейным сходством»: множество тем, ноток, интонаций, связывающих все эти сочинения в единое целое, несмотря на отсутствие генерализирующего «общего признака».

На этом фоне, не сливаясь с ним, существовали «малые» произведения подсоветской литературы, равно как и подсоветские писатели второго ряда. К их числу принадлежит и Евгений Шварц.

Основная заслуга, которая числится за ним — это написание «Дракона» (1943), прочитанного россиянской интеллигенцией в качестве антисоветской (и антироссийской) аллегории, и в таком виде канонизированного в интеллигентских святцах. После съёмки культновым режиссёром Марком Захаровым фильма «Убить Дракона» соответствующее понимание закрепилось на официальном уровне.

Теперь освежим в памяти сюжет пьесы (хотя бы для того, чтобы отодвинуть в сторону «киношные» воспоминания).

Некий странствующий рыцарь по имени Ланцелот приходит в город, которым правит Дракон, жестокий тиран и убийца. Этот Дракон, помимо прочих своих преступлений, каждый год требует себе в жертву девушку для какого-то отвратительного (видимо, сексуального) использования, что именуется «браком» с чудовищем. Рыцарь вызывает дракона на бой и ожидает поддержки от горожан. Городские власти (фактически же — властный аппарат, созданный Драконом) ему подобной поддержки не оказывают и даже стараются погубить героя. Однако он в конце концов получает помощь от неких диссидентов и маргиналов, снабжающих его волшебным оружием (шапкой-невидимкой, ковром-самолётом, и т. п). После боя Дракон погибает, а рыцарь (получивший тяжёлые ранения и находящийся при смерти) куда-то исчезает. Городские власти (в лице Бургомистра) лишь упрочивают свою власть, тиранические же порядки в городе при этом нисколько не меняются. В конце концов рыцарь (волшебным образом спасшийся) возвращается, низвергает Бургомистра и его помощников, заключает их в темницу, и берёт власть в свои руки.

То, что перед нами классическая аллегория, понятно сразу. Советская цензура позволила себе и читателям расшифровать её в нужном для себя ключе: в Драконе она предпочла увидеть «фашизм», в Бургомистре и его помощниках — крупную буржуазию, а в городских обывателях — её же, но мелкую. Идею аллегории усматривали в том, что уничтожение фашизма ещё не означает освобождения от власти тёмных сил, его породивших. Ланцелот же неплохо смотрелся как образ «сознательного пролетариата», сокрушающего фашистскую гадину, но пока ещё не освободившего мир от эксплуатации человека человеком, которая и есть настоящая причина всех зол. Военное (1943) время легитимизировало подобное прочтение, тема «латентной фашизоидности капитализма» была вполне актуальной для советской пропаганды, так что никаких лишних вопросов эта интерпретация не вызывала.

Для подсоветской интеллигенции вопросов тоже не было. Для неё Дракон был Коммунизмом (точнее говоря, Партией), Бургомистр со товарищи — российским государством, а городские обыватели — русским народом, никак не могущим выдавить из себя раба. В светлом же образе Ланцелота она усматривала самое себя. Соответственно авторский посыл прочитывался как призыв уничтожить не только КПСС и всё с ней связанное, но и российское государство, органически склонное к тиранству, после чего заняться мучительным делом перевоспитания русского народа в либеральном духе.[201]

Разумеется, правы были именно подсоветские интеллигенты, а не недалёкая советская «цензура-дура». Однако при «общей правоте в целом», никто не интересовался деталями текста. Это и понятно: угадав мелодию, совершенно незачем разбирать музыкальную шкатулку. Тем не менее и эти детали представляют интерес — хотя бы как занимательная головоломка.

Несколько слов о методе. Мы исходим из того факта, что подсоветская литература сформировалась как литература подцензурная. При этом советская цензура была тотальной: советские литературные чиновники следили не только за содержанием, но даже за стилистикой текстов, бдительно пресекая любые отклонения от «соцреалистического» канона. Это заставляло подсоветских авторов уходить в маргинальные жанры (такие, как, например, шварцевские «сказки для взрослых»), прибегать к изощрённой многослойной шифровке, символизму и аллегориям. В конце концов, абсолютно всю подсоветскую литературу следует понимать как аллегорическую, в том числе и ту её часть, которую можно отнести по формальным признакам к тому или иному виду «реализма». Что же касается произведений, подобных «Дракону», то они представляют собой настоящий кладезь шифров, намёков, анаграмм, которые ещё ждут своего исследователя.

«Подсоветское литературоведение» — это, можно сказать, ещё не состоявшаяся дисциплина. Поэтому автор нижайше просит рассматривать свои рассуждения не как полноценный анализ текста, а как неутомительное чтение для людей любознательных. И, разумеется, я нисколько не претендую на «полное разоблачение» шварцевской магии — или хотя бы на более или менее полное обозрение тайн и загадок, которые таит в себе пьеса, и ограничуюсь несколькими прикосновениями к тексту. Надеюсь, это побудит более терпеливых, внимательных и эрудированных исследователей проявить интерес к этому произведению.

Эпизод первый: число зверя

Христианские мотивы у Шварца бросаются в глаза.

Начнём с имени Ланцелота.

Несмотря на то, что у него много имён (называются такие, как Георгий и Персей — классические «змееборцы», и указывается, что «в каждой стране он именуется по-своему»), единственным именем героя в пьесе является всё-таки «Ланцелот». Отметим, что Ланцелот Озёрный (по ходу пьесы упоминаемый в качестве «дальнего родственника» главного героя) — это один из знаменитейших героев средневековых легенд о «Круглом столе короля Артура». Разумеется, Ланцелот Озёрный — это «христианский воин», для которого любая битва — это прежде всего битва с дьяволом или его слугами. Соответственно Дракон — это традиционный образ Князя Тьмы.

С христианской точки зрения, истинная битва с дьяволом происходит в душах людей, которые одновременно и являются предметом спора. Души жителей города полностью подчинены Дракону. Этот вопрос в явном виде обсуждается в середине пьесы:

ЛАНЦЕЛОТ: И всё-таки они люди.

ДРАКОН: Это снаружи.

ЛАНЦЕЛОТ: Нет.

ДРАКОН: Если бы ты увидел их души — ох, задрожал бы.

ЛАНЦЕЛОТ: Нет.

ДРАКОН: Убежал бы даже. Не стал бы умирать из-за калек. Я же их, любезный мой, лично покалечил. Как требуется, так и покалечил. Человеческие души, любезный, очень живучи. Разрубишь тело пополам — человек околеет. А душу разорвешь — станет послушней, и только. Нет, нет, таких душ нигде не подберешь. Только в моем городе. Безрукие души, безногие души, глухонемые души, цепные души, легавые души, окаянные души. <…> Дырявые души, продажные души, прожженные души, мёртвые души.

Последние два слова являются прямой отсылкой к главному произведению Гоголя. Для русского читателя упоминания «мёртвых душ» вполне достаточно, чтобы узнать в анонимном «городе» гоголевскую (она же советская) Россию.

Эта маркировка «совка» как «гоголевского мира» заставляет нас обратить самое пристальное внимание на хронологическую сторону изложения. А именно — на указанные в пьесе сроки воцарения Дракона.

Как утверждает кот, «Вот уж скоро четыреста лет, как над нашим городом поселился дракон». Если учесть, что пьеса написана в 1943 году, и под «городом» имеется в виду Россия-СССР, то, значит, дракон появился несколько позже 1543 года. Ближайшая значимая историческая дата — 1547 год: пожары и народные волнения в Москве, а также воцарение (а уже не «великое княжение») Ивана IV, более известного как «Иван Грозный».

Фигура «Ивана Грозного» как основателя и творца «российского деспотизма», разумеется, крайне мифологизирована. Тем не менее для интеллигентских кругов, сознающих свою преемственность дореволюционной интеллигенции (прежде всего — в её перманентном противостоянии власти), эта мифология является родной. Соответственно и шварцевское указание на дату воцарения Ивана IV является в некотором смысле более значимым и весомым, чем даже прямой намёк на 1917 (который, впрочем, в тех условиях был совершенно невозможен).

Итак, «Дракон» — это «извечный российский деспотизм». В таком контексте приобретают смысл и две другие даты, указанные в пьесе.

Первая касается вопроса о «холерном озере». Шарлемань говорит:

Когда нашему городу грозила холера, он по просьбе городского врача дохнул своим огнем на озеро и вскипятил его. Весь город пил кипяченую воду и был спасен от эпидемии… [это было] всего восемьдесят два года назад. Но добрые дела не забываются.

Пользуясь тем же нехитрым приёмом, мы получаем указание на 1861 год, то есть год подписания знаменитого «Манифеста 19 февраля о всемилостивейшем даровании крепостным людям прав состояния свободных сельских обывателей», то есть, проще говоря, освобождения крестьян. Событие, конечно, радостное, но не имеющее отношение к холере.

Но существует ещё одна крайне важная ссылка. Шарлемань, защищая свою дочь, ссылается на некий документ, подписанный «лично господином Драконом»:

ШАРЛЕМАНЬ: У меня хранится документ, подписанный вами триста восемьдесят два года назад. Этот документ не отменен. Видите, я не возражаю, а только напоминаю. Там стоит подпись: «Дракон». (…) Будь что будет — я возражаю. Убить его вы не можете. Всякий вызвавший вас — в безопасности до дня боя, пишете вы и подтверждаете это клятвой. И день боя назначаете не вы, а он, вызвавший вас, — так сказано в документе и подтверждено клятвой. А весь город должен помогать тому, кто вызовет вас, и никто не будет наказан, — это тоже подтверждается клятвой.

ДРАКОН: Когда был написан этот документ?

ШАРЛЕМАНЬ: Триста восемьдесят два года назад.

ДРАКОН: Я был тогда наивным, сентиментальным, неопытным мальчишкой.

ШАРЛЕМАНЬ: Но документ не отменен.

ДРАКОН: Мало ли что…

ШАРЛЕМАНЬ: Но документ…

ДРАКОН: Довольно о документах. Мы — взрослые люди.

ШАРЛЕМАНЬ: Но ведь вы сами подписали. Я могу сбегать за документом.

Понятно, что 1943-382 = 1561. Никаких существенных документов «российский дракон» в этом году не подписывал. Однако в этом году в России случились пять значимых событий: начало Ливонской войны, признание патриархом константинопольским царского титула Ивана IV Грозного, брак Ивана IV с дочерью кабардинского князя Темрюка Марианой, завершение строительства собора Василия Блаженного в Москве, и — мор в Новгороде и Пскове.

В этом случае всё становится ясным. Шварц просто переставил две даты местами. И, разумеется, Шарлемань ссылался именно на «Манифест», как на символ реформаторских устремлений российской власти.

Очень характерно и понимание этих устремлений. Шварц, следуя всё тем же традициям, понимает любые либеральные решения российской власти как санкцию (с её стороны) на возможность её же уничтожения.

Напоминаем:

Убить его вы не можете. Всякий вызвавший вас — в безопасности до дня боя, пишете вы и подтверждаете это клятвой. И день боя назначаете не вы, а он, вызвавший вас, — так сказано в документе и подтверждено клятвой. А весь город должен помогать тому, кто вызовет вас, и никто не будет наказан, — это тоже подтверждается клятвой.

В этом-то и состоит трагедия любых российских либеральных реформ, начиная с суда присяжных (тут же начавшего оправдывать террористов-убийц), и кончая уничтожением предварительной цензуры, приведшей к газетно-журнальной вакханалии начала века.

Эпизод второй: nomen est omen

Но вернёмся к тексту пьесы.

Имя отца спасаемой Ланцелотом девушки само по себе крайне интересно. Шарлемань — это русская транскрипция Charlemagne, имя франкского императора Карла Великого (742–814 гг. н. э)., считающегося основателем Германской империи, равно как и родоначальником современной Франции — то есть, по сути дела, первым императором Европы как таковой. В современных европейских учебниках Карл Великий прямо называется «первым творцом объединённой Европы».

Теперь понятно, что символизирует дочь Шарлеманя Эльза. Это культурная, европейская Россия, «дочь Карла Великого», которой советский Дракон угрожает насильственным браком (точнее говоря, смертельным изнасилованием: известно, что все невесты Дракона «умирают от омерзения»).

Ланцелот, таким образом, спасает «самую душу» «осоветченной» России, её, как выразился примерно в то же самое время другой эзотерический писатель, Даниил Андреев,[202] «Навну», пленённую советским уицраором-Жругром.

Разумеется, возникает вопрос, почему, собственно, девушку зовут Эльзой. Здесь возможен целый ряд предположений, разной степени натянутости. Мне представляется, что следует иметь в виду вот что: Шварц писал свою пьесу для того поколения интеллигенции, для которого музыкальное образование (хотя бы домашнее) ещё воспринималось как культурная норма: девочка из хорошей семьи должна была уметь играть на фортепьяно. Обычно всё ограничивалось кое-какими навыками «владения инструментом», однако школьные упражнения оставались в памяти навсегда — этюды Черни, полонез Огинского, и, разумеется, бетховенская «К Элизе». Это имя вполне годилось в качестве ключа: даже у среднепросвещённого читателя (или читательницы) оно вызывало весь набор «европейских» культурно-музыкальных ассоциаций. Разумеется, это имя можно воспринимать и как оценку уровня «европеизированности» России, отнюдь не превышающий уровень «маленькой вещицы» Бетховена.

Эпизод третий: символы и магические предметы

ШАРЛЕМАНЬ: Садитесь, друг мой. Я люблю странников. Это оттого, вероятно, что я всю жизнь прожил, не выезжая из города. Откуда вы пришли?

ЛАНЦЕЛОТ: С юга.

(Евгений Шварц, «Дракон».)

…И тогда повеет ветер странный,

И прольётся с юга страшный свет:

Это млечный путь расцвёл нежданно

Садом ослепительных планет.

Предо мной предстанет, мне неведом

Путник, скрыв своё лицо, но всё пойму,

Видя льва, стремящегося следом,

И орла, летящего к нему.

(Николай Гумилёв. «Память».)

Тема «магических предметов», совершенно естественная и органичная для волшебной сказки, неизбежно проблематизируется в сказке литературной, и тем более — в аллегории.

Перед боем с драконом Ланцелоту вручаются четыре магических предмета. Это ковёр-самолёт, шапка-невидимка, меч с копьём, и, наконец, некий музыкальный инструмент.

Прежде всего, отметим, что четыре предмета образуют замкнутую систему, состоящую из двух двойных оппозиций. В данном случае это оппозиция «верха/вертикали» и «низа/горизонтали» (шапка — ковёр), а также оппозиция «меч/лира» (она же «пушки/музы»). При этом, эти оппозиции сами содержат в себе оппозиции, скрытые в магических предметах-оксюморонах.

Начнём с ковра. Ковёр — это то, что лежит под ногами, символ поверхности, «твёрдой почвы». Летающий ковёр — это, как сказали бы Стругацкие, «массаракш», «мир вверх ногами».[203] С другой стороны, таким же (только зеркально перевёрнутым) оксюмороном является и «шапка-невидимка». Шапка, покрывающая голову, — это первоначально «венец», одна из самых сакральных частей одежды. Она обозначает социальный статус человека, в буквальном смысле делает его видимым, заметным. Таким образом, шапка-невидимка, делающая своего обладателя незримым — это своего рода нонсенс.[204]

Однако образы ковра-самолёта и шапки-невидимки имеют ещё и специфическое «российско-советское» значение. Ковёр-самолёт — это, помимо всего прочего, символ «отрыва от почвы», «беспочвенности», то есть космополитизма.

Конечно, Ланцелот — космополит по своей природе.[205] Однако и его охватывает почвеннический соблазн: он ищет помощи у горожан, но её не получает. «Хождение в народ» оказывается случае тщетной потерей времени — и это в лучшем случае. Народ низмен, туп и безнадёжен. Диссиденты, преподносящие Ланцелоту ковёр, тем самым явно дают ему понять: для победы над Драконом требуется радикальное расставание с почвой, отрыв от неё.

Разумеется, отрыв вовсе не означает полной потери ориентации и болтания в пустоте. Советская власть была права, когда понимала «космополитизм» как синоним стремления в совершенно определённую сторону — на Запад, то есть в Европу или в Соединённые Штаты. Таким образом, предлагаемый национальный нигилизм наполняется положительным содержанием, а именно идейным западничеством.

Символический смысл второго подарка — шапки-невидимки — тоже очевиден. Отрыва от почвы мало: необходима конспирация. Не следует поддерживать связи с народом, но и власть (то есть Дракон) ни в коем случае не должна видеть своего врага. Разумеется, идею «конспирации» следует понимать предельно широко, но главной темой здесь является асоциальность. Борец с «совком» не может и не должен участвовать в порождаемых им структурах, во всяком случае всерьёз. По сути дела, в этом заключена вся солженицынская программа «Жить не по лжи». К этому же сводились все формы подсоветского эскапизма.

Надо ещё отметить, что сама пара «горизонтальное/вертикальное» может быть прочитана как «национальное/социальное». Над горизонтально-почвенным «единством народа» возвышается «социальная пирамида». Соответственно «ковёр-самолёт» и «шапка-невидимка» есть символы неучастия в национальной и социальной жизни.

Следует подчеркнуть, что, в отличие от имеющего некоторое «позитивное наполнение» космополитизма-западничества, эскапизм его не имеет. Речь идёт о чисто деструктивной практике.

Третий подарок — меч и копьё — совершенно очевиден. Речь идёт о готовности к насилию, к вооружённой, если понадобится, борьбе. Понятное дело, готовность к вооружённой борьбе ни в коей мере не относится к подсоветской интеллигенции и тем более к советскому народу. Здесь мы видим смену фактического адресата. Если первые два дара символизировали желаемые свойства «внутреннего врага», то третий и четвёртый предназначались, скорее, внешним силам, желающим уничтожить Дракона (то есть «Свободному миру»). Меч и копьё, таким образом, символизируют нацеленные на Москву американские ракеты, чисто внешнюю силу, угрожающую советскому дракону. То есть Америку, на которую интеллигенция уповала.

Самым последним и самым таинственным даром является самоиграющий музыкальный инструмент. Он кажется совершенно ненужным и не играет почти никакой роли в действии. Однако же, у него есть и фольклорный прототип, и вполне известный исторический аналог.

Фольклорный прототип узнаётся без труда. Это «гусли-самогуды», волшебный инструмент русских народных сказок. В некоторых сказках он известен тем, что под него «ноги сами впляс идут». Обычно это его свойство используется положительным персонажем для победы над противником — как правило, в ситуации плена: уже пойманный и связанный герой просит у своего противника (какого-нибудь «чудища-юдища») всего лишь поиграть на гусельках. После чего всё войско «чуда-юда» во главе с самим монстром вынуждено в буквальном смысле плясать под музыку главного героя, пока не капитулирует.

Фактический же аналог «самоиграющего инструмента» тоже хорошо известен. Это, как ни смешно это звучит, передачи иностранных радиостанций, таких, как «Голос Америки» или «Свобода». Во время написания пьесы — напоминаем, речь идёт о временах военных — они не играли особой роли в жизни среднего интеллигента. В дальнейшем они стали одним из главных источников информации для огромного числа людей и сыграли крайне важную роль в разрушении советского строя. Интересно отметить, что музыка (и околомузыкальная информация вообще, вроде передач Севы Новгородцева) были крайне существенной частью передаваемой этими станциями информации. Множество людей слушали «голоса» не ради Солженицына или Аксёнова, а ради возможности послушать «Битлз».

Итак, последний дар символизирует западную пропаганду, того самого троянского коня, который сыграл столь значимую роль в разрушении «совка».

На этом этапе мы вскрыли только второй слой предметно-образной символики Шварца, а нам в явном виде дан ещё и третий, самый загадочный. Мы имеем в виду рисунки, вытканные на волшебном ковре.

Соответствующее место в пьесе выглядит так:

ДВОЕ ПОГОНЩИКОВ: (Негромко). Это — ковер-самолет.

ЛАНЦЕЛОТ: Прелестно! Говорите скорее, как им управлять.

ДВОЕ ПОГОНЩИКОВ:. Очень просто, господин Ланцелот. Это — угол высоты, на нем выткано солнце. Это — угол глубины, на нем выткана земля. Это — угол узорных полетов, на нем вытканы ласточки. А это — драконов угол. Подымешь его — и летишь круто вниз, прямо врагу на башку. Здесь выткан кубок с вином и чудесная закуска. Побеждай и пируй.

Прежде всего, странная (и сюжетно немотивированная) фигура «братьев-близнецов» указывает[206] на удвоение символического ряда. То, что изображено на ковре, есть то же самое, что преподносят в качестве магических даров. При этом символика вертикали («высоты») и горизонтали (глубины) вполне очевидна. Интересно, что дихотомия «меч — лира» («пушки/музы») здесь понимается стратегически, как «атака/маневр».[207] Ещё интереснее использованные здесь символы. Если «ласточки» в качестве коррелята «муз» и «лиры» более или менее понятны (хотя подробнее о них — ниже), то кубок с вином и закуска выглядят донельзя парадоксально.[208] Это сознаёт и сам автор, предлагая странное псевдообъяснение «Побеждай и пируй».

Тем не менее, сочетание символики предельной агрессии (оружие) и предельного миролюбия (символизируемого пиршественными принадлежностями) имеет своё объяснение, в том числе историческое. Более того, мы можем здесь говорить о своего рода пророчестве.

Важным элементов любой борьбы является не только и не столько схватка как таковая, но и то, что называется «демонстрацией силы». Эта последняя, в отличие от прямой агрессии, имеет две равноправные формы выражения — запугивание и соблазн. Они имеют одну цель: деморализовать противника, и, в конечном итоге, убедить его прекратить сопротивление.

Борьба Запада с советской властью велась именно таким способом: «советским» не только угрожали, их ещё и покупали. В некоторых случаях эта «покупка» сводилась именно что к вину и закуске почти в буквальном смысле: вспомним те государственные приёмы, званые обеды, фуршеты, и т. п., на которых Горбачёв и его окружение подписывали документы о выводе советских войск из Германии, роспуске Варшавского Договора, и так далее.

В таком случае афоризм «Побеждай и пируй» указывает на правильную последовательность действий: сначала — устрашение, потом — показная мягкость, сопровождаемая очередным соблазном.[209]

Остаётся ещё расставить систему символов по стихиям и по сторонам света. Сделать это несложно. В качестве основы раскладки по стихиям берём явно указанную «землю» (ковёр-самолёт, «угол глубины»). Солнце, очевидно, символизирует «огонь», а «ласточки» — воздух. Стихии «воды» («влаги») соответствует «кубок» — что, в общем, тоже вполне логично.

Некоторую проблему составляет маркированность «ковра-самолёта» знаком «воздуха». Во-первых, он — летучий ковёр, перемещающийся в воздухе. Во-вторых, его вручают герою близнецы — что является жёсткой астрологической привязкой к «воздушному» знаку Близнецов. При этом важно, что близнецы относятся к так называемым мутабельным знакам, олицетворяющим трансформацию (что вполне соответствует сюжету пьесы). Однако по нашему мнению, это обстоятельство указывает скорее на направление трансформации. «Земля» должна подняться в «воздух».

Расстановка по сторонам света тоже не представляет трудности. В качестве основы следует взять явно указанные «Восток» и «Запад» (в политическом смысле). Это, соответственно, «Солнце» и «Кубок». Опять же, понятно, что «север» сопрягается со стихией земли, а юг — с воздухом.

Есть и более тонкое указание на этот момент. Ланцелот, отвечая на вопрос Шарлеманя, откуда он пришёл, говорит, что он пришёл «с юга». Разумеется, Ланцелот — «западный» герой. Значит, «югом» маркирован путь «с Запада на Восток», то есть — «музыкальный инструмент», «ласточки», и так далее.

Не менее важен и противоположный путь — с Востока на Запад. Им уходит из города Ланцелот — точнее, его, смертельно раненого, уносит на своей спине осёл.[210]

«Север», впрочем, маркирован дополнительно. Это не только «путь», но и определённое место, а именно — Чёрные Горы, где хранится последний важным магический предмет, упоминающийся в тексте пьесы. Это так называемая «жалобная книга».

ЛАНЦЕЛОТ: Вы знаете, что такое жалобная книга?

ЭЛЬЗА: Нет.

ЛАНЦЕЛОТ: Так знайте же. В пяти годах ходьбы отсюда, в Черных горах, есть огромная пещера. И в пещере этой лежит книга, исписанная до половины. К ней никто не прикасается, но страница за страницей прибавляется к написанным прежде, прибавляется каждый день. Кто пишет? Мир! Горы, травы, камни, деревья, реки видят, что делают люди. Им известны все преступления преступников, все несчастья страдающих напрасно. От ветки к ветке, от капли к капле, от облака к облаку доходят до пещеры в Черных горах человеческие жалобы, и книга растет. Если бы на свете не было этой книги, то деревья засохли бы от тоски, а вода стала бы горькой. Для кого пишется эта книга? Для меня.

ЭЛЬЗА: Для вас?

ЛАНЦЕЛОТ: Для нас. Для меня и немногих других. Мы внимательные, легкие люди.[211] Мы проведали, что есть такая книга, и не поленились добраться до нее. А заглянувший в эту книгу однажды не успокоится вовеки. Ах, какая это жалобная книга! На эти жалобы нельзя не ответить. И мы отвечаем.

ЭЛЬЗА: А как?

ЛАНЦЕЛОТ: Мы вмешиваемся в чужие дела. Мы помогаем тем, кому необходимо помочь. И уничтожаем тех, кого необходимо уничтожить.

Помимо очередной очевидной оппозиции «музыка — слова», мы опять сталкиваемся с важным «антисоветским» концептом. Если с Запада на Восток идёт в основном позитивная пропагандистская информация в виде «музыки» (см. выше), то информация, идущая с Востока на Запад, во-первых, имеет «текстовый» вид и, во-вторых, негативна: это информация о преступлениях советского режима. Разумеется, Шварц не мог предвидеть появления «Архипелага ГУЛАГ» или «Хроники текущих событий» — но он их, безусловно, предугадал.

И, наконец, последнее — раскладка по стихиям и сторонам света самих героев пьесы.

Ланцелот, очевидно, «водный» (в том числе и в геополитическом смысле — «атлантистский») персонаж. Этот момент постоянно (даже навязчиво) подчёркивается в пьесе — начиная с его имени, связанного с «дальним родственником» Ланцелотом Озёрным, и кончая финальной сценой в конце второго действия, когда отрубленные головы Дракона просят у Ланцелота воды.[212] В свою очередь, «огненность» Дракона столь же очевидна — хотя бы благодаря выдыхаемому пламени.

Таким образом, победа над Драконом есть не что иное, как заливание огня водой, то есть тушение пожара. В данном случае, скорее всего, имелся в виду «мировой пожар», раздутый «на горе всем буржуям» в достопамятном семнадцатом году. Разумеется, к той же стихии относятся и помощники Дракона, такие, как Бургомистр (a propos: есть основания полагать, что он рыжий, в отличие от черноволосого Генриха).

Эльза — это «русская культура», и её место, очевидно, на севере. Наконец, магические помощники Ланцелота — кот, осёл, мастера — относятся к стихии воздуха, на что прямо указывает астрологическая символика (близнецы-ткачи — это, очевидно, субститут знака Близнецов, относящегося к воздушной стихии).

…Шварц, скорее всего, не чаял увидеть крушение советского строя. В ту пору никто не мог даже и предположить, что могучий Советский Союз развалится без всякого видимого внешнего (или внутреннего) воздействия.[213] Три головы дракона (Россия, Украина, Белоруссия) как будто сами оторвались от советского тела — во всяком случае, пьянка в Беловежской Пуще только обозначила этот уже совершившийся факт. До сих пор из этого делают вывод, что СССР уничтожился «сам собой» (или, выражаясь более наукообразно, «под грузом внутренних противоречий»)…

Но внимательный читатель Шварца сказал бы иное: Советский Союз был убит невидимкой.

Эпизод четвёртый: «Я чайник, заварите меня», или Победа над Солнцем

Как уже было отмечено, «дракон» у Шварца — это солярный символ. Таким образом, победа над Драконом — это победа над Солнцем.

Интересно отметить, что литературное произведение с таким названием существовало и было хорошо известно Шварцу. Интересно также отметить, что это была пьеса.

Речь идёт о футуристической «опере», поставленной футуристами в 1913 году третьего и пятого декабря в петербургском Луна-Парке. В подготовке оперы принимала участие элита русского футуризма: автором сценария-либретто был Крученых, пролог написал Хлебников, музыку создал Матюшин, оформил постановку Малевич.

Несколько слов о самой пьесе. В силу воинствующего антиреализма её создателей, о каком-либо связанном «содержании» говорить здесь не приходится. Действие представляет собой вереницу не связанных друг с другом эпизодов, чередование которых призвано, скорее, ошеломлять и шокировать зрителя, нежели что-то ему сообщить. Надо сказать, что это вполне удалось. Абсурдный текст, фантасмагорические декорации и костюмы, прожектора, музыка[214] — всё это произвело сильнейшее впечатление на современников. Собственно говоря, постановка «Победы над Солнцем» была звёздным часом русского футуризма,[215] его акме — за которым, впрочем, последовала короткая, но интересная эпоха творческой зрелости и распада движения. Тем не менее, идеология и эстетика футуризма ещё долго оставались востребованы — вплоть до той поры, когда её остатки были экспроприированы сталинским «социалистическим реализмом» и использованы для его нужд.

Следует отметить, что связь между футуризмом и соцреализмом (причём в наиболее одиозных его проявлениях) гораздо глубже, чем может показаться на первый взгляд. В частности, практически вся эстетика производства (тема «заводов и фабрик», «рабочего труда» и прочих «железных коней, идущих на смену крестьянской лошадке») является по своему происхождению чисто футуристической. Так, практически все соцреалистические приёмы описания технических объектов являются развитием (иногда, впрочем, и деградацией) соответствующих приёмов футуристов. «Производственный роман» — это всего лишь дальний (и довольно бедный) родственник футуристических славословий Технике. Из того же источника была заимствована тематика «борьбы с мещанством», «покорения природы», и многое, многое другое.[216]

Всё это, впрочем, могло бы стать темой отдельного исследования. Для нас важно лишь то, что сам Евгений Шварц, как и большинство людей его круга, во-первых, вполне осознавали эту связь и, во-вторых, резко отрицательно относились к обоим явлениям — как к соцреализму, так и к футуризму. Последнему инкриминировались и политические претензии: в своё время большинство футуристов горячо поддержало большевистскую революцию. Их дальнейшая судьба (как правило, печальная) нисколько не снимала с них этой вины.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что «Дракон» содержит в себе, помимо всего прочего, весьма едкую антифутуристическую сатиру. Я имею в виду образ Бургомистра, номинального хозяина города во время владычества Дракона, и его реального владыку в последующий период.

Здесь важно обратить внимание на два момента. До гибели Дракона бургомистр — «мнимый больной»: он выдаёт себя за сумасшедшего, не будучи таковым. Время от времени он устраивает сцены вроде вот этой:

БУРГОМИСТР: Прежде всего, будьте добры, говорите потише, по возможности без жестов, двигайтесь мягко и не смотрите мне в глаза.

ЛАНЦЕЛОТ: Почему?

БУРГОМИСТР: Потому что нервы у меня в ужасном состоянии. Я болен всеми нервными и психическими болезнями, какие есть на свете, и, сверх того, еще тремя, неизвестными до сих пор. Думаете, легко быть бургомистром при драконе?

ЛАНЦЕЛОТ: Вот я убью дракона, и вам станет легче.

БУРГОМИСТР: Легче? Ха-ха! Легче! Ха-ха! Легче! (Впадает в истерическое состояние. Пьет воду. Успокаивается). То, что вы осмелились вызвать господина дракона, — несчастье. Дела были в порядке. Господин дракон своим влиянием держал в руках моего помощника, редкого негодяя, и всю его банду, состоящую из купцов-мукомолов. Теперь всё перепутается. Господин дракон будет готовиться к бою и забросит дела городского управления, в которые он только что начал вникать.

ЛАНЦЕЛОТ: Да поймите же вы, несчастный человек, что я спасу город!

БУРГОМИСТР: Город? Ха-ха! Город! Город! Ха-ха! (Пьет воду, успокаивается). Мой помощник — такой негодяй, что я пожертвую двумя городами, только бы уничтожить его. Лучше пять драконов, чем такая гадина, как мой помощник. Умоляю вас, уезжайте.

ЛАНЦЕЛОТ: Не уеду.

БУРГОМИСТР: Поздравляю вас, у меня припадок каталепсии. (Застывает с горькой улыбкой на лице).

ЛАНЦЕЛОТ: Ведь я спасу всех! Поймите! Бургомистр молчит.

ЛАНЦЕЛОТ: Не понимаете?

Бургомистр молчит. Ланцелот обрызгивает его водой.

<…>

БУРГОМИСТР: Поздравляю вас, у меня легкое помешательство. (Упирает одну руку в бок, другую изгибает изящно). Я — чайник, заварите меня! <…> Вскипятите меня!

Важно, что это никак не связано с вопросами физического или политического выживания: шутовство Бургомистра, скорее, раздражает Дракона, чем забавляет его. Однако оно ни в коей мере не является фрондой: Бургомистр абсолютно последовательно проводит угодную Дракону политику во всех, даже самых мелких, вопросах — и не позволяет себе ничего, кроме грубой лести. Похоже, что подобные выходки Бургомистр устраивает исключительно из любви к искусству.[217]

Интересно охарактеризовать эти выходки именно с точки зрения искусства. Это весьма узнаваемая футуристическая «заумь» в её раннем варианте. Например такие пассажи, как:

БУРГОМИСТР: За мной, воскликнул аист, и клюнул змею своим острым клювом. За мной, сказал король, и оглянулся на королеву. За мной летели красотки верхом на изящных тросточках. Короче говоря, да, я посылал за вами, господин Ланцелот. <…> В магазине Мюллера получена свежая партия сыра. Лучшее украшение девушки — скромность и прозрачное платьице. На закате дикие утки пролетели над колыбелькой. Вас ждут на заседание городского самоуправления, господин Ланцелот. <…> Зачем растут липы на улице Драконовых Лапок? Зачем танцы, когда хочется поцелуев? Зачем поцелуи, когда стучат копыта?

вполне адекватно смотрелись бы в любом тексте Давида Бурлюка, Елены Гуро, или кого-либо из эгофутуристов. А изумительная сцена снабжения Ланселота «оружием» —

БУРГОМИСТР: Медный подносик назначен щитом. Не беспокойтесь! Даже вещи в нашем городе послушны и дисциплинированы. Они будут выполнять свои обязанности вполне добросовестно. Рыцарских лат у нас на складе, к сожалению, не оказалось. Но копье есть. (Протягивает Ланцелоту лист бумаги). Это удостоверение дается вам в том, что копье действительно находится в ремонте, что подписью и приложением печати удостоверяется. Вы предъявите его во время боя господину дракону, и всё кончится отлично. Вот вам и всё. (Басом). Закрывай заседание, старая дура! (Тоненьким голосом). Да закрываю, закрываю, будь оно проклято. И чего это народ всё сердится, сердится, и сам не знает, чего сердится. (Поет). Раз, два, три, четыре, пять, вышел рыцарь погулять… (Басом). Закрывай, окаянная! (Тоненьким голосом). А я что делаю? (Поет). Вдруг дракончик вылетает, прямо в рыцаря стреляет… Пиф-паф, ой-ой-ой, объявляю заседаньице закрытым.

могла бы украсить какую-нибудь поэму позднего Кручёных, наподобие «Случая в нумерах» (особенно хорошо это видно при попытке читать данный текст как белый стих).

После гибели Дракона и захвата власти Бургомистр сразу же перестаёт «ломать ваньку». Однако любовь к искусству его не покидает. Напротив: Бургомистр, получив власть, устраивает для собственного увеселения настоящие театральные представления — одно из которых изображено в начале третьего действия пьесы.

Театральность происходящего (вплоть до технических деталей режиссёрской работы) здесь тщательно подчёркивается:

ГОРОЖАНЕ: (тихо). Раз, два, три. (Громко). Да здравствует победитель дракона! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). Да здравствует наш повелитель! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). До чего же мы довольны — это уму непостижимо! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). Мы слышим его шаги!

Входит ГЕНРИХ: (Громко, но стройно). Ура! Ура! Ура!

1-Й ГОРОЖАНИН: О славный наш освободитель! Ровно год назад окаянный, антипатичный, нечуткий, противный сукин сын дракон был уничтожен вами.

ГОРОЖАНЕ:. Ура, ура, ура!

1-Й ГОРОЖАНИН: С тех пор мы живем очень хорошо. Мы…

ГЕНРИХ: Стойте, стойте, любезные. Сделайте ударение на «очень».

1-Й ГОРОЖАНИН: Слушаю-с. С тех пор мы живем о-очень хорошо.

ГЕНРИХ: Нет, нет, любезный. Не так. Не надо нажимать на «о». Получается какой-то двусмысленный завыв: «Оучень». Поднаприте-ка на «ч».

1-Й ГОРОЖАНИН: С тех пор мы живем очччень хорошо.

ГЕНРИХ: Во-во! Утверждаю этот вариант.

<…>

БУРГОМИСТР: (горожанам). Спасибо, господа. Я и так знаю все, что вы хотите сказать. Черт, непрошеная слеза. (Смахивает слезу). Но тут, понимаете, у нас в доме свадьба, а у меня остались еще кое-какие делишки. Ступайте, а потом приходите на свадьбу. Повеселимся. Кошмар окончился, и мы теперь живем! Верно?

ГОРОЖАНЕ: Ура! Ура! Ура!

БУРГОМИСТР: Во-во, именно. Рабство отошло в область преданий, и мы переродились. Вспомните, кем я был при проклятом драконе? Больным, сумасшедшим. А теперь? Здоров как огурчик.

Таким образом, Бургомистр просто сменил амплуа: из актёра-одиночки он становится сценаристом, режиссёром и главным героем собственного театра. При этом меняется эстетика: вместо мрачной абсурдистской клоунады на сцене ставится помпезное действо (хотя и не без макабрических ноток[218]), вполне соответствующее духу «соцреализма».

Итак, Бургомистр — это довольно злая пародия на футуриста, некогда наносившего «пощёчины общественному вкусу», а впоследствии занявшегося его формированием в интересах государства. Это, в общем, вполне соответствовало той идейной эволюции, которую прошли все отечественные футуристы: те, кто не бросил творчества вообще (как Кручёных) и не эмигрировал (как Шершеневич), стали вполне благополучными советскими «асеевыми», добросовестными помрежами Главного Режиссёра советского спектакля.

Вернёмся, однако, ко смысловым перекличкам между текстами пьесы Шварца и творения Кручёных. Несмотря на крайнюю невразумительность текста «оперы», там имеется несколько запоминающихся мест, которые обычно и цитируются. На них следует обратить особое внимание.

Например, очень известная сцена «победы над Солнцем»:

(Входят несущие Солнце — сбились так, что солнца не видно):

МНОГИЕ: — Мы вырвали солнце со свежими корнями

Они пропахли арифметикой жирные

Вот оно смотрите

Как ни странно, тема «арифметики» применительно к Дракону-Солнцу постоянно и сознательно педалируется. Собственно говоря, если мир Ланцелота — это мир символический (см. Третий эпизод), то мир Дракона — это мир чистой аритмологии, голого счёта. Изучая текст пьесы, можно заметить, что для описаний Дракона (его внешности, свойств, действий) постоянно используются числительные. Это не случайность: числительные практически «зарезервированы» за Драконом и его слугами.[219]

Исключение составляют исторические даты, которые упоминает Шарлемань — однако, это единственное (и весьма красноречивое) исключение только подтверждает правило: Дракон и его присные датами как раз не пользуются, а историю откровенно не любят. Их стихия — не время, а пространство с его направлениями, а также находящиеся в этом пространстве исчисляемые предметы.

Несколько показательных мест, выбранных из текста пьесы:

ЛАНЦЕЛОТ: Сколько у него голов?

КОТ: Три.

ЛАНЦЕЛОТ: Порядочно. А лап?

КОТ: Четыре.

ЛАНЦЕЛОТ: Ну, это терпимо. С когтями?

КОТ: Да. Пять когтей на каждой лапе.

<…>

КОТ: У него три башки. Он их меняет, когда пожелает.

<…>

ДРАКОН: Я уничтожил: восемьсот девять рыцарей, девятьсот пять людей неизвестного звания, одного пьяного старика, двух сумасшедших, двух женщин — мать и тетку девушек, избранных мной, — и одного мальчика двенадцати лет — брата такой же девушки. Кроме того, мною было уничтожено шесть армий и пять мятежных толп.

<…>

ДРАКОН: <…> я тут не так давно разработал очень любопытный удар лапой эн в икс направлении. Сейчас попробуем его на теле. <…> Зачем, зачем я ударил его второй левой лапой? Второй правой надо было.

<…>

ГОРОЖАНЕ: (тихо). Раз, два, три. (Громко). Да здравствует победитель дракона! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). Да здравствует наш повелитель! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). До чего же мы довольны — это уму непостижимо! (Тихо). Раз, два, три. (Громко). Мы слышим его шаги!

<…>

БУРГОМИСТР: Ну, сыночек, ну, мой крошечный, а теперь поговорим о наших делишках. За тобой должок, мое солнышко!

ГЕНРИХ: Какой, папочка?

БУРГОМИСТР: Ты подкупил трех моих лакеев, чтобы они следили за мной, читали мои бумаги и так далее. Верно?

ГЕНРИХ: Ну что ты, папочка!

БУРГОМИСТР: Погоди, сынок, не перебивай. Я прибавил им пятьсот талеров из личных своих средств, чтобы они передавали тебе только то, что я разрешу. Следовательно, ты должен мне пятьсот талеров, мальчугашка.

ГЕНРИХ: Нет, папа. Узнав об этом, я прибавил им шестьсот.

БУРГОМИСТР: А я, догадавшись, тысячу, поросеночек! Следовательно, сальдо получается в мою пользу.

Но, конечно, настоящим пиршеством числительных является знаменитая сцена боя Ланцелота с Драконом. Собственно говоря, это настоящая аритмомахия: слуги дракона пытаются замаскировать реальные (и символические) потери своего сюзерена арифметическими манипуляциями.

МАЛЬЧИК: Ну, мамочка, ну смотри, ну честное слово, его кто-то лупит по шее.

1-Й ГОРОЖАНИН: У него три шеи, мальчик.

МАЛЬЧИК: Ну вот, видите, а теперь его гонят в три шеи.

1-Й ГОРОЖАНИН: Это обман зрения, мальчик!

МАЛЬЧИК: Вот я и говорю, что обман. <…>

Голова Дракона с грохотом валится на площадь.

БУРГОМИСТР: Коммюнике! Полжизни за коммюнике!

ГЕНРИХ: Слушайте коммюнике городского самоуправления. Обессиленный Ланцелот потерял всё и частично захвачен в плен.

МАЛЬЧИК: Как частично?

ГЕНРИХ: А так. Это — военная тайна. Остальные его части беспорядочно сопротивляются. Между прочим, господин дракон освободил от военной службы по болезни одну свою голову, с зачислением её в резерв первой очереди.

МАЛЬЧИК: А всё-таки я не понимаю…

1-Й ГОРОЖАНИН: Ну чего тут не понимать? Зубы у тебя падали?

МАЛЬЧИК: Падали.

1-Й ГОРОЖАНИН: Ну вот. А ты живешь себе.

МАЛЬЧИК: Но голова у меня никогда не падала.

1-Й ГОРОЖАНИН: Мало ли что!

ГЕНРИХ: Слушайте обзор происходящих событий. Заглавие: почему два, в сущности, больше, чем три? Две головы сидят на двух шеях. Получается четыре. Так. А кроме того, сидят они несокрушимо.

Вторая голова Дракона с грохотом валится на площадь

Обзор откладывается по техническим причинам. Слушайте коммюнике. Боевые действия развиваются согласно планам, составленным господином драконом. <…>

1-Й ГОРОЖАНИН: Я потерял уважение к дракону на две трети. <…>

САДОВНИК: Страшно подумать, сколько времени я потерял, бегая лизать лапу этому одноголовому чудовищу. Сколько цветов мог вырастить!

ГЕНРИХ: Прослушайте обзор событий!

САДОВНИК: Отстаньте! Надоели!

ГЕНРИХ: Мало ли что! Время военное. Надо терпеть. Итак, я начинаю. Един бог, едино солнце, едина луна, едина голова на плечах у нашего повелителя. Иметь всего одну голову — это человечно, это гуманно в высшем смысле этого слова. Кроме того, это крайне удобно и в чисто военном отношении. Это сильно сокращает фронт. Оборонять одну голову втрое легче, чем три.

Эта сцена накрепко связывает в сознании читателя «арифметику» и «обман», а также вызывает живейшие воспоминания о другом хорошо известном ему обмане — советской статистике и отчётности, систематически манипулировавших цифрами в стиле генриховских «коммюнике».

Однако реальность в конце концов побеждает «лукавую цифру»: головы дракона («корни Солнца»[220]) валятся на площадь, дракон умирает, а главный специалист по арифметике в конце концов получает по заслугам:

ГЕНРИХ: Я могу вам представить полный список его преступлений, которые еще не попали в жалобную книгу, а только намечены к исполнению.

ЛАНЦЕЛОТ: Замолчи!

ГЕНРИХ: Но позвольте! Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чем не виноват. Меня так учили.

ЛАНЦЕЛОТ: Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?[221]

Такое внимание к теме «арифметики», разумеется, не случайно. Для футуристов тема «числа» как «количества» вообще была крайне важна — достаточно вспомнить значение чисел для Маяковского (одна из поэм которого называется «150.000.000»), или мистику цифр Хлебникова (вполне серьёзно занимавшегося числовой мантикой, выводивший «формулы времени» и пытавшегося построить на этом фундаменте оригинальную историософскую конструкцию). «Арифметика» в тексте Кручёных, разумеется, появляется именно поэтому. И именно поэтому числительные получают у Шварца столь негативную окраску: цифры и особенно манипуляции с ними всегда обозначают обман, ложь и зло. При этом, скорее всего, острие полемики было направлено именно в Маяковского, глашатая и горлопана голых количеств: напротив, Хлебников, с его вниманием к истории должен был бы быть Шварцу, скорее, симпатичен.

Однако у Шварца можно найти и более прямую полемику с текстом «Победы над Солнцем» — тоже отчасти связанную с темой числа.

Я имею в виду вторую знаменитую цитату из текста Кручёных:

НОВЫЕ: мы выстрелили в прошлое

ТРУС: что же осталось что-нибудь?

— ни следа

— глубока ли пустота?

— проветривается весь город. Всем стало легко дышать и многие не знают что с собой делать от чрезвычайной лёгкости. Некоторые пытались утопиться, слабые сходили с ума, говоря: ведь мы можем стать страшными и сильными. Это их тяготило.

ТРУС: Не надо было показывать им проложенных путей

удерживайте толпу

<…>

(ЧТЕЦ): как необычайна жизнь без прошлого

С опасностью но без раскаяния и воспоминаний…

Забыты ошибки и неудачи надоедливо пищавшие в ухо

Заявленная позиция, по существу, является сутью футуризма как идейно-художественной системы. Полный отказ от прошлого, его уничтожение вместе с накопившимся грузом ошибок, «форматирование диска истории», являлось для футуристов условием творчества sine qua non. В дальнейшем «выстрел в прошлое» и в самом деле был произведён — это был пресловутый выстрел «Авроры» (кстати сказать, «стреляющая заря» — абсолютно адекватный для футуризма образ). Понятно, что подобная позиция не могла не представляться Шварцу глубоко отвратительной, варварской, опасной — короче говоря, неприемлемой во всех отношениях. И именно поэтому он делает своих положительных героев сознательными и убеждёнными служителями прошлого.

Рассмотрим их последовательно. Шарлемань, как мы помним, является архивариусом. Именно его профессиональная память даёт Ланцелоту возможность вызвать Дракона на бой. Характерно, что он тщательно воспроизводит все даты, то есть меры времени (содержащие скрытый код, см. Эпизод первый). Он олицетворяет собой тот максимум легальной исторической памяти, который дозволяется горожанам (и которая в конечном итоге оказывается для однажды слиберальничавшего Дракона роковой).

Магические помощники Ланцелота тоже имеют прямое отношение к прошлому — как хранители подпольной драконоборческой традиции. В тексте несколько раз настойчиво повторяется:

ТКАЧИ: <…> Не говори нам спасибо. Наши прадеды всё поглядывали на дорогу, ждали тебя. Наши деды ждали. А мы вот — дождались. <…>

МУЗЫКАЛЬНЫХ ДЕЛ МАСТЕР: <…> Мы ждали, сотни лет ждали, дракон сделал нас тихими, и мы ждали тихо-тихо. И вот дождались. Убейте его и отпустите нас на свободу.[222]

И, наконец, сам Ланселот является служителем так называемой жалобной книги. Она представляет собой не что иное, как гигантский архив всех преступлений, страданий, обид, — пополняющийся, впрочем, без участия людей.[223]

Здесь, однако, нужно сделать оговорку. Все эти персонажи — не столько служители прошлого как такового, сколько агенты и хранители истории, как особого модуса присутствия прошлого в настоящем. «Время Дракона» понимается Шварцем как время внеисторическое, «пустое»:

ШАРЛЕМАНЬ: У нас вы можете хорошо отдохнуть. У нас очень тихий город. Здесь никогда и ничего не случается.

ЛАНЦЕЛОТ: Никогда?

ШАРЛЕМАНЬ: Никогда. На прошлой неделе, правда, был очень сильный ветер. У одного дома едва не снесло крышу. Но это не такое уж большое событие.

У Дракона же воспоминания об исторических реалиях вызывают только досаду («Я был тогда наивным, сентиментальным, неопытным мальчишкой»).

* * *

Можно было бы ожидать, что гибель дракона станет тем самым Cобытием, которое, наконец, «что-то изменит» (то есть запустит историю снова). Но — и в этом проявляется культурно-исторический пессимизм Евгения Шварца — сама по себе гибель Дракона не меняет ничего. Вместо освобождения, на которое так рассчитывали мастера («убейте его и отпустите нас на свободу») в перспективе у горожан — всё те же пляски мёртвых душ, только под другим руководством: сначала — Бургомистра, потом — вернувшегося (и сильно изменившегося) Ланцелота. Финальное «в каждом из вас надо убить дракона» слишком смахивает на парафраз известного «надо по капле выдавливать из себя раба».

Увы, Шварц, как и все люди его круга, были решительно не способны ответить на вопрос, чем именно можно «выдавить из себя раба», и что именно займёт место выдавливаемого. В этом смысле финал пьесы остаётся поневоле открытым: вряд ли Ланселот способен сделать с искалеченными душами что-нибудь, помимо дальнейшего их уродования.

Впрочем, определённое указание (для тех, кто понимает) на политические реалии ланцелотовского режима можно усмотреть в загадочных словах Садовника: «Разводите костры — тепло помогает росту».

Конечно, Евгений Шварц абсолютно не представлял себе, что это будут за костры: словосочетание «горячая точка» показалось бы ему пустым звуком. Он просто чувствовал: после полной и окончательной победы над Солнцем станет холодно.


Примечания:



1

Латинское gestus «положение, поза, жест» восходит к той же основе (архаическому глаголу gero), что и gestae «подвиги, деяния».



2

Например, в своих ранних комментариях к Гессе он умудрился перепутать «инь» и «ян». (См. Г. Гессе, «Игра в бисер», М., 1969. С. 539). В дальнейшем такие квипрокво в его трудах попадались постоянно, особенно когда речь шла о вопросах, Аверинцеву лично неинтересных.



19

В архаическом обществе толстый человек однозначно воспринимался как «хозяин» — только представители высших социальных слоёв могли позволить себе объедаться. Худой человек воспринимался как бедный или больной. (В русском языке слово «поправиться» до сих пор используется в двойном значении — «выздороветь» и «потолстеть»).



20

Справедливости ради отметим, что примерно то же самое произошло и с рядом других «цивилизовавшихся» народов — например, с японцами. Интересно, однако, что этот совсем не европейский этнос прекрасно вписался в «глобальный мир», созданный белыми.



21

Однако ж российские кадеты, тоже духовно возросшие на французских книжках, отнеслись к программе Льва Николаевича сугубо практически, переписав её в известном «Выборгском манифесте»: налоги не платить, рекрутов не давать.



22

Насчёт «веков» он, конечно, сильно ошибся: не прошло и ста лет, как социология обзавелась всеми признаками настоящего, серьёзного знания — прежде всего, зубодробительным жаргоном. Вряд ли наш бедный профессор понял бы фразу наподобие «коммуникативные средства в целях общей ориентации развивают символически генерализированные коды» (как изящно выразился Никлас Луман в одном из своих сочинений, написанном специально «для широкой публики»).



197

«Мастер и Маргарита» играла в интеллигентском сознании роль, сравнимую с ролью Нового Завета для верующего христианина — а именно, источника морально-этических норм, духовного руководства в жизни, а зачастую и «духовного утешения» в скорбях. Несмотря на всю двусмысленность этой книги, она, скорее всего, останется столь же значимой и для будущих поколений интеллигентов — если уж не в качестве НЗ, то, по крайней мере, как значимый ориентир. Интересно отметить, что аббревиатуру НЗ сейчас присвоил себе элитный интеллигентский журнал «Неприкосновенный Запас». Не надо думать, что это случайно: журнал вполне осознанно претендует на роль «священной книги», своего рода «третьего завета» бывшей советской интеллигенции — той самой, воспитанной на Булгакове.



198

Помимо «говорящего» прозвища, «кошачья» природа Воробьянинова ненавязчиво подчёркивается на протяжении всего романа.



199

Отдельный интерес представляет инверсия отношений «бесов» (настоящих устроителей действа) и «хозяйки бала» у Достоевского и Булгакова.



200

По сути дела, «Мастера и Маргариту» можно понять как описание победы (пусть частной и временной) магического мира над советской доморощенной чертовщиной, дилогию о Бендере — как победу советского мира над традиционной магией авантюризма в стиле Калиостро (которая локально эффективна, но стратегически оказывается в проигрыше), а «Понедельник» — как изображение магии (вместе со своим шарлатанским двойником), добровольно пошедшей на службу соввласти в типичное советское учреждение (с абсолютно булгаковской аббревиатурой НИИЧАВО).



201

Мучительным, разумеется, именно для народа. Цитата из пьесы:

ЛАНЦЕЛОТ: Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона.

МАЛЬЧИК. А нам будет больно?

ЛАНЦЕЛОТ: Тебе нет.

1-Й ГОРОЖАНИН. А нам?

ЛАНЦЕЛОТ: С вами придется повозиться.

Стоит сравнить этот текст с финалом сочинения Валерии Новодворской «Над пропастью во лжи»:

…Первое столетие, может быть, Россия будет ходить, как андерсеновская Русалочка, по лезвиям ножей. И делать вид, что ей не больно. На свете и впрямь счастья нет. Мы могли дать только свободу. Но кто нас поблагодарит за нее? Мы завели Россию, как Гензеля и Гретель из сказки братьев Гримм, в темный лес, где ей предстоит выжить или погибнуть. Правда, мы в том же лесу, с ней, но ей от этого не легче. Домой, в тоталитаризм, она уже не попадет. Мы сожгли лягушачью кожу Василисы Премудрой. А Россия, как брошенный ребенок, рыдает под сосной и зовет маму: царя, КГБ, СССР, ОМОН, власть. Мы изверги. Нам нельзя её жалеть. Исторический инфантилизм лечат именно там, в лесу, в котором бросают.

Мы должны привыкнуть к мысли, что люди будут стреляться, топиться, сходить с ума. Уже покончила с собой Юлия Друнина… Это только начало. Уже отреклись от свободы без справедливости (а это две вещи несовместные) Юрий Власов и Михаил Челноков. За ними последуют другие… Я благодарна Ельцину за то, что он не помешал Разрушению. Но он должен быть готов к проклятиям. Слепые будут проклинать. А зрячих у нас меньшинство…



202

В дальнейшем в тексте упоминаются (без расшифровки) образы, связанные с книгой Д. Андреева «Роза Мира». «Все читали».



203

Оксюморонная природа так называемых «магических предметов» — тема для отдельного рассмотрения. Можно сказать, что они представляют собой именно что овеществлённые «логические парадоксы» и имеют чисто словесное происхождение. Классическим примером объекта такого рода является цепь, на которую боги посадили пса Фенрира: она была скована из «кошачьих шагов, женской бороды» и т. п. Скорее всего, литература (в форме мифов, сказок и т. д). первоначально возникла как чисто лингвистическое, «левополушарное» явление, не предполагающее своей интерпретации в зрительных или слуховых образах. В этом смысле идея «реализма» (то есть описания, которое можно себе «вообразить») является очень поздней и очень далёкой от первоначальных форм литературы.



204

Этот нонсенс прочувствован и обыгран автором:

ШЛЯПНИК: Без всякой примерки, бросив один взгляд на заказчика, я делаю вещи, которые удивительно украшают людей, и в этом моя радость. Одну даму, например, муж любит, только пока она в шляпе моей работы. Она даже спит в шляпе и признается всюду, что мне она обязана счастьем всей своей жизни. Сегодня я всю ночь работал на вас, сударь, и плакал, как ребенок, с горя.

ЛАНЦЕЛОТ: Почему?

ШЛЯПНИК: Это такой трагический, особенный фасон. Это шапка-невидимка.

ЛАНЦЕЛОТ: Прелестно!

ШЛЯПНИК: Как только вы её наденете, так и исчезнете, и бедный мастер вовеки не узнает, идет она вам или нет. Берите, только не примеряйте при мне. Я этого не перенесу. Нет, не перенесу.



205

Для того, чтобы особо подчеркнуть этот момент, в текст, в частности, вводится «цыганская тема»:

ШАРЛЕМАНЬ: Он избавил нас от цыган.

ЛАНЦЕЛОТ: Но цыгане — очень милые люди.

ШАРЛЕМАНЬ: Что вы! Какой ужас! Я, правда, в жизни своей не видал ни одного цыгана. Но я еще в школе проходил, что это люди страшные.

ЛАНЦЕЛОТ: Но почему?

ШАРЛЕМАНЬ: Это бродяги по природе, по крови. Они — враги любой государственной системы, иначе они обосновались бы где-нибудь, а не бродили бы туда-сюда. Они воруют детей. Они проникают всюду. Теперь мы вовсе очистились от них, но еще сто лет назад любой брюнет обязан был доказать, что в нем нет цыганской крови.

ЛАНЦЕЛОТ: Кто вам рассказал все это о цыганах?

ШАРЛЕМАНЬ: Наш дракон. Цыгане нагло выступали против него в первые годы его власти.

ЛАНЦЕЛОТ: Славные, нетерпеливые люди.

Советские интеллигенты часто понимали это место как прозрачный намёк на советскую политику «государственного антисемитизма».



206

Астрологические соответствия см. ниже.



207

Об этой основополагающей дихотомии военного искусства см. Сунь-цзы, Трактат о военном искусстве, глава 5, «Мощь»: «То, что делает армию при встрече с противником непобедимой, это правильный бой и маневр. (…) Вообще в бою схватываются с противником правильным боем, побеждают же маневром».



208

Вопрос об использовании автором пьесы символики Младших Арканов Таро (более чем вероятной, в особенности в связи с «цыганской темой») мы оставляем открытым.



209

Запад примерно так и играл с Советским Союзом: довоенный период (в основном враждебный) — союзничество во Второй мировой войне — холодная война (начавшаяся со знаменитой речи Черчилля в Фултоне) — «детант» («разрядка напряжённости») — рейгановский период (начавшийся со знаменитой речи Рейгана об «империи зла» и «сияющем городе на холме») — горбачёвское «новое мышление» и фактическая капитуляция СССР.



210

Очевидная солярная символика (путь на Запад — это всегда ещё и «закат») здесь осложнена образом победы над Драконом-Солнцем (об этом см. ниже).



211

Очевидные ницшеанские коннотации этой фразы мы оставляем без рассмотрения.



212

Здесь можно ещё упомянуть о сцене с отравленным ножом, который Эльза бросает в колодец, а также некоторые другие детали.



213

Кроме, может быть, мистика и духовица Даниила Андреева, который уже тогда писал о том, что западные державы приняли решение уничтожить СССР без всякой войны и что это произойдёт до начала наступления нового тысячелетия.



214

«Музыкальное сопровождение Матюшина опиралось на его четвертитоновую теорию. В музыке щедро использовались диссонансные аккорды, извлекаемые из расстроенного рояля; звуковую заумную какофонию усугублял хор студентов, поющий невпопад где намеренно, а где случайно. Спектакли, предназначенные взорвать пошлость общественного вкуса, нацелены были прежде всего на вселенский скандал — и публика незамедлительно откликнулась на художническую провокацию. Зрители в переполненном зале, неведомо для них самих, включались в представление как своеобразные со-творцы».



215

С либретто оперы можно ознакомиться, например, по изданию: «Поэзия русского футуризма», СПб., 1999.



216

Именно это обстоятельство позволило целому ряду талантливых авторов влиться в начинающийся «соцреализм», — начиная от позднего Маяковского и кончая Заболоцким среднего периода (см., наприер, «Торжество Земледелия», чисто футуристическую поэму, в которой, однако, фигурируют абсолютно все знаковые элементы соцреалистической «сельской прозы» — в том числе пресловутый трактор, а также козни «кулаков» и последующее «раскулачивание»).



217

Сам Дракон, однако, говорит следующее: «Знаешь, почему бургомистр притворяется душевнобольным? Чтобы скрыть, что у него и вовсе нет души»



218

Например:

БУРГОМИСТР: <…> Мы быстро и скромно совершим обряд бракосочетания, а потом приступим к свадебному пиру. Я достал рыбу, которая создана для того, чтобы её ели. Она смеется от радости, когда её варят, и сама сообщает повару, когда готова. А вот индюшка, начиненная собственными индюшатами. Это так уютно, так семейственно.



219

Ланцелот практически не пользуется числами для описания объектов. Только в одном месте, упоминая Жалобную Книгу, он говорит, что она «исписана до половины». Однако при втором её упоминании («…исписана почти до конца») становится ясным, что и в первом случае речь шла, скорее, о качественной оценке: «до половины» здесь означала примерно «осталось ещё много свободного места». Ещё он упоминает «пять лет ходьбы» до места, где скрывается Книга, — тем самым демонстративно измеряя пространство временем.



220

Слово «корни» применительно к дракону всё-таки один раз появляется в тексте пьесы. Эио место уже цитировалось, но не грех и повторить:

ЛАНЦЕЛОТ: Работа предстоит мелкая. Хуже вышивания. В каждом из них придется убить дракона.

МАЛЬЧИК: А нам будет больно?

ЛАНЦЕЛОТ: Тебе нет.

1-Й ГОРОЖАНИН: А нам?

ЛАНЦЕЛОТ: С вами придется повозиться.

САДОВНИК: Но будьте терпеливы, господин Ланцелот. Умоляю вас — будьте терпеливы. Прививайте. Разводите костры — тепло помогает росту. Сорную траву удаляйте осторожно, чтобы не повредить здоровые корни.

Очевидно, в несчастных горожанах имеются и «больные», «драконьи», корни, которые придётся с болью и кровью выкорчёвывать. Понятно, что имеется в виду «десоветизация», то есть уничтожение самой памяти о величии и достижениях советской власти и полном духвно-нравственном подчинении Западу.



221

Характерно, что Ланцелот, верный себе, использует качественно окрашенное название единицы — «первый».



222

Это можно считать классическим выражением идеологии российской интеллигенции: «Убейте, наконец, Россию, и отпустите нас на свободу». Под «свободой» понимается некая идеальная эмиграция, но без необходимости учить иностранный язык — например, вступление войск НАТО в Россию.



223

Мы уже говорили о том, что именно в дальнейшем сыграло роль Жалобной книги для жителей Запада: ею оказались тексты советских диссидентов. Однако возможно и более глубокое понимание вопроса: любой сведущий в оккультизме читатель тут же узнает в эвфемической «жалобной книге» так называемый Астральный Свет, являющийся хранилищем образов всех когда-либо бывших вещей и событий. Разумеется, читатели Шварца в молодости читали Лидбитера, Папюса, и прочую литературу подобного рода, популярную на рубеже веков.







 

Главная | В избранное | Наш E-MAIL | Добавить материал | Нашёл ошибку | Наверх