Богу — молитва, дьяволу — мечтанье. Достаточно того, что...

Богу — молитва, дьяволу — мечтанье.

Достаточно того, что это есть.

А ты б хотел, чтоб видел это каждый?

(Александр Кушнер «Дневные сны»)

… Попробуй хоть раз не солгав, сказать о любви.

(Мария Петровых)

Пролетарии всех стран — совокупляйтесь!

Имя Михаила Армалинского редко встречается в периодике. Иногда появляются его острые статьи, написанные под различными псевдонимами. Что же касается его стихов, то они лишь считанные разы публиковались на страницах русскоязычных журналов и газет — его стихи издаются книгами.

После эмиграции в Америку, Армалинский издал четыре книги своих ленинградских стихов, «Вразумленные страсти» 1974, «Cостояние» 1975, «Маятник» 1976 и «По направлению к себе» 1980. В 1982 году вышла пятая книга стихов «После прошлого», написанная в Америке. Затем в 1984 году была издана книга его рассказов «Мускулистая смерть».

Армалинский стал скандально известен, благодаря изданию «Тайных записок 1836–1837 годов», принадлежащих, по его утверждению, А. С. Пушкину, а по утверждению рассвирепевшей советской печати, якобы написанных им самим.

Книга эта необычна для русской литературы своей одержимостью эротической темой, которая не превратилась в собрание скабрезных шуток и механических описаний совокуплений, как это бывало не раз, но которая разработана в Записках в качестве философии жизни.

Приверженность Армалинского к эротике нарастает, начиная с «Маятника», от книги к книге, и вот теперь его новый сборник стихотворений, название которого «По обе стороны оргазма», не оставляет никаких сомнений о характере (и степени обнаженности) его поэтической музы.

В книге собраны стихотворения с 1964 по 1988 год, не публиковавшиеся в предыдущих книгах. 24 года — немалый срок для творчества поэта, так что стихотворения, расположенные в хронологическом порядке, открывают ясную панораму поэтического развития (а для некоторых, быть может, деградации) эротического сознания Армалинского.

Прежде всего следует отметить, что поэт он незаурядный и стоит особняком среди талантливых поэтов как в Советском Союзе, так и в русском Зарубежье.

Его язык резок, образы наглядны (что обусловлено тематикой стихов), и вместе с тем в его поэзии находится место возвышенной нежности и любви, как это ни парадоксально при его лексике. В стихотворениях последних лет широко используются, так называемые, непечатные слова, поэтому даже цитирование стихотворений Армалинского восьмидесятых годов становится затруднительным без нарушения общепринятых норм. Здесь мы попадаем в порочный круг, подобный тому, разорвать который не удалось Комитету Конгресса США, занимавшемуся изучением цензуры порнографической литературы. Комитет, который проштудировал значительное количество данной литературы, был вынужден отказаться от оглашения результатов своих исследований в силу опасения, что из-за необходимости использования извлечений из исследованного материала, сам их отчет может быть истолкован, как непристойный.

Для начала следует привести целиком программное стихотворение, первая строка которого дала название книге.

По обе стороны оргазма
я проживаю жизнь свою,
в пизду, в которой тайны спазма,
я любопытный нос сую.

В ней жили взрослые и дети,
её сжигали на кострах,
как будто дьявол был в ответе
за наш безумный стыд и страх

от лика Божьего, который
при жизни нам узреть дано.
Сидит ли женщина в конторе
или берёт веретено,

не блядь, не call girl и не гейша
в своей практичности проста.
Что мне — такое диво, ей же
обыкновенная пизда.

Она ей, впрочем, знает цену
и намекает на неё.
И Бог выходит на арену
и вытворяет бытиё.

Увлечённость эротикой, а заодно и поэзией является обычным явлением для юности. Затем, как правило, и то, и другое проходит спасительно и бесследно. Но истинный поэт — это не тот, чью поэтическое творчество тихо умирает к двадцати пяти-тридцати годам, а тот, кого не оставляет одержимость словом в течение всей его жизни. У Армалинского поэзия и эротика неразделимы, и к 40 годам, эротизм его поэзии не только не ослабел, но вырос в явление, совершенно уникальное для русской поэзии.

Тут становится необходимым сделать беглый экскурс в историю русской эротической литературы.

С давних времён русские писатели пошаливали, вставляя ради смака то или иное матерное словечко в остальном в добропорядочные произведения. Но можно ли представить правдивое или, скажем по-научному, адекватное, изображение русской речи без мата? Россия, до недавнего времени прикрывавшая потёмкинскими деревнями все области своей жизни, выстроила одну под названием Русский Литературный Язык. Однако мат в подавляющем большинстве литературных произведений использовался как брань или для усиления юмористического эффекта и вовсе не делал произведение эротическим.

С другой стороны, Арцыбашев, Бунин, Набоков ухитрялись писать эротические произведения без использования непечатных слов, однако развитие эротического направления в литературе неминуемо приводит к необходимости использования мата — истинно свободной части русского языка, а посему наиболее сильно подавляемой литературным официозом.

Из психологии известно, что одна из функций непристойности — это сопротивление социальному давлению на личность, а другая — поддержание психического равновесия человека. В этой связи неудивительно, почему в СССР мат стал неотъемлемой частью лексикона всех слоёв населения.

Теперь с принятием правительственного указа о гласности, осмелели все и даже в «Детях Арбата» советское издательство печатает полностью слово «блядь».

На русском Западе гласность давно живет и здравствует. Не говоря уже о Лимонове, Савицком, Милославском, Юрьенене, даже «классик» Аксёнов, с причмокиванием описывает любовь втроем в «Ожоге», а сам Солженицын в свои преклонные года решает отдать дань эротизму и изображает в «Узлах» Воротыныева, объезжаемого любовницей.

Cамый большой успех, с точки зрения приемлемости мата, происходит в области юмора. Разительный тому пример — шедевр Алешковского «Николай Николаевич».

Но всё вышесказанное относится к прозе. В современной же русской поэзии никто не брался за эротику так талантливо и безапелляционно, как Армалинский.

История русской эротической поэзии весьма убога, и исчисляется дюжиной имен: Барков с лукой Мудищевым и сопровождающими (не) лицами, Пушкин с «Царём Никитой» и прочими шуточками да с «мигом последних содроганий», Лермонтов с «Юнкерскими поэмами» и «Сашкой», Полежаев опять же с «Сашкой», Аркадий Родзянко пописывал рифмованную эротику.

В самом конце 19 века произвела сенсацию строка Брюсова, «О закрой свои бледные ноги». Сейчас это кажется смехотворным по своей наивности. Подобно и его другим поэтико-сексуальным притязаниям:

И женщина, подруга дня
ко мне прильнёт, дрожа, ревнуя,
не за стихи любя меня,
а за безумство поцелуя.

— Поцелуя? Ну, ну, — сказал бы на это Ухудшанский из «Золотого теленка».

Потом произошла социалистическая революция, которая поначалу попахивала и сексуальной.

В результате чего появились, например, «Эротические сонеты» Абрама Эфроса.

Михаил Лопатто писал нечто вроде:

Ты не смеялась больше, вдруг застыв
и кутаясь в накидку сиротливо.
Мы сблизились беспечно, торопливо,
о таинстве сближения забыв.

Известны эротические сборники Нины Хабиас «Стихетты» и Ивана Грузинова «Серафические подвески», изданные в 1922 году.

Процветало стихоплетство вроде «Занавешенных Картинок» М. Кузьмина, который захлебывался в собственных слюнях от бессилия высказать, что же он действительно желает. В результате появились такие словеса: «Тут Адамы без штанишек, Дальше Евы без кальсон».

Ну, а Александр Беленсон писал, например, следующее:

Вонзилась роза, нежно жаля
Уступчивость уступчивой,
и кружева не помешали
настойчивости влюбчивой.

Прекрасно чувствовавший назначение поэзии, Александр Блок говорил Георгию Иванову: «Зачем вы пишете стихи о ландшафтах и статуях? Это не дело поэта.

Поэт должен помнить и говорить об одном — о смерти и о любви».

(Армалинский приходит к аналогичному выводу, что для него существует в мире только литература и женщины, а часто и в обратном порядке. Остальное же не стоит его поэтического внимания:

Среди волшебных сладких блюд,
что мы вкушаем только миги,
я мякоть женскую люблю
и верную премудрость книги.

Страницы ль книге разведу
иль тело женщины раскрою
дрожу — прожил бы разве тут
без них? — без мысли и без крови?

Они — везде. И счастлив тем,
что я узнал средь декораций
о том, что в жизни мало тем
и только много вариаций.)

Вскоре советская власть лишила русскую поэзию пола, что является насущным условием для проживания в загоне социалистического реализма. После смерти Сталина половое созревание началось заново.

Евтушенко своей кроватью, что была расстелена, и той, что была в ней растеряна, напомнил русскому читателю о женском содержимом поэзии.

Но по сути к эротике в поэзии так никто и не притронулся.

Известны посягновения Ширали, Елены Шварц и других современных неофициальных поэтов России.

На Западе лёгкие поэтические прикосновения к эротике происходили то у Кузьминского, то у Лимонова, то у Щаповой, то у Медведевой.

Как у застенчивых юных влюблённых не хватает духа сказать «я люблю», и они пробавляются шутками, скрывая серьезность своего чувства, так у большинства талантливых поэтов, типа Цветкова, Лосева не хватает смелости заговорить об обнажённых чувствах, не напяливая на них тришкин кафтан иронии.

Житие в бытовом уюте общепринятых норм любовной лирики — удел таких поэтов как Кублановский, Кенжеев.

А потом существует специфическая женская поэзия Владимировой, Тёмкиной и им подобных, где эротика сублимирована в слезоточивый сентиментализм.

Бродский смог бы сделать всяко по-свежему, и есть у него попытки:

Как возвышает это дело!
Как в миг печали
всю забываешь, юбку, тело,
где, как кончали.

Но его обуревает метафизика времени и вещёй, а женская плоть, быть может, и волнует его, но по его стихам этого не заметишь.

Никто до Армалинского в русской поэзии не был так предан теме эротики и не разрабатывал её так упорно. Он то зол, то нежен, то циничен, то романтичен, и в каком бы настроении он ни был, он всегда вращается вокруг или внутри женских гениталий. Поэтическая мания? фанатизм? или приверженность и преданность?

Он поясняет:

Она превыше понимания,
я просто следую влечению,
которое подобно мании,
не поддающейся лечению.

«По обе стороны оргазма» — это не просто поэтическая книга, это книга философии эротики. И сразу возникает вопрос о границах эротики и порнографии.

Советское определение порнографии по Словарю Русского Языка таково: «Непристойность, крайняя циничность в изображении чего-либо связанного с половыми отношениями».

Одна из немногих истинных свобод в Советском Союзе — это свобода расширенного толкования слова «порнография». Каждый чиновник с готовностью кричит: «Караул!» и имеет власть расправляться со всем, что ему почудится порнографическим. Так, на предприятии в Ленинграде, где я работал, в библиотеке существовала подписка на чешский журнал «Фотография». Однако она существовала только теоретически, потому что начальник первого отдела (он же цензор) забирал журналы себе, вырезал наиболее обнаженные фото женщин и показывал их только своим дружкам, поскольку изображения женских голых тел он считал порнографией, потреблять которую народу недопустимо, а позволительно только его вожакам. Ибо народ от порнографии развратится, а вожаки лишь приятно извратятся.

Слово «порнография» означает «описание жизни проституток». И хоть давно это слово стало описывать более широкий круг явлений, мы всю же будем использовать это слово, без попыток изобрести какое-либо новое из-за простого соображения, что суть его нам интуитивно ясна, а переименование сути не придают большей ясности, но лишь отражает желание её завуалировать.

По той же причине, наверно, Армалинский и решил продолжать использовать мат, а не изобретать новые, не режущие ухо слова. Грубость мата он снимает любовью к описываемому, и от частого повторения непечатных слов, шок по мере чтения постепенно проходит.

Непечатными, кстати, являются те слова, которые, будучи все-таки напечатанными, смотрятся не так ужасно, чем когда они произносятся вслух.

Более того, будучи напечатанными, они нейтрализуют резкость устно произнесенного. Наверно, поэтому было решено их не печатать, дабы сохранить остроту их звучания.

«Ругательства, легализуясь, теряют силу и ругаться становится нечем. Так что вводя родной мат в родную литературу, мы рискуем оставить родной народ без ругательств.» Пишет Арвид Крон («Ковчег», 1979, № 3), говоря о романе Лимонова «Это я — Эдичка».

Но эти опасения несостоятельны. Легализовать мат — это лишь значит не наказывать за его употребление, а вовсе не предусматривает заставить всех употреблять мат в приказном порядке, ибо всегда большинство будет сторониться его, как это происходит, например, в Америке.

Авторитет печатного слова исходит из его долговечности. Человек благоговеет перед словами, которые переживут его, и потому ему трудно относиться к ним, напечатанным, так, как он относится к словам произнесённым. Поэтому, когда кто-то изъяснится матом, это можно легко забыть, ибо произнесённое перестаёт существовать с замиранием звука если, конечно, не идет запись на магнитофон.

Потому-то столько ужаса у русскоязычного читателя перед матом, когда он напечатан — недаром, говоря о метерщине, её называют непечатным словом будучи напечатанным, мату, обозначающему нечто «низменное», придаются статус вечности.

Но только «низменное» поистине неизменно во веки веков.

Армалинский пытается с помощью постоянного повторения заставить звучать нежно и поэтично непристойные слова, обозначающие гениталии, будучи в глубоком убеждении, что то, что они обозначают — прекрасно.

Cудя по тому, что порнографическое искусство находится под гораздо более жестким контролем или запретом, чем литература и фильмы о насилиях и убийствах, напрашивается очевидный вывод, что сексуальная озабоченность граждан гораздо более опасна для государства, чем их смерть, потому что секс выводит из повиновения живых, тогда как смерть лишь ставит государство перед простой задачей — заменить мертвого члена общества. Американский лозунг шестидесятых годов Make love, not war был прежде всего антигосударственным, ибо человек тянется к любви, тогда как государство к войне. Как пишет Патрик Киэрни в своем фундаментальном исследовании история «Эротической литературы» (Patrick J. Kearney. A History of Erotic Literature, Macmillan London Ltd., London, 1982): «Любовь — это бесконечно более прекрасный и приятный способ бунта нежели баррикады и ружья», что продолжает мысль Роберта Бернса: «Создать приятней одного, чем истребить десяток».

Одним из способов легализировать порнографию в Америке и вывести её из литературного гетто стало вычленение из неё эротики, которая якобы принципиально отличается от всего остального, называемого непристойностью, и убедить общество, что в эротике, в этой невинной части, нет ничего опасного для общества.

Успех в легализации эротики начал свою шествие после 1959 года, когда Филлис и Эберхард Кронхаузен опубликовали свою нашумевшую книгу «Порнография и Закон» (Drs. Ebergard & Phyllis Kronhousen. Pornography and the Law.

Ballantine Books, New York, 1959). Через несколько лет после этого был наконец снят запрет с «Любовника леди Чаттерлей», «Улисса» и романов Генри Миллера. Начался период так называемой сексуальной революции.

Д. У. Эхрлич в предисловии к «Порнографии и Закону» замечает, что не существует юридически непротиворечивого определения непристойности. Это остаются справедливым и по сей день (см. Daniel S. Moretti. Obscenity and Pornography. Oceana Publishing, Inc. London — Rome — New York, 1984).

Поэтому неудивительно, что толкование непристойности происходит весьма произвольно и те люди, которые настаивают на запрещёнии порнографии аргументируют необходимость её запрета физическим и моральным вредом, который порнография, по их заверению, приносит людям. Но что примечательно, так это то, что цензор самоотверженно обеспокоен благосостоянием других людей, тогда как изученная им порнография его собственное благосостояние почему-то не нарушает.

Анализируя порнографические литературные произведения разных времен, Кронхаузены приходят к следующим выводам:

1. Литературные описания половой жизни людей вовсе не являются уникальными для 20 века, а существовали испокон веков.

2. Можно провести четкую границу между эротическим реализмом и порнографией.

Что же такое «эротический реализм», который Кронхаузены предложили сделать полноправным членом искусства?

Эротическим реализмом они называют историческое явление в искусстве и литературе, которое представляет из себя бунт писателя или художника против подавления, отрицания и фальсифицирования обществом жизни. Эти действия общества проявляются по отношению к писателю в форме принуждения исключать, сводить к минимуму или искажать описания половых отношений.

Отличие порнографии от эротики, или «эротического реализма», как галантно Кронхаузены стараются определить круг приемлемого обществу, заключается прежде всего в намерении автора произведения.

Намерением автора порнографии является стимулирование сексуального возбуждения в читателе, тогда как намерением автора эротического произведения становится правдивое изображение жизненных реалий.

Изобретателей такой градации не смущает их собственное признание, что эффект, производимый порнографией и эротикой, оказывается тождественным, то есть, у читателя возникает сексуальное возбуждение от того и от другого.

Получается что в лоб, что по лбу. И если вне зависимости от намерений, происходит один и тот же результат, и к тому же мы знаем, что благими намерениями вымощена дорога, ведущая не куда-нибудь, а в ад, то представляется бессмысленным раскладывать по стопочкам книги, так или иначе описывающие сексуальные отношения.

Все эти хитрости с классификацией были затеяны для того, чтобы не дразнить гуся общества, которое терпимо к сексуальному возбуждению граждан только при условии, что оно гарантирует обществу рожденье новых членов.

Подобную градацию порнографии, но только основанную не на намерениях писателя, а на художественности произведения делает Питер Михельсон в своей книге «Эстетика порнографии» (Peter Michelson The Aesthetics of Pornography, Herder and Herder, New York, 1971), иными словами, этический критерий он заменяет эстетическим.

Михельсон подразделяет порнографическую литературу на низший и высший уровни. Низший уровень порнографии эксплуатирует ритм надежд и разочарований, которыми полна сексуальная жизнь невротиков и которыми мы все являемся в той или иной степени, предоставляя легкий путь для их удовлетворения с помощью воображения.

Однако на своем высшем уровне порнография исследует этот ритм, его моральную и психологическую суть, и чем глубже проникновение в ритм, тем порнография становится поэтичнее в самом высшем смысле этого слова.

Применяя эти критерии к поэзии Армалинского (не то чтобы принимая их всерьёз, а лишь для того, чтобы потрафить тем, кто использует их, как основание для милостивого признания права порнографии на жизнь), мы можем сказать, во-первых, что намерения Армалинского представляются нам направленными на изучение человеческой сути, а не на рафинированное провоцирование похоти, и, во-вторых, порнография Армалинского принадлежит к «высшему» её уровню, благодаря глубокому и поэтическому исследованию сексуальной психологии.

Далее мы попытаемся доказать это на примерах его стихотворений, которые открывают новую область в чистом искусстве — её можно назвать «искусство чистого наслаждения». Притязательный читатель может назвать эту область попросту непристойностью и тут невольно вспоминается другое наблюдение Михельсона:

«В действительности общество гораздо лучше приспособлено для непристойной поэзии, чем оно отдает себе в этом отчёт, ибо большинство из нас лучше подготовлено обществом к восприятию скабрезного анекдота, чем к восприятию оды Китса».

От себя же добавлю, что, по большому счёту, цель искусства — выдавать желаемое за действительность. И в этом отношении порнография славно достигает данной цели.

Я бы определил порнографию, заодно с эротикой, как любовь к половым органам, которая проявляется не только в самом совокуплении, но и в изображении совокупления. Эротика и порнография отличаются друг от друга в той же мере как поэзия отличается от графомании. Граница определяется вкусом, и графомания доступна любому и влечёт большинство. Большинству же поэзия непонятна или раздражает своей заумностью, ему подавай наглядное, простое и понятное.

Главным способом борьбы с порнографией общество избирает манипуляцию эстетическими мерками. Человек воспитывается в понимании, что порнография уродлива. Поскольку логически обосновать запрет на демонстрацию гениталий и их совокупления не представляется возможным, общество начинает апеллировать к эстетическим вкусам человека. А о вкусах, как говорится, не спорят. Их насаждают.

Как говорил Бродский в своей Нобелевской лекции: «…понятие „хорошо“ и „плохо“ — понятия прежде всего эстетические, предваряющие понятия „добра“ и „зла“».

К тому же, отвергать порнографическое произведение с эстетической точки зрения оказывается более возвышенно и благородно, чем с точки зрения юридической.

«Уродство» порнографии становится эстетическим основанием для этических преследований тех, кто проповедует непристойность словом или делом. В России упирают на то, что слово и есть дело, поэтому за слова и сажают, и уничтожают. В Америке же на слово не верят и ждут дел, а потому можно писать и говорить, что угодно и, только если ты доходишь до дел, тебя могут прибрать к рукам.

Интересно, что и защита порнографии ведется на тех же эстетических основаниях. Главный аргумент — это красота богоданного обнажённого тела. А если тело красиво, то следовательно, совокупление обнажённых тел также красиво.

Именно такой эстетической защитой и пользуется Армалинский. Вынесенное в первую строчку стихотворения бесстыдное заявление ошеломляет своей наивной восторженностью:

Нет ничего прекрасней ебли
когда два тела, словно стебли,
сплелись, срослись, забыв о смерти,
и хуй, земной подобный тверди,

в пизду, подобную пространству,
летит, творя по-божьи страстно,
и суть библейского творенья
подчинена эффекту тренья.

Если порнография, по тому же Бродскому, это — бездушный предмет, вызывающий эрекцию, то тогда любое произведение искусства будь то книга, картина или фильм является бездушным предметом, вызывающим разного рода физиологические и эмоциональные реакции, включая смех, слёзы, а в том числе и эрекцию, и лубрикацию. Но в этом определении Бродского кроется не столько трюизм, сколько общепринятое заблуждение, что эрекция хуже, порочнее, чем какая-либо другая психофизиологическая реакция. Но в том-то и сила порнографии, что она в состоянии вызывать самое яркое чувство чувство сексуального возбуждения, и остаётся только усомниться, так ли бездушно изображение гениталий, если оно заставляют нас реагировать с таким воодушевлением? Так ли бездушна икона, которой молятся, как Богу живому?

Стихи Армалинского 60-х годов несут на себе влияние раннего Маяковского и Пастернака. Но так как ни один поэт в начале своего творчества не избегает чьего-либо поэтического влияния, и коль скоро влияние на Армалинского исходило от поэтов весьма достойных, то и волновать нас оно особо не будет, поскольку к 70-ым годам влияние это исчезает, и Армалинский начинает уже сам влиять на русскую поэзию, а вернее, на границы, в которых её содержали.

Сборник открываются стихотворением семнадцатилетнего автора. Уже в этом возрасте у Армалинского было ощущение, что любовь это некая способность человека, и то, на кого она будет обращена — дело второстепенное, хотя и не безразличное. Стихотворение заканчивается такими строчками:

Пойдем, как брови, всю ближе сдвигаясь,
тобой я застрою любовный пустырь.
Не я — так другой, не ты — так другая,
но лучше пусть я и пусть ты.

Алогичность человеческой морали, которая в юности воспринимается как фальшивость, поскольку она основана не на проявлении чувств, а на их подавлении, бесит юного поэта:

Радость к жизни не придаётся,
надо зубами её вырывать.
Если любовь не продаётся,
её приходится воровать.

Я — вор, оглядывающийся по сторонам,
ту ищу, что плохо лежит,
плохо — то есть одна,
одна — то есть ждущая лжи.

Конечно, лжи, а то кто ж без неё
решится расстаться с одиночеством,
кто площадь свою отдаст в наём
без слов на «л» иль посулов почестей?

Нет чтоб признаться обоюдно: мы голодны,
давайте друг друга поедим мы,
начнем с губ — с места голого,
и, раздевшись, продолжим пир-поединок…

По мере чтения сборника становится всю более отчетливо поэтическое обожествление не женщины, а женских половых органов. Поначалу Армалинского занимает любовная игра с переосмысливанием и новым видением гениталий:

…И губы влажные в пылу раскрылись сами,
не верхняя и нижняя, а правая и левая.

Позже он, что называется, берёт быка за рога, а женщину берёт, но не за душу:

Можешь на пизду смотреть не жмурясь?
На сокровище, что солнца ярче?
Не с глазами женскими амурясь,
а лишь с оком Божьим, не иначе…

«Мир огромив мощью голоса», Маяковский шел красивый двадцатидвухлетний.

Армалинский в 22 года не имеет громоподобного голоса, но миру он говорит правду, которую люди никогда не желали слышать, поскольку даже произнесенная шепотом, она воспринималась, как гром.

Чуть сыт — уже я не поэт,
чуть голоден — я гений,
и на любой вопрос ответ
мне мнится эрогенным.

И спросит женщина в соку:
«Зачем стучишься в двери?»
И вот пока я не солгу,
она мне не поверит.

Чтоб повторенья запивать
переживаньем кровным,
мы научились забывать,
чтоб всю казалось новым.

И чем более потрясающа правда, тем более ослабевает пыл правдолюбцев, которые, как оказывается, любят не правду, а то что они почитают за правду.

Для художника запретность темы и способов её изложения перестают существовать в тот момент, когда накал его переживаний превышает страх перед общественным запретом и наказанием за его нарушение. Там, где преступление этих норм вызвано лишь раздражением, злобой или просто желанием обратить на себя внимание, происходит эпатаж.

Для того, чтобы нарушение этих норм оставалось художественным произведением, необходима любовь, даже если она в крайнем случае может оказаться любовью к любви, как таковой.

Любовь делает из любого произведения художественное, даже если это произведение о ненависти. В последнем случае там должна быть любовь к ненависти.

Испытывающий омерзение к иносказаниям, Армалинский пытается называть всё своими именами, а на территории литературного русского языка это воспринимается как вражеская агрессия и неизбежно изгоняется в тьму-таракань нецензурной речи. Однако Армалинский не посягает на «святую землю» литературного языка, а наоборот, завоёвывает для неё новые пространства, которые раньше считались недоступными.

Русский язык, как известно, так и не приспособился называть гениталии непринужденно, любая попытка звучала либо оскорбительно грубо, либо бесполо сюсюкающе, либо по-медицински сухо. В пушкинскую эпоху в поэзии для описания половых отношений использовались слова, «сладострастье», «блаженство», «содроганья», в нашу эпоху Армалинский использует слова «оргазм», «ебля», «спазмы». Однако он не только описывает плоть, а также и психологическое состояние, сопровождающее увиденное.

Армалинский впервые систематически использует мат, но не для того, чтобы оскорбить или осклабиться, а для того, чтобы быть точным и описать те чувства, о которых нельзя было не только упоминать в поэзии, но и даже помыслить.

Однако двусмысленность вовсе не исчезает, а проявляется на другом уровне — за формальной грубостью прослушивается нежность, благоговение и восторг:

Нет жужжанья, гуденья, галденья,
вся природа опустошена
предо мною пизды загляденье
и восторженная тишина.

Если в поисках души и её пристанища в романтической литературе люди останавливались либо на сердце, либо на глазах, то Армалинский отыскивает душу в ином месте:

Там, разведя твои колени,
открыл, где кроется душа.

Армалинский пишет о красоте, как и всякий поэт. Отличается он в том, что он почитает за красоту то, что общественная мораль современности называет непристойностью, или уродством. А так как Армалинский — певец прекрасного, то и порнография для него, естественно, становится поэтическим жанром.

Упоминавшийся выше Михельсон пишет, что, порнография, как жанр, является литературой Эроса, то есть разрабатывает любовную мифологию. В классических обществах, разработка этой мифологии была органическим явлением и являлась частью религиозной и культурной жизни. В «новых» обществах это мифотворчество потеряло свою органичность и стало непристойностью.

Порнография, пишет он далее, — это вид романтизма, поскольку порнография — это регистрация человеческих сексуальных желаний, фантазий и мечтаний.

Согласно Армалинскому, романтическая, идеальная красота это гениталии, но их называют уродством для того, чтобы только строго символически использовать их красоту в искусстве, и таким образом не позволить народу ослепнуть от их яркости.

В этом отношении интересен венок «безголовых» сонетов, написанных в 1974 году (в каждом сонете только по 10 строк), названный по латыни MAJORES DEI, что значит Главные Боги. Магистрал назван Sancta Sanctorum Cвятая Cвятых.

Каждое стихотворение посвящено какой-либо части женских половых органов, названия которых, осмотрительно сделанные на латинском языке, являются также названиями соответствующих сонетов. В венке Армалинский тщательно использует иносказания, избегая прямых изъявлений своих мыслей, что он начинает делать позже. Эстетические стремления поэта направлены на поиски абсолютной красоты. И он находит, что абсолютность красоты прежде всего определяется её безотносительностью и мгновенной узнаваемостью. Вот как звучит магистрал:

НЕТ, НЕ МИРАЖ, А ИСТИННЫЙ ОАЗИС
БУШУЮЩИЕ ЗАРОСЛИ РАСКРЫЛ.
БЕССИЛЕН ЗАПАХ БЛАГОВОННЫХ МАЗЕЙ,
НИКЧЁМНА НРАВСТВЕННОСТЬ, КОГДА МОКРЫ
ПРИКОСНОВЕНИЯ К СВЯТЫМ МЕСТАМ.
ВЗГЛЯД ОТВОДИТЬ — КОЩУНСТВО, А НЕ СКРОМНОСТЬ,
Я ПРЕДПОЧТЕНЬЕ ЗРЕЛИЩУ ОТДАМ.
ЛИЦО, ДУША, ИХ КРАСОТА — УСЛОВНОСТЬ,
МЕНЯ ЛИШЬ СУТЬ ВЛЕЧЮТ, ЧЬЯ КРАСОТА
БЕЗОТНОСИТЕЛЬНА, ИБО ПРОСТА.

Поэзия Армалинского исповедальна. Исповеди по своей природе устремлены к максимальной искренности. Кажется, Орвелл сказал, что, если автобиография не рассказывает что-либо постыдное об авторе, то она лжива.

Плохой, хороший ли, но умер
наш мир, в котором жили мы,
где я влюбился, как я думал,
потом бежал, как из тюрьмы,

где ебля стала адом сущим
от повторяемости дней,
где не пиздой, а ртом сосущим
я бредил, пребывая в ней.

Мир умер с лаской, но без смазки
естественной, отдав конец,
который не казался сказкой
той, что стремилась под венец.

Но смерть страшна во всяком виде,
поскольку устраняет плоть.
А я на тело не в обиде,
оно — прекрасно, смертно хоть.

Душа твоя — первопричина,
что телом позабылся пыл.
Какой же был я дурачина,
какой же я счастливчик был.

Непосредственное чувство выражается в стоне, вопле, крике — оно бессловесно.

Но как только возникают слова, чувства становятся опосредованы разумом, и его влияние отстраняет человека от ощущения чувства, заставляя смотреть на него со стороны. Квинтэссенцией такого отстранения является поэзия. Рифма, ритм, ассонансы — всё это игра, и поэт, даже когда он пишет о происходящей с ним трагедии, всегда достаточно отстранен от неё, он поигрывает словами, снимает трагедию, и чем изощреннее стихотворная техника, тем отстранённее поэт от описываемого.

Короче говоря, в состоянии истинного горя творить невозможно. Только отстранившись от него обретается возможность творчества. Потому люди и тянутся к творчеству, что оно отстраняет, спасает от горя, от трагедии. То есть творчество есть терапия трагедии. Так что если человек творит, то мы можем смело сказать, что он уже вышел из состояния горя, хотя для читателя состояние трагедии воспринимается как сиюминутное.

Умение выходить из состояния трагедии с помощью творчества называется профессионализмом. Профессионализм заключается в безэмоциональности, а вернее, постэмоциональности выполнения действий, которые в непрофессиональном исполнении выполняются с исключительной эмоциональностью. Пример тому проституция, актерство, врачевание тяжело больных: только отстранившись от чувств, можно достичь искусства в этих профессиях.

Искусство, присущее профессионализму, приносит в жертву эмоции исполнителя или является избавителем исполнителя от эмоций во имя усиления эмоций зрителя.

Таким образом, искренность писателя — это не эмоциональный выплеск (крик, рыданье), а умственное решение (текст).

Одно из проявлений искренности в искусстве состоит в том, чтобы не сторониться «непристойных» атрибутов реальности, а умело использовать все из них. Армалинский взялся за то, на что большинство поэтов величаво воротило нос. Нет, это не Авгиевы конюшни, это розарий, вид и аромат которого невыносим для христианской морали, отрицающей красоту обнаженного тела и считающей тело исконно греховным и грязным.

Завлекалище влагалища,
обнимает, прижимает
к сердцу клитора — не лгал ещё
никогда — опережает

он влагалище в желании,
и пока оно взмокает
он уже при нажимании
от огня изнемогает.

Так что он — впередсмотрящий,
пионер он и разведчик,
языка взял — говорящий,
он размяк от тайн сердечных.

Без костей язык и длинный,
шуровал туда-сюда,
и возник оргазм старинный
без вины и без стыда.

Однако устремление писателя к искренности натыкается на сопротивление общества, в основе устойчивости которого находится сокрытие тех чувств и мыслей, что не соответствуют сегодняшней морали. Сопротивление общества ощущается писателем не только извне, в виде цензуры или других ограничений, но, что самое главное — изнутри, потому что в писателе существуют собственные интерпретации морали, которые в большей или меньшей степени, но совпадают с интерпретацией общества. Одним из проявлений таланта является способность писателя преодолеть сопротивление общества извне и в себе самом и тем самым изменить интерпретацию морали. Всю это включает в себя попытки автора выступать против морали вообще, но они, в конечном итоге, всегда сводятся лишь к замене одной морали на другую. То есть максимум, на что способен человек в своей борьбе с моралью — это поменять местами добро и зло, но никогда ему не удаётся встать по ту сторону добра и зла, как бы он ни убеждал в этом других и себя.

Название «По обе стороны оргазма» перекликается с названием работы Ницше «По ту сторону добра и зла». А может быть, с «По ту сторону принципа удовольствия» Фрейда. Перекличка эта не случайна — Армалинский выдвигает свои определения добра и зла, и границей между ними называет оргазм. Если Ницше отвергает добро и зло и пытается подняться над ними, то Армалинский принимает их как неразрывный конгломерат, где добро превращается в зло, а зло — в добро. То состояние, что по одну сторону оргазма, превращается в состояние по другую сторону его, и наоборот.

Скоротечность любви и её возрождение из пепла страсти — эти превращения всецело занимают Армалинского:

Но как только истекает мой сок,
истекает у любви нашей срок.

или:

Мечте не пережить оргазма,
но возродиться ей дано.
она лишь крепче раз от раза,
как долгожданное вино.

От каждой смерти оправляясь,
она становится сильней.
И я уже не испугаюсь
конца, идущего за ней.

Идеальное состояние — это одновременное воспоминание о только что отведанном оргазме и предвкушение нового. То есть состояние, когда и волки сыты, и овцы целы. Это два состояния — страсти и мудрости, которые исключают друг друга, но которыми Армалинский жаждет обладать одновременно.

Постановка заведомо недостижимой цели, то есть попытка достижения совершенства, является традиционной целью таланта, его мыслительных усилий, что направлены на постижение мира. Одно из отличий между людьми обыкновенными и людьми талантливыми состоит в том, что обыкновенные люди смиряются с несовершенным и бесследно исчезают с лица Земли, а талантливые люди проводят свою жизнь в поисках совершенства и в результате этого обретают бессмертие.

Почему Армалинский избрал оргазм, как центр его поэтической вселенной?

Оргазм божественен потому, что лишает нас контроля над собой, то есть лишает нас всякого выбора, приводит нас в то состояние, когда, мы не знаем себя, а только Бога. Мы только тогда и счастливы, когда забываем себя. Только во время оргазма мы поистине свободны от навязчивого присутствия государства.

В стране оргазма населенья нет,
там только есть мгновенные туристы,
и на любой вопрос в неё плывет ответ
ведь там запрятана у правды пристань.

Оргазм хранят в тиши, в тепле, впотьмах,
пытаясь оградить его от дел священных,
пусть голые тела в картинах и стихах,
пусть в музыке развратные крещёндо

но только пусть рабочий на посту
несёт достойно трудовую вахту.
А он мечтает: «Вахту донесу,
приду домой, поддам и бабу трахну».

Оргазм для Армалинского — это тотальное знание, а также и причина всех вещей.

Придет оргазм и всё расскажет
и ничего не утаит.

Но желание возвращается, порабощая нас, так что оргазм — это лишь временное разрешение проблемы желания. И с желанием приходит одиночество. Никто не лжет, если говорит о своем одиночестве. В том числе и Армалинский:

Пора привыкнуть к одиночеству,
но не привыкнуть.
«Скажите, Бог, как вас по отчеству?»
не смеет пикнуть.

«Скажите Бог, зачем вы сделали
меня всевышним?»
У ней на вкус проверил, спелы ли
соски, как вишни.

Я у тебя такого малого
прошу, о Боже
рта, белозубого и алого
на нежной роже,

чтоб с этой бабой спать бы вместе нам
и сделать сына.
Мне отказав в таком естественном,
тебе не стыдно?

Уж коль ты пренебрег горением
страстей палёных,
ты б занимался сотворением
камней холодных.

Позиция Армалинского богохульна и святотатственна, если воспринимать её с точки зрения христианства. Однако он вовсе не атеист, он просто нашёл для себя другого Бога, а вернее Богиню, и в пределах своей религии он весьма ортодоксален.

Утверждение же, что христианство есть единственно верная религия, становится в настоящее время так же непродуктивно, как и утверждение, что марксизм-ленинизм есть единственно верное учение. Прошли те времена, когда христианство гарантировало ад всем, кто не следовал его вероучению.

Благоденствие иудаизма, ислама, буддизма и других религий вынудило христианство пойти на компромисс экуменизма. Так что в своей благотерпимости у человечества должно найтись достаточно благости и терпимости для религии, утверждаемой Армалинским на страницах его книг.

Главное содержание его религии сводится к тому, что Бог являет себя на земле людям в образе их же гениталий. Это, конечно, не является новой религией, а лишь воскрешением давних фаллических культов.

Он настолько одержим своей религией, что видит свою Богиню повсеместно.

Пансексуализм ещё один термин, который будет уместно вспомнить по отношению к поэзии Армалинского.

В похоти солнце садится на ель
нет им запретов, отсель и досель
ласки любые.
люди ж уверены — это закат,
и с упоеньем о том говорят,
люди — слепые…

Будучи язычником, Армалинский не перестают использовать атрибуты христианства. Так, например, дьявол занимает у него достойное место, чуть дело касается не женского тела, а женской психологии.

…и похоти женской внимай, но не верь
ведь тела горячего мало им
им душу подай. Я уверен теперь,
что женщины созданы дьяволом.

Многие строки безусловно вызовут у многих людей отвращение и возмущение от богохульских откровений Армалинского:

Одуряющий запах отверстий,
образующих троицу духа.

Чудеса Христа не впечатляют его, когда мир полон чудес, на которые люди перестали обращать внимание.

…И в совершённых чудесах усердных
он с Богом не сравнился ни в одном.
Ведь жизнь и есть сплошные чудеса,
им не под стать хождение по водам,
но людям не заметна та краса,
что рядом с ними под небесным сводом.

Непорочное зачатие Марии представляется Армалинскому не чудом, а человеческой выдумкой, тогда как порочное зачатие и есть величайшее из чудес.

Никто не опускался к ней с небес,
и ад не извергал греха исчадье,
но было величайшим из чудес
людское, первозданное зачатье.

Он не рассчитывает на поддержку общества, молясь на Богиню, которая почитается обществом за воплощение дьявола.

Я, верующий в наслажденье,
молился Богине Пизде,
общественное окруженье
я быстро оставил в хвосте.

В заключение приведем одно из самых характерных стихотворений живописующих одержимость Армалинского эротическим святотатством:

Я шёл всегда в хвосте у самок,
вернее под хвостом,
где романтичнее, чем замок,
пизда горит кустом.

Мне на неё не надышаться,
на ненаглядную,
не насмотреться. Не дождаться
когда в ней засную,

засунув, и заснув с ней вместе
в кошмаре диком спазм.
Спас на крови не спас невесту
а хуй кровавый — спас.

Россия отстаёт от Америки не только по техническому развитию, но и по духовному. Через четверть века после Америки, она прошла через свой Вьетнам Афганистана, теперь Россия стоит на пороге своей сексуальной революции.

Неудивительно, что поэтический глашатай её — поэт, живущий на Западе, ибо только к Западу Россия привыкла прислушиваться. Но зная способность России коверкать всё заимствованное, можно предположить, что и сексуальная революция в России превратится в сусальную.

Армалинский опоздал лишить девственности русскую поэзию, которая всегда хвалилась своей целомудренностью перед западной литературой, но вовсе не из-за своего благочестия, а лишь потому, что цензура напялила на неё пояс целомудрия и передавала ключ от него от правительства к правительству.

Несмотря на это, девственность её была нарушена Барковым, а может быть, и кем-то другим.

Заслуга Армалинского в том, что он заставил русскую поэзию испытать оргазм.