Осенняя миграция

День 1 октября был совершенно особенный — лучезарный, холодный и тихий.

На белоснежных горах лежали глубокие тени небесно— голубого цвета. Необъятные рыжевато-коричневые пространства внизу под нами были пусты.

В полдень, когда Крис вернулся к ленчу с вязанкой хвороста, я спросила его:

Видел ты какие-нибудь следы животных?

Как я и ожидала, он ответил:

Нет. Ни следов, ни признаков.

Мы сели завтракать, как вдруг снизу, из тундры, донесся шум, заставивший нас молча вскочить и броситься к двери.

Мы чуть было не сбили друг друга с ног. Крис широко распахнул дверь.

Внизу, по тундре, проходил авангард осенней миграции — плотная колонна оленей. Они двигались на юго-восток, через хребет, на зимовья. Перед ними лежали пустынные пространства. За ними собирались и шли следом невидимые легионы. Чу— чу— чу! — стучали копыта по мерзлой траве. «Ма!» — отрывисто кричали оленята. Это были единственные звуки, раздававшиеся в тундре, и, если б не они, прохождение оленей напоминало бы шествие теней.

Крис взял кинокамеру и отправился вверх по Истер-Крику к «съемочной площадке» — скале, минуя которую колонна поворачивала на юг к проходу в горах.

Я оставалась на Столовой горе. Молча переходила я с западного ее края, откуда было видно, как олени выходят со стороны Киллика, белые против солнца, к восточному краю, откуда можно было видеть, как они уходят в тень, в необъятность гор. Они шли целеустремленно. Поднимаясь вверх по Истер-Крику, они следовали его изгибами, а затем пересекали его, твердо выдерживая курс на юг, к проходу в горах. Но их цель — тайга южнее хребта Брукса, где они зазимуют, — лежала гораздо дальше, и, прежде чем достичь ее, они пройдут через другие горные проходы, другие долины.

Это было зрелище, каких уже мало осталось на земле. Оно властно покоряет человеческий дух, и власть эта основывается не только на том, что видишь, — а видишь ты стройную колонну животных, устремляющихся все дальше в глубь дикой горной страны, — но и на том, что знаешь. Скоро придет полярная ночь, а с нею — голод. Где— то, далеко отсюда, отдельные животные стягиваются в эту движущуюся колонну, послушные зову великих перемен в природе. Предчувствие опасности, тьмы и страха в течение столетий формировалось у них в крови. Жизнь в холодной Арктике на мгновенье проходит перед твоими глазами в одном быстром видении земли и движущихся животных.

Как ни странно, ощущение, вызываемое осенней миграцией северных оленей, ближе всего к тому, которое испытываешь, наблюдая «ледовую миграцию» на Юконе, начинающуюся весной в день вскрытия реки. Здесь налицо та же простота, тот же нескончаемый приток отдельных особей — льдин, как бы целеустремленно движущихся в одном направлении, к единой цели.

«Чувством пути» обладали не только ведущие олени. Не доходя полмили до основного брода, от колонны ответвилась цепочка оленей, которые попытались переправиться через реку. Место для переправы здесь было неудобное, заледенелое. Сбившись в кучку, олени постояли в нерешительности и вернулись к колонне. Должно быть, по крайней мере часть оленей почувствовала: где— то здесь реку надо перейти вброд, маршрут миграции изменился.

Другая группа оленей, отделившись от основной колонны, прошла за Столовой горой, двигаясь «правильно», но другим путем. Многие олени последовали за нею. Вероятно, во всех оленях жило таинственное чувство, нашептывавшее им: «Мы идем верно, путь здесь».

У каждого оленя были свои проблемы. Ни один не мог помочь другому.

Каждый должен был либо решить свою собственную проблему, либо погибнуть. Вот идет самка, щадя больную ногу.

Взрослый самец, почти весь седой, задыхаясь, хватает ртом воздух, закрывает рот и идет дальше. Другой самец, большой и грузный, почему-то идет сбоку колонны. А вот отошла в сторонку самка с детенышем, и детеныш принялся сосать ее. Самцы, самки и оленята проходят мимо. Она отрывается от детеныша и сразу переходит на рысь. Детеныш несколько мгновений стоит, тряся головой, потом тоже припускает рысью. Взрослый самец пробегает мимо бегущего детеныша — две разные скорости. Самец кротового цвета, с серебристой полосой вдоль тела, белоснежным подвесом и высокими рогами. Он весь олицетворение гибкой мощи, тело его так и перетекает в движение. Чувствуешь сдержанность и глубину его силы, легкость и удовольствие, с какими он управляет и играет ею.

Солнце стояло невысоко над белыми горами впереди колонны. На снегу лежали темно-синие тени. Шум не затихал. Чу— чу— чу! — стучало множество копыт по мерзлой траве. Цок— цок— цок! — по замерзшим озерцам. Коленные суставы, выбрасываясь вперед, подтягивали за собой грациозные, расслабленные голени.

Кто, кроме нас, мог видеть и оценить это? Но все это предназначалось не для любования. Не для красоты. Это была сама живучесть. Это был образ жизни, изящный, без излишеств, без неловкости — совершенный.

Раздался негромкий, похожий на воронье карканье крик детеныша. Яркий свет исходил ото льда на реке, от гор, от рогов оленей, и над всем этим висела необъятная тишина, нарушаемая лишь негромким вдумчивым чу— чу— чу.

Колонна прошла в быстром ритме. Милю за милей съедал мерный миграционный шаг, и вот они уже прошли. Показались со стороны Киллика, очень маленькие в свете солнца, очень многочисленные, и скрылись вверх по течению Истер-Крика.

Под вечер стадо в сотню голов залегло в тундре под Столовой горой. Два самца, играя, принялись бодаться, и Крис заснял их. Это был еще не настоящий бой. «Вроде балета, — сказал Крис. — Никаких усилий. Только изящество».

Олени слегка сцеплялись концами рогов, наклоняли головы и наддавали задом.

Ночью Крис разбудил меня. Мы вышли наружу и, едва дыша, припали к краю обрыва. Внизу в темноте снова проходили олени. На льду их копыта четко отбивали цок— цок, по мерзлой траве едва слышно шелестели, словно крупинки снега, пересыпающиеся с сугроба на сугроб. Время от времени раздавалось отрывистое «ма— а!» детеныша, самка отвечала ему.

Меня наполнило ощущение простора и неподвижности — будто сотворилось чудо. «Звезды, Лоис!» — сказал Крис. Действительно, до сих пор мы совсем не замечали, что они вернулись на небосвод после долгого летнего «дня».

Утром озеро «музицировало»: лед издавал звуки, похожие на звон ветра в устье пустой трубы. Олени продолжали идти — прежним колонным строем, но с большими промежутками между стадами. Некоторые животные выглядели очень неважно. Ребрастые самки с округленькими, пушистыми детенышами. Заморенные детеныши при шустрых матках; детенышей точил какой-то недуг. А вот хромающий детеныш. Его мамаша замерла на месте, пристально глядя вперед, потом обернулась, взглянула на детеныша, позвала его негромким пронзительным криком и быстро, плавно засеменила дальше. Детеныш шел, раскачивая головой вверх и вниз.

Крис спустился с волками в тундру, надеясь заснять их охоту на оленей.

Вернувшись, он сказал, что они почти целую милю гнали одиночного оленя. «Но чтобы напасть на стадо — дудки! Они видели оленей, стервецы, но делали вид, будто ничего не видят. Прятали глаза. И ведь знали же, как мне хочется, чтобы они погнали их. Но вместо этого Курок занялся ловлей мыши».

К вечеру основной поток миграции иссяк, хотя отставшие и одиночки продолжали идти еще несколько дней. По подсчетам Криса, мимо нас прошло примерно восемнадцать тысяч оленей.

У нас кончились вода и дрова, так как все это время мы избегали ходить к реке, не желая распугивать оленей. Источник около горы замерз. Я уже собиралась отправиться за водой, уложив в мешок пятигаллоновую жестянку и закрепив ее на каркасе, когда мы заметили олененка— сосунка, бежавшего рысью с той стороны, куда прошли олени, но по противоположному берегу реки, вне основного русла миграции. То и дело останавливаясь и меняя направление, он в тусклом вечернем свете возвращался в пустоту, на сотни миль простершуюся перед ним. Перебравшись по льду через реку, он наткнулся на оленьи следы, остановился, посновал туда— сюда, затем поспешно направился по следам, по-прежнему против хода миграции.

— Можешь спокойно записать его в покойники, Крис, — сказала я.

Наполовину спустившись с горы, я услышала свисток Криса. Он показывал на что-то рукой. Олененок огибал подножье нашей горы, быстро семеня за самкой. Вид у него был очень важный. Они нашли друг друга!

На следующее утро оленей не было, если не считать самку в белой пелеринке, с маленькими острыми рожками, которая с трудом ковыляла по маршруту миграции. Она едва могла ходить. Вместо правой передней ноги у нее была какая— то культяпка. При каждом шаге она ныряла вниз головой, затем высоко вскидывала ее. За нею медленно брел здоровый детеныш — хорошенький маленький олененок в короткой, аккуратной белой пелеринке, с молодыми остроконечными рожками.

Самка часто останавливалась, поднимала голову и, насторожив уши, всматривалась в даль, выглядывая свое стадо.

«Загрызи ее сейчас волк — это было бы просто милосердно», подумалось мне. Лучше бурная, мгновенная, ужасная смерть, чем бесконечная маята, мучительные усилия добыть корм, поспевать за своими ловкими, проворными сородичами.

Когда падет снег и придется добывать пищу из-под снега, сможет ли калека выжить?

В ночь на 7 октября выпал снег, на редкость чистый и пушистый, слоем в четыре дюйма. Казалось, с земли отовсюду поднимается белая дымка. Отныне и тундра, и горы были белые. Следы оленей исчезли.

9 октября, когда мы выходили с речной отмели в тундру, Крис указал на что-то рукой. Какой-то зверек неподвижно стоял неподалеку и смотрел на нас.

Сперва я приняла его за песца, но это был олененок. Когда он побежал от нас, мы увидели, что у него как будто перебита задняя нога. С грехом пополам он спустился по береговой круче к озеру и пошел по его ровной белизне. Выглядел он очень изнуренным, часто останавливался, но упорно подгонял себя вперед и вперед. Я было подумала, что он собьется с маршрута миграции, но, добравшись до того берега озера, он вновь повернул на юго-восток. Комочек жизни, судорожно рвущийся вперед в безбрежности снегов, одиноко ковыляющий к горному про ходу в надежде нагнать своих собратьев.

Шесть дней спустя мы увидели следы десяти оленей, прошедших по маршруту миграции. Следы были с кровью, очевидно, капавшей с ног.

Это были последние олени, которые здесь прошли.

Курок и Леди еще ни разу не видели своих диких собратьев, хотя время от времени небольшие волчьи стаи, по три— четыре волка каждая, проходили мимо нас. Однажды, когда Крис с нашими волками был наверху в горах, низом прошли три волка. Это встревожило Криса, но Курок и Леди не заметили их. Что они станут делать, напав на свежий волчий след? Пойдут по нему?

Робкая Леди сделала то, чего никогда раньше не делала: бросилась к Крису и прижалась к его ноге, скуля от крайнего возбуждения. Должно быть, она переживала сильнейший конфликт чувств, чуя соблазнительный дух своих сородичей, но зная наставником лишь человека.

Не без интереса ожидали мы момента, когда наши волки впервые завоют. По какой-то, пока неясной нам причине, они еще ни разу не выли, хотя Курок и приветствовал Криса «подвыванием», как это у нас называлось. Более того, за все время нашего пребывания в Арктике мы не слыхали и воя диких волков.

Однажды, негодуя на все и вся, я была вынуждена остаться в бараке печь хлеб, тогда как Крис разгуливал с волками по солнечной тундре. Внезапно с горной гряды за нашей горой раздался вой диких волков. Должно быть, они расположились там и наблюдали, как Крис и наши волки бродят по тундре, потому что четверть часа спустя вой повторился.

Солнце село. Стало смеркаться, когда я вынула хлеб из печки. Но я все равно вышла на прогулку. Уже возвращаясь домой, Крис остановился на том берегу реки. Я спустилась с горы сзади и пошла по проложенным им следам; пробиваться к нему напрямик по снежной целине было для меня слишком трудно.

Пока я обходила гору, Крис по-прежнему стоял на берегу. Это показалось мне странным. Затем я услышала его крик, и внезапно его голос потонул в хоре других голосов. Неподвижный холодный воздух огласился диким, ослабленным расстоянием воем, от которого кровь застыла у меня в жилах: то выли волки.

Неужели в ивняке под ним стоят дикие волки? «Иди к палатке, Крис, сказала я про себя (у озера все время стояла наша шатровая палатка, мы не снимали ее). — Они не скоро осмелятся подойти к ней. Иди к палатке».

Бежать было бесполезно. Несколько минут — и у меня сорвется дыхание, зайдется сердце. Да и слишком многое потребовалось бы сделать, чтобы прийти к нему на помощь не с пустыми руками: взбежать на гору, достать ружье, по болоту добраться до реки. Если Крис действительно в опасности, я никак не могу вовремя поспеть к нему. Ужас овладел мною. Затем, словно мой рассудок прошел в дверь из одной комнаты в другую, в моих мыслях воцарился порядок: еще ничего не потеряно, и я сделаю все, что следует.

Наконец я обогнула гору, и мне снова открылась река. Черный и прямой, по ее белой поверхности шел Крис. Я бросилась ему навстречу, увязая в снегу.

Он сказал, что это впервые выли Курок и Леди.

Отчего они выли? Оттого, что впервые в жизни с трепетом в крови услыхали голоса своих сородичей. А Крис кричал во все горло для того, чтобы предупредить меня, что по окрестностям бродят дикие волки.

Набросятся ли когда-нибудь на нас наши волки без предупреждения? Этот вопрос не выходил у нас из головы, молчаливо присутствовал во всех наших разговорах. Пока они были детенышами и мы были сильнее их, все шло отлично. Но теперь, когда они стали почти взрослыми, мне порой делалось не по себе. Особенно загадочно вел себя Курок.

Он всегда был как будто себе на уме. И по-прежнему не проходило дня, чтобы он не ворчал на меня.

Однажды — стоял солнечный день, все вокруг было бело— голубым — я шла следом за Крисом по пробитой оленьими копытами борозде, как вдруг почувствовала, что Курок неотступно идет за мной по пятам. Я оглянулась. Он отошел в сторону как ни в чем не бывало, но только я отвернулась, опять повис у меня на пятках. Вдруг я почувствовала, как острые клыки вошли в мою шерстяную рукавицу. Курок сорвал ее с моей руки и улизнул. Теперь ему было с чем поиграть! Я облегченно вздохнула. Всей гурьбой мы погнались за Курком по сверкающему на солнце снегу. Так Курок впервые придумал свою собственную игру, причем, как ни странно, избрал в качестве партнера меня. С тех пор он каждый день играл со мной «в рукавицу». Он стаскивал ее с руки с величайшей деликатностью, не оставляя на коже ни малейшей царапины. Эта игра дала мне возможность глубже заглянуть в его душу. Однажды утром в загоне он похитил мою рукавицу, и я погналась за ним, но тут между нами встала Леди и всецело завладела моим вниманием. Впервые она позволяла гладить и трепать себя, сколько моей душе угодно. Курок бегал вдоль изгороди с рукавицей, сиротливо свисавшей из пасти, и, когда я в конце концов подошла к нему, заворчал. Вот как! Оказывается, он ревнует!

Однажды утром я с ужасом обнаружила окровавленный резец в миске, из которой пили волки; налитая им вода замерзла. Я не знала, что первые резцы у волков молочные, и горько корила себя, ведь я слышала ночью, как они жадно грызли лед, и не принесла им воды!

На следующую ночь, как только они загромыхали миской, я вскочила с постели. Нашу маленькую комнатушку заливал «лунный свет» полярного сияния.

Надев штаны, ботинки и малицу, я разбила наросшую в ведре корку льда, налила в миску воды и вышла наружу.

Моим глазам предстала картина, всякий раз заново поражавшая своей новизной. Это благоговейное ощущение просто невозможно помнить от ночи к ночи.

Повсюду вокруг высились молчаливые белые горы. Высоко в небе прямоугольниками, яркими параллельными полосами и скользящими занавесями переливалось северное сияние. Чем— то жутко неземным пахнуло мне в душу, болезненно дрогнуло под ложечкой. То подвижно сущее, что беззвучно перестраивалось над моей — головой, с каждым разом являя все новую красоту, создавало ощущение чего— то целенаправленного, но все же неживого — до невыразимости неживого.

Двумя сгустками тьмы волки подскочили ко мне плечо в плечо. Леди была полна темного коварства. Она схватила шнурок, схватила мою косу, дернула и уже хотела удрать с нею, но, когда я поставила миску на землю, скользнула мне под руку и стала пить. Курок маячил тенью за моей спиной. Я пошла к выходу. Он схватил зубами миску, опрокинул ее и стал пить из лужицы на снегу. «Бедный глупыш, — подумала я. — Хочет пить, но робеет». Я принесла еще воды, и он снова разлил ее. Лишь много времени спустя я догадалась, что Курок пытался вовлечь меня в новую игру.

Олени появились с ледоставом; куропатки появились с первым снегом. С севера прилетело несколько стай общей сложностью до двухсот птиц; они устроились зимовать в ивняке. Об их прибытии извещал шум быстро текущей воды. Когда они пролетали над головой, сквозь шум прорывалось посвистыванье.

Одна бедная заплутавшая овсянка, вместо того чтобы улететь на юг, вздумала остаться на зиму у нашего домушки. Когда выпал снег, крошечное отверстие ее гнезда еще оставалось темным. Потом оно побелело, Овсянка двигалась лишь тогда, когда мы проходили мимо. Она любила сидеть на кусте в загоне над спящими волками, — возможно, потому, что от них шел ток нагретого воздуха, но больше, как нам казалось, для компании. Иногда по утрам она робко пела. Кормить ее или нет? Мы подкармливали.

Куропатка без ноги и та имеет больше шансов выжить, чем такая вот птаха при полном вооружении, — сказал Крис.

Ты не хочешь пристрелить бедняжку?

Нет. Пусть попытает свое счастье. А вдруг получится?

Зима может быть мягче обычной.

Однажды, карабкаясь на гору прямиком, я остановилась передохнуть, как вдруг перед самым моим лицом из нетронутого снега выросла маленькая коричневая головка и плечи.

Снег осыпался, и вот уже передо мной в вертикальном токе темного воздуха, какой случается видеть вокруг вышедшего из-под снега подснежника, стояла полевка. Какую-то долю секунды она с ужасом рассматривала меня, затем нырнула обратно, не оставив никаких следов, кроме отверстия в снегу.

Волки тыкались мордами в снег, вынюхивая полевок, подняли куропатку, по пути домой как обычно задали гону овсянке.

— Я думаю, ей это нравится, — сказал Крис. — Как-никак, — кто-то тебя замечает.

А однажды мы наблюдали такой «мистически— арктический» вид, какой не мог привидеться нам и во сне. Мы расчищали на озере посадочную дорожку для Энди, он должен был прилететь 15 октября. Вокруг было просторно, пустынно и тихо.

Земля словно умерла.

— Какой синий воздух! — вдруг сказал Крис.

Я подняла голову. В самом деле, воздух был полон синевы, вернее, синев и неподвижен какой-то особой, мягкой, ощутимой на ощупь неподвижностью. Наша блеклая шатровая палатка, стоявшая на берегу озера, окрасилась в странно— яркий зеленый цвет, а мой шарф, который утащила и бросила Леди, ярко рдел на льду.

Над горами раскинулись синие пелены. Лишь одна тонкая пелена на горе впереди. Остальные горы сохраняли четкость очертаний, но были занавешены синими тенями, словно на них глядела ночь.

Потом свет начал играть. Мы стояли с лопатами в руках и смотрели. Вот гора. Она то белеет на странно синем фоне неба, то синеет на белом фоне.

— У этого света поэтическая жилка, — сказал Крис. — Ни когда раньше не видал таких гор.

Пятнадцатого Энди не прилетел. Он прилетел семнадцатого и вручил нам письмо от киностудии, которое перечеркнуло план Криса зимовать на хребте.

Там сочли слишком рискованным оставлять нас здесь на зиму одних, так далеко от обжитых человеком мест. 1 ноября Энди должен был вывезти нас отсюда.

Отныне я и лишней минуты не хотела сидеть дома. Как никогда раньше, я чувствовала самобытность, мощь и красоту этого великого края. И причиной было не только то, что нам предстояло покинуть его — как мы полагали, навсегда. Неожиданная перемена произошла и в самой Арктике. По мере приближения Великой тьмы необыкновенно прекрасной становилась эта страна, уходящая в тень. Температура понижалась неуклонно, но без большой разницы между ночью и днем. Ветры, с мая не дававшие нам покоя, вместо того чтобы разыграться, улеглись.

Нас окружал не мрачный черно— белый мир, а красочный — голубой, янтарный, белый. Там, где снег сливался с небом, тени казались небесными заливами. Ивы были янтарного цвета. Солнце ходило низко, почти касаясь верхушек гор на юге, и в полдень наши тени были в сорок футов длиной. С каждым днем тени делались все длиннее. У входов в затененные голубые ущелья лились потоки розового солнечного света.

Памятная красота умеренного пояса казалась рыхлой и вялой по сравнению с этой — простой и чистой.

Ясными утрами запад окрашивался в цвет, какого я никогда еще не видела на небосклоне. Не в розово— голубой, как повсюду в заснеженных горах, а в орхидейный. Погруженные во тьму горы как бы выступали из него перед восходом солнца.

«Гореть иль не гореть», — решила я однажды утром и, оставив оладьи на сковородке, вышла наружу — как раз в тот момент, когда солнечное сияние, каждый раз заново вздымающее душу, плавно поднялось из-за горы. Вверх по Истер-Крику, насколько хватал глаз, горы стояли бесплотными светло— серыми тенями, такими они останутся еще несколько часов. А вверх по Киллику, в горном проходе, где мы провели лето, белели лужайки, подчеркнутые скошенными копьями голубых теней. Еще дальше за этими лужайками синели невысокие горы, маскируемые ярким солнечным светом. Воздух был так прозрачен, что, казалось, часа четыре ходьбы — и ты будешь там.

Когда я вернулась в барак, Крис сидел на кровати и ел оладьи из тарелки, стоявшей на ящиках из-под горючего.

— Мы будем вечно тосковать по этой стране, — коротко сказал он.