Полярная весна

В ночь на 23 мая пошел дождь! Вода лилась в палатку и стекала на пол.

Утром Крис откинул клапан палатки. В голубом небе над пестрыми, в бурых пятнах холмами тянулись длинные пряди облаков. Пели птицы, перекликались утки и гуси: «кьюк! кьюк!» и октавой выше, пронзительно: «хи— юуу!»

— Все прилетели на север в полночь, — сказал Крис. — Гуси прилетели с дождем. Еще прилетели какие-то маленькие птички с новыми голосами. Если я не ослышался, и чайки тут.

Мы завтракали при открытых дверях. Мягкий воздух звенел голосами птиц.

Теперь можно было выйти на волю и стать лицом в любую сторону, не думая о ветре. А еще только вчера нужно было выдержать целый бой, чтобы посмотреть на восток! Снег был теплый и рыхлый. А еще только вчера захватить его рукой было так же невозможно, как ущипнуть кусок стали.

К нам пришло чувство благополучия и уверенность в своих силах. Я видела это по глазам Криса, по его поведению. Радость надежды! Наконец— то свободны!

К нам вернулось чувство безопасности. Мы без конца спрашивали друг друга: «А помнишь, как было в это же самое время на прошлой неделе?»

Освобождение свершалось по этапам. Вот некоторые из них. Когда мы впервые смогли проветрить спальные мешки. Впервые искупаться. Впервые зачерпнуть ведро воды. Впервые свободно расстегнуть молнию и выходить, а не выползать из палатки. Самое важное «впервые» для меня — когда я могла сбросить облезающую малицу, надеть вместо нее свою полинявшую голубую поплиновую куртку для лета и содрать с пола грязный коврик изо льда и шерсти.

Это было сделано сегодня. Отныне нам не придется выуживать оленьи волосы из горячего молока.

И еще одно важное «впервые» — когда стало возможным снимать на ночь нижнюю шерстяную рубашку и штаны. Они постоянно сбивались вкривь и вкось в ворохе шерстяных одеял, и я мечтала о гладких простынях, в которых можно кататься чисто вымытым телом. (Простынь, разумеется, у нас еще не было.)

Следующий день ознаменовался ни с чем не сравнимой, совершенно неожиданной переменой в нашей жизни. Крис перенес палатку с рыхлого снегового уступа на гребень косы, где почти не было снега. В следующие два дня он пристроил к палатке веранду. Она состояла из пола, обнесенного брезентовыми стенами; позднее, когда появились комары, была сделана брезентовая крыша.

Однако неповторимость перемены состояла не в переустройстве нашей стоянки, а в изменении ее местоположения. Мы оказались в самом центре колонии гнездующихся лапландских подорожников, и они отнеслись к нам так же, как олени. Не вызывать страха в диком животном — это счастье, почти неведомое современному человеку. «Какие пустяки», — возможно, подумает городской житель. Но это не пустяки. Поживите достаточно долго среди дикой природы и вы почувствуете себя изгоем — все живое будет сторониться вас.

Тень человеческой жестокости покрывает Землю. Незаметно для нас самих она омрачает и наши души.

Подорожники сновали между нами и отскакивали от нас не дальше чем на ярд, когда мы спокойно проходили мимо по своим делам.

А еще они пели. Самки молчали, если не считать душераздирающих криков, которые мы у них исторгали, ненароком ступая на травяную кочку с прилепленным сбоку гнездом. Самцы пели с самых высоких мест, какие можно найти в тундре, а поскольку таких мест немного, они взмывали ввысь и пели на лету, как поют жаворонки.

Обычно самец вспархивает на высоту от пятидесяти до ста, редко до двухсот футов. В высшей точке взлета он распластывает крылья и наклонно скользит к земле, распевая свою песню. На крохотном треугольничке крыльев этот комочек торжествующе-непосредственной жизни планирует с не меньшим искусством и мастерством, чем иной властитель воздушной стихии более крупных калибров.

Планирование заканчивается в двух— трех футах от избранницы, которая трепетно ожидает самца. Обычно она сразу принимает его ухаживания. Но бывает и так, что она не проявляет никаких признаков волнения и в тот момент, когда самец спускается к ней, с безразличным видом вспархивает и улетает.