Глава 1

Прощание. Подарок Коржакова

С того дня, как к вечеру 7 ноября мне неожиданно позвонил президент и каким-то непривычным, отстраненным голосом, точно бы я вдруг стал чужим, сказал: «Вячеслав Васильевич, как бы вы посмотрели на то, чтобы поработать за границей?», прошло больше полугода, прежде чем я выехал в Италию. Тогда я ответил: «Борис Николаевич, вопрос достаточно сложный, чтобы его решать в два слова и по телефону…» — «Хорошо, я назначу вам время для встречи». На следующий день первый помощник президента В. В. Илюшин сказал, что встреча назначена на пятницу на 12. 00. Я решил, что это мой последний разговор с Борисом Николаевичем.

Однако прощание с президентом оказалось долгим и сложным. Думаю, не только для меня. На фотографии, которую президент подарил мне в день прощания, — простая, лапидарная, как и все, что выходит из-под руки Ельцина, надпись: «Вячеслав Васильевич, спасибо за все!» За этим коротким посвящением стоит многое. И это многое лежит и у меня на сердце и, думаю, на сердце у президента.

Уходить, с психологической точки зрения, было нелегко. После работы рядом с президентом любое передвижение, даже если оно обставлено как «повышение», воспринимается как форма наказания. Раньше «опалы» носили трагический характер; люди, даже самого крупного калибра, уходили в небытие. Сегодня, к счастью, положение изменилось. Политики, если они не дискредитировали себя злоупотреблениями, остаются в общественной жизни.

И тем не менее «перерезание пуповины» всегда болезненно. К большой политике, к лабиринтам кремлевских коридоров, к ощущению, что ты работаешь «на самом верху», привыкаешь, как к наркотику. И не раз и не два в голову приходила мысль поговорить с президентом, может быть, даже покаяться. Ельцин, чувствовавший себя среди своей команды чем-то вроде отца большого семейства, по-семейному даже любил, когда у него просили прощения, чаще всего по какому-нибудь пустяковому поводу за бюрократическую оплошность. Когда я только пришел в группу помощников, президента, многоопытный и хитроумный заведующий канцелярией Валерий Семенченко наставлял меня именно в этом ключе: попросить «у папы» прощения. Но для того чтобы просить прощения, нужно чувствовать хоть какую-то вину. Причина же моего ухода из Кремля (об этом будет рассказано позднее) заключалась не в проступке, а в поступке. За него, поскольку он носил политический характер, безусловно можно было отправить в отставку, но уж никак не оценивать в категориях мелкой погрешности. Унижаться самому и унижать президента не хотелось. Тем более что президент, будучи человеком проницательным, прекрасно знал истинную цену мелкому лукавству. Борис Николаевич сказал свое слово. Я в ответ сказал свое. Процедура отставки была запущена.

Через несколько дней состоялся разговор уже не по телефону, а с глазу на глаз в кабинете президента. О причине отставки президент не обмолвился ни словом. Я тем более. В сущности, говорили уже о прошлом. О том, что вместе пережито, особенно в октябре 1993 года. «У меня к вам нет никаких претензий. Я доволен вашей работой», — счел необходимым уточнить президент. Таким образом, формальная причина моего удаления не была сформулирована. В этом не было необходимости, поскольку и Борис Николаевич, и я знали, что послужило причиной, но в тот момент о ней решено было не говорить. Президент, правда, как-то обмолвился в присутствии тогдашнего министра иностранных дел А. В. Козырева, что мне полезно набраться дипломатического опыта. Но то была фраза для «внешнего круга».

Нужно сказать, что во время этой, как мне тогда казалось, последней встречи (потом были и другие) я был растроган почти до слез. Думалось о том, что я никогда, наверное, уже не увижу этого человека, с которым так неожиданно меня связала судьба. При всем том, что у меня были и горькие минуты общения с ним, о которых мне неприятно вспоминать, я, в сущности, привязался к нему. Три года, которые я провел вместе с президентом, были годами чрезвычайного напряжения сил и накала эмоций. Было чувство общей опасности. Это взламывает формальные барьеры отношений. К тому же я очень многим обязан этому человеку. Прежде всего тем, что получил представление о том, что такое масштаб государственной политики и масштаб личности. Жизни была придана, если можно так сказать, та высокая нота, которая делает существование исторически осмысленным. Опыт человека и писателя привел меня к довольно грустному заключению, что по-настоящему умных, глубоких и сильных людей не так уж и много. Талант, в том числе и политический, явление редкое. Поэтому поработать с таким человеком, как Ельцин, — это подарок судьбы.

Вспоминаю, как были удивлены мои друзья, когда узнали о моем назначении. Многие отговаривали: «Зачем тебе это? Был свободным человеком, писал на даче статьи, романы, прилично зарабатывал. А теперь стал чиновником». Я оправдывался, как мог. Говорил о том, что иду работать не из карьерных соображений, а по «демократическому убеждению». Друзья верили и не верили. «По крайней мере, напишешь потом книгу», — говорили они.

Конечно, мысль о книге присутствовала всегда. Писатель во мне родился раньше политика и, надеюсь, его переживет. Ко времени моего прихода в Кремль было уже опубликовано несколько романов. Так что в новом повороте судьбы я вольно или невольно видел и «сюжет для небольшого рассказа». Все эти три года за спиной пресс-секретаря всегда стоял писатель, иногда даже забегая вперед. Это обстоятельство, кстати, оказалось, с моей точки зрения, достаточно полезным и плодотворным. Я так и не стал чиновником. А восприятие себя как писателя давало и большую независимость суждений, и некую отстраненность взгляда на то, что происходит с тобой и вокруг тебя. Всегда присутствовала некая самоирония, не дававшая увлечься бюрократическими играми. Пресс-секретарь совершал все необходимые ему по должности действия и поступки; писатель, как скупой, копил детали и наблюдения, которые, может быть, и будут самыми интересными в этой книге.

Я, кстати, никогда и не скрывал, что буду писать о работе в Кремле, в том числе и от президента. Помню, на презентации книги «Записки президента» я сказал Борису Николаевичу полушутя-полусерьезно: «Теперь моя очередь». «Вам еще рано», — был ответ. Был разговор об этом и во время нашей последней встречи. Я не хотел скрывать своих намерений и вызывать этим ненужные подозрения. О будущей книге я говорил друзьям, говорил кое-кому из близких людей в Кремле. Иллюзий по поводу того, что эти разговоры неизвестны Службе безопасности президента, у меня не было. Все мои телефоны прослушивались. Уверен, что не только телефоны. Один из знакомых мне членов Президентского совета научил меня нехитрому приему, как это проверять при помощи некоего набора цифр. Когда их набираешь, то в трубке раздается характерное попискивание — признак того, что аппарат на прослушивании. Как-то во время дружеского застолья я сказал: Михаилу Барсукову: «Ну что вы меня слушаете, мне нечего скрывать». Михаил Иванович улыбнулся свойственной ему таинственной улыбкой Джоконды и похлопал меня по плечу, так ничего и не сказав. Не подтвердил, но и не стал отрицать, зная, что я все равно не поверю. Пишу об этом, кстати, без всякой претензии и совсем не для того, чтобы кого-то обвинять. У каждого своя работа. На то Служба безопасности и существует, чтобы бдить. Насколько тонко и незаметно это делается — уже вопрос профессионализма. В любом случае все помощники президента исходили из представления, что нас слушают, и, если нам нужно было сказать друг другу нечто, не предназначенное для «больших ушей» Кремля, мы просто при разговоре обменивались записочками, которые потом уничтожали. Иногда в веселую минуту, когда мы собирались за праздничным столом в узком кругу людей, которые безусловно доверяли друг другу, мы позволяли себе устраивать забавные мистификации.

Чаще всего это происходило в одном из особняков на Воробьевском шоссе. Как правило, там собиралась «рабочая группа» по подготовке какого-либо важного документа, например, ежегодного послания президента. В конце рабочего дня мы вознаграждали себя небольшим застольем. После нескольких рюмок водки человек становится откровеннее и разговорчивее. Да и, попросту говоря, надоедало все время держать себя за язык. Тогда мы придумывали для себя «мифические» имена. Кто-то из нас становился начальником охраны президента Коржаковым, кто-то тогдашним комендантом Кремля Барсуковым, другой — Борисом Николаевичем, еще кто-то Старовойтовым (начальником ФАПСИ — Федерального агентства правительственной связи и информации), Баранниковым или Ериным, возглавлявшими в те времена соответственно Федеральную службу безопасности и Министерство внутренних дел. От их имени произносились забавные тосты, давались шутливые оценки, выносились политические суждения. Хохот при этом стоял неимоверный. Можно себе представить, как путались сотрудники, которым потом приходилось расшифровывать запись такого застолья.

Словом, учитывая акустическую прозрачность кремлевского пространства, скрыть замысел книги о президенте было невозможно, а главное, не нужно. Поэтому при разговоре с Борисом Николаевичем я сказал прямо: буду писать. Сказал, что это будет прямая, честная книга и что я не позволю себе никакой бестактности по отношению к президенту.

Поверил ли он мне? Пройдя по долгим коридорам власти, особенно в эпоху, когда за лишнее слово, за слишком откровенный взгляд можно было поплатиться карьерой, президент настолько привык владеть собой, что понять что-либо по выражению его лица крайне трудно. Это обстоятельство, особенно для людей мало знающих президента, всегда затрудняет разговор с ним: невозможно уловить его реакцию. Думаю, что эту непроницаемость президент напускал на себя не случайно. Это была форма защиты от тех ловких собеседников, которые готовы менять суждение в зависимости от движения бровей высокого лица.

Во всяком случае, никакого восторга Борис Николаевич мне по поводу задуманной книги не высказал. Но и не сказал ничего такого, что затруднило бы работу над ней. Позднее выяснилось, что для сдержанности у него были некоторые основания. Опять же позднее мне стало понятней странное поведение А. В. Коржакова и М. И. Барсукова на прощальной вечеринке в Кремле, которую я устроил в своем кабинете для сотрудников пресс-службы и группы помощников президента. Они пришли вместе уже ближе к концу. Несмотря на некоторые трения, а иногда и серьезные расхождения в оценках по поводу того, как нужно работать с прессой, и с тем, и с другим у меня были в целом хорошие отношения. Я думаю, что ни у того, ни у другого не было поводов сомневаться в моей лояльности к Борису Николаевичу. А это для них главное. Тем более меня удивила какая-то скованность и неестественность их поведения. Они стояли в стороне, не смешиваясь с многочисленной компанией. При первой же возможности они отозвали меня в сторону и зачем-то оповестили о том, что пришли «с разрешения президента».

На какое-то время зависло молчание. В их взглядах, в недосказанности было что-то тягостное. Похоже, они ждали чего-то от меня. По каким-то нюансам я понял, что они только что были у президента и речь, в частности, шла о книге.

Молчание было малоприятным, и Коржаков, человек по характеру прямой, хотя и не без народной хитринки, не любящий юлить, прервал его первым. «У тебя, среди твоих сотрудников, — сказал он, — есть человек, который приглядывает за тобой очень внимательно и дотошно, и о его наблюдениях нам становится известно. Нам сказали, что ты собрал четыре коробки материалов и уже пишешь книгу». И он посмотрел на меня взглядом Малюты Скуратова. Чего он ожидал? Что я стану лукавить, скрывать, изворачиваться?

И тут я догадался об очень важном для меня: о том, что опровергало мои предположения, касавшиеся взаимоотношений президента и его главного телохранителя. Правильно было бы сказать — друга-телохранителя. Мне стало понятно, что между этими людьми, казавшимися нам, наблюдавшим их с самого близкого расстояния, такими близкими и неразлучными, — огромная дистанция. Что президент далеко не так откровенен со своим телохранителем, как это принято думать. Ведь я говорил Борису Николаевичу о том, что собираюсь писать книгу. Можно было бы предположить, что он сказал об этом и Коржакову. Оказывается, нет. Шеф безопасности узнал об этом из доноса одного из моих сотрудников.

— Меня мало волнует, о чем тебе донесли, — сказал я. — Я никогда не скрывал, что буду писать книгу, и прямо сказал об этом президенту. У него это не вызвало возражений. Я сказал ему, что книга не будет направлена против президента, а будет честным рассказом о работе с ним. Хочу написать книгу, которая должна представлять интерес как очерк политических нравов и через пять, и через десять лет. Я не хочу никакого скандала в письменном виде. Все, о чем можно писать в скандальной хронике о Борисе Николаевиче, можно и сейчас найти на страницах газет.

Похоже, Коржаков не ожидал столь прямого и откровенного ответа. Произвело ли на него впечатление, что его «допрос» меня не испугал и не смутил, — но он вдруг заговорил вполне доброжелательно:

— Это снимает необходимость разговора. Меня удовлетворило то, что ты сказал. Давай выпьем!

Я налил три рюмки. Мы выпили и налили снова.

— Думал, потребуется долгий и трудный разговор, — признался он. Хорошо, что он не потребовался. Но имей в виду, если что…

И в его лукавых маленьких глазках на мгновение мелькнул недобрый огонек.

Видимо, они услышали от меня то, что хотели услышать: некую форму джентльменского обязательства. Оба сразу стали естественными и дружелюбными.

— Имей в виду, для нас важно, что ты сказал.

Надеюсь, они поверили мне, у них не было оснований сомневаться в том, что я держу данное слово.

У меня же не было иллюзий относительно того, как интерпретировать их слова. Это была форма предупреждения. Незадолго до этого разговора в прессе появились сообщения о том, что неизвестные ворвались в квартиру прежнего пресс-секретаря президента Павла Вощанова и избили его. В последующем интервью П. Вощанов фактически прямо сказал, чьих это рук дело и на что ему «намекали». Намекали на то, что он стал слишком разговорчив. На втором этаже Кремля, где размещалась Служба безопасности президента, в сущности, и не скрывали, что «дали по ушам Вощанову, чтобы он не вспоминал ненужных эпизодов». Меня более всего именно это тогда и поразило — не столько насилие по отношению к слишком разговорчивому противнику, сколько то, что не считали нужным скрывать это. Значит, уверены в своей безнаказанности. Значит, заинтересованы, чтобы создавать атмосферу страха.

Дополнительный намек содержался и в сувенире, который в тот вечер преподнесли мне мои «опекуны». Учитывая мое предстоящее назначение послом в Ватикан, подарочек они мне сделали символический. Это была карикатурная фигурка францисканского монаха в длиннополой сутане, лысого, с четками в руках, склонившегося в молитве. Однако когда фигурку слегка поднимали, из-под сутаны выскакивал огромных размеров член радикально-фиолетового цвета. Я посмеялся вместе с дарителями, посмеялись и мои гости. Но только дома до меня дошел другой, достаточно зловещий смысл этого сувенира. Мне давали понять, что в случае нарушения «джентльменского соглашения» никаких приличий соблюдаться не будет. Служба безопасности как бы заранее показывала мне свои «мужские достоинства».

Разумеется, было неприятно. И я успокаивал себя рассуждениями о том, что люди выполняют свой долг охраны президента и на «литературном фронте» тоже. Что касается методов… Конечно, не флорентийцы. Все это похоже на нравы времен Ивана Грозного. Каковы времена, таковы и нравы.

И только буквально за несколько дней до моего отъезда в Ватикан я узнал некоторые подробности. Я зашел попрощаться к Михаилу Барсукову, в то время еще начальнику ГУО — Главного управления охраны президента. Уже были высказаны все принятые по такому случаю слова и пожелания доброго пути.

— Послушай, Вячеслав, — сказал Барсуков, когда мы уже стояли около дверей. — Мне это неприятно говорить, но не хочу держать груз на душе. Да и тебе будет кое-что понятней. Дело не в том, что нас беспокоит твоя будущая книга. То, что ты собираешься писать, действительно ни для кого не секрет. Об этом писали и газеты. Дело в том, что на тебя был донос… Будто бы ты собираешь компромат на президента…

Как всякий профессиональный журналист и писатель, я, естественно, делал какие-то записи на память, вел досье, откладывал некоторые документы. Любой профессионал в журналистике делает то же самое. Что касается компромата, да еще на президента? Откуда бы я его взял? У Бориса Николаевича, как у всякого человека, есть свои слабости. У русского человека — это опять-таки русские слабости. О них знает вся Россия, весь мир. Никаких секретов тут нет.

— … Будто бы у тебя уже набралось пять папок! — добавил Барсуков.

— Но вы-то, по крайней мере по долгу службы, знаете, что никакого компромата ни на кого у меня нет! — возмутился я.

— Мы-то знаем, — спокойно отвечал генерал. — Жаль, что ты в свое время не поверил нам, когда мы предупреждали тебя по поводу этого человека. А ты его защищал.

И он назвал мне фамилию.

Я стоял словно громом пораженный. Настолько это было для меня неожиданным и неприятным. Человек, которому я доверял и который работал бок о бок со мной фактически с самого начала моей службы в Кремле…

Просто не верилось, что человеческая слабость может принимать столь уродливые формы. Зачем? С какой стати?

Но Михаил Иванович знал, о чем говорил. А из памяти всплыло, что еще года полтора назад Александр Коржаков действительно говорил мне, что я взял на работу «не того человека». А я, по демократической привычке не доверять всяким спецслужбам, естественной для того, кто вырос в тоталитарной системе, отмел эти предостережения, решив, что человека оговаривают…

Последний раз я виделся с президентом незадолго до отъезда. Уже был определен мой преемник. Одной ногой я еще был в Кремле, другой — в Министерстве иностранных дел. Зарплату мне уже не платили. Но по привычке я все еще ежедневно рано по утрам, даже и по субботам, приходил в Кремль, чтобы просмотреть и поправить еженедельный аналитический обзор прессы для президента. У меня была договоренность с Борисом Николаевичем, что меня пока не будут выселять из кабинета.

В один из дней мне позвонил Владимир Николаевич Шевченко, шеф службы протокола, старожил кремлевских коридоров, работавший здесь и при М. С. Горбачеве. Профессионал, знаток протокольной практики, человек расторопный, деликатный, умеющий хранить секреты, он один из немногих, которые достались Ельцину в наследство от бывшего хозяина Кремля и против всей логики отторжения того, что было связано с памятью о нем, прочно укрепились в самом ближайшем окружении Бориса Николаевича. Шевченко обладает талантом быть незаметно полезным и необходимым. Кроме того, он научился (что давалось немногим) спорить с президентом и перечить ему, когда этого требовало дело, не портя с ним отношений. Его главным оружием была врожденная доброжелательность. Он всегда был готов прийти на помощь, оказать услугу. Нравилось мне и то (в этом проявлялась его порядочность), что он никогда не хаял ни в глаза, ни за глаза Горбачева, хотя некоторые в окружении нынешнего президента считали хорошим тоном лягнуть бывшего, полагая, что так набирают очки.

— Никуда не уезжай. Подходи в Кавалергардский зал к половине третьего, — сказал он мне.

— А в чем дело?

— Похоже, что у тебя будет еще одна встреча с президентом.

Я заглянул в расписание президента на день. В Екатерининском зале в два часа у него проходила церемония вручения верительных грамот послам. Надо сказать, что Борис Николаевич ужасно не любил этих помпезных формальностей, в последнее время они тяготили его все больше и больше, и помощнику по международным делам Дмитрию Рюрикову вместе с шефом протокола долго приходилось убеждать его принять очередную «порцию» послов. Обычно церемония длилась целый час, и Борису Николаевичу из-за больной ноги непросто было выстоять это время да еще с приятной улыбкой Я явился к концу церемонии и, приоткрыв дверь великолепного Екатерининского зала, вошел. Президент, закончив церемонию, с видимым удовольствием разговаривал с журналистами, большинство из которых он хорошо знал.

Ритуал общения с прессой после вручения верительных грамот сложился как-то сам по себе, без моего участия. Это произошло случайно, когда кто-то из журналистов попросил президента подойти и ответить на один вопрос. Потом стало ритуалом. Форма «один вопрос — один ответ» давала Борису Николаевичу возможность заострить внимание на главном. Мы никогда не готовили по этому случаю ни вопросов, ни ответов. И это тоже нравилось президенту Он любил импровизации, и, как правило, они ему удавались, хотя случалось и попадать впросак.

В тот день президент был в отличном настроении и проговорил с журналистами минут пятнадцать. Вопросы в основном касались Чечни. Дела там шли плохо, каждый день гибли русские солдаты, по телевидению демонстрировали душераздирающие сцены страданий людей. На этом фоне меня несколько удивили преувеличенно оптимистические нотки в оценках президента. Все это накладывалось на разговоры о том, что генералы не доводят до президента всю полноту информации. Пресса открыто писала о том, что министр обороны Павел Грачев, который обещал президенту быструю победу силами чуть ли не двух дивизий, теперь «замазывает» трудности. Я перехватил несколько удивленных взглядов знакомых журналистов.

Но, кроме министра обороны, у президента имелось достаточно других источников информации: Федеральная Служба безопасности, служба внешней разведки, руководители которых фактически еженедельно представляли президенту личные доклады, в том числе и по Чечне, а в оперативных случаях немедленно сообщали новости по телефону. Был, наконец, помощник по вопросам безопасности Юрий Михайлович Батурин, который уж никак не был склонен «замазывать» ситуацию Человек прямой, независимый, хорошо знающий цену своей компетентности, он дорожил возможностью говорить президенту «правду и ничего кроме правды», что неоднократно приводило к трениям с силовыми министрами.

Батурин, по характеру человек скорее закрытый, сдержанный, иные сказали бы — скучноватый, относится к тому типу людей, которые в принципе не очень нравятся Борису Николаевичу. Его подчеркнутая интеллигентность, манера говорить — тихо, медленно, как бы взвешивая слова, — могли бы скорее раздражать президента, который, будучи русским до корней волос, любил в людях и проявления чисто русского характера: широту, открытость, может быть, даже некоторую бесшабашность. И наверное, не случайно, что Ю. Батурин не входил в тот крайне узкий круг людей, с которыми президент любил общаться на досуге. Он, кстати, никогда и не стремился к этому. В отличие от многих, считающих, что привилегия «посидеть» с президентом в сауне или выпить с ним рюмку-другую дает некую индульгенцию — отпущение грехов, Ю. Батурин не имел этой иллюзии. И правильно, что не имел. Достаточно вспомнить печальную судьбу Виктора Баранникова, бывшего министра безопасности, чтобы понять, что президент, человек действительно компанейский, любящий чисто русское застолье и веселье — с тостами, разговорами, анекдотами, сам умеющий прекрасно «вести стол», в нужную минуту всегда умел поставить дело выше «рюмочных отношений». С В. Баранниковым был весь набор кажущейся закадычной дружбы: и застолья, и охота, и игра в домино в самолете, и совместные поездки на дачу. Но когда министр безопасности преступил некую черту, за которую, по представлению президента, нельзя заходить, все это его не спасло.

Я, кстати, не разделяю известного мнения о том, что первоначальная причина отдаления В. Баранникова состояла в некорректном поведении его жены, которая в одной из поездок за границу позволила осыпать себя ценными подарками. Президент никогда не был мелочным человеком Он учился в русской политической «школе» с ее известными привычками, за которые Петр I в свое время неоднократно потчевал своего любимца Алексашку Меншикова палкой по спине. Борис Николаевич всегда оставлял некоторый «люфт», некую «усушку» на допустимые человеческие слабости. Разумеется, он всегда знал о «маленьких шалостях» в своем окружении, но никогда не опускался до пустячных разборок. Он был неплохим психологом-самоучкой и прекрасно понимал: сама человеческая природа такова, что невозможно на всех нацепить «пояс девственницы». Разрыв, безусловно, произошел на ином уровне. Скорее всего, Борису Николаевичу на стол положили агентурные данные о контактах Баранникова с непримиримой оппозицией. Последующее его появление в осажденном Белом доме в компании с Хасбулатовым и Руцким подтверждает эту догадку. Похоже, что скандальная история с подарками жены Баранникова была использована, чтобы заблаговременно убрать ставшего опасным человека из ключевого в той ситуации министерства.

С Виктором Баранниковым я познакомился во время поездок президента по стране. За границу вместе с Ельциным он летал крайне редко Во времена, когда он контролировал ведомство безопасности, ситуация в стране была столь напряженной, что президент предпочитал оставлять этого человека, в лояльности которого он в то время не сомневался, в Москве. В самых дружеских отношениях был Баранников и с Александром Коржаковым.

Баранников был типичным «продуктом» советской политической школы. Как и многие общественные деятели, он начинал в комсомоле в сибирском регионе, потом работал в милиции и первые более или менее заметные карьерные шаги сделал в Азербайджане, где дорос до заместителя министра безопасности. Советская карьерная «школа», начинавшаяся с комсомола, требовала от человека особых свойств: он должен был быть общительным, «народным», уметь, что называется, «выпить и закусить», побалагурить, позабавить вышестоящее начальство анекдотом, иногда достаточно похабным. Всем этим нехитрым искусством Баранников овладел вполне. Несмотря на некоторые проблемы с сердцем, он был крепок на выпивку, и в президентском самолете я никогда не видел его сильно захмелевшим. Он был доброжелателен, легко подхватывал шутку и сам любил по-солдатски несколько грубовато пошутить.

До сих пор помню одну из его шуток. Дело было вскоре после моего прихода в Кремль, когда меня, как всякого новенького, еще забавляли внешние признаки «причастности». В одной из поездок по стране я обратил внимание на то, что Виктор Илюшин, первый помощник президента, держит при себе пистолет. Я поинтересовался, откуда, зачем, и мне пояснили, что оружие имеется у многих помощников и что оно было выдано во время августовского путча 1991 года. Никакой реальной потребности в нем не было, тем более во время поездок, когда президентская рать передвигается в плотном кольце охраны. Но все мы немного дети, мне тоже захотелось обзавестись такой «игрушкой». Я обратился к Баранникову. Скорее в шутку.

— Зачем тебе пистолет, дорогой? — спросил он. — Скажи, кто мешает… — И весело рассмеялся. Рассмеялся и я. Такие были шутки.

Юрий Батурин, хотя он и курировал весь блок проблем безопасности, был совсем иным человеком. Его влияние определялось тем, что президент в его лице видел человека, который ему, как бы это ни было неприятно, скажет то, о чем умалчивал в свое время Баранников.

Уверен, подозрения прессы в том, что Ельцин чего-то не знал по поводу Чечни, даже если военные ему говорили не все, лишены оснований.

Что касается звучавших время от времени в исполнении президента завышенно оптимистических оценок того или иного явления или события, то я готов высказать свою гипотезу на этот счет. Президент это делал нарочито. И вот почему. В российском обществе так много негативных эмоций, в том числе и политических, так много травмирующих народную психику оценок, что должен быть кто-то, кто внушает народу хотя бы минимально необходимую для национального здоровья «лекарственную дозу» оптимизма. Раньше этим занимался коммунистический агитпроп при ЦК КПСС, советская пресса, сонмища пропагандистов. Порой от официального оптимизма просто воротило с души. Сегодня этот необходимый, в разумных пределах, предохранительный клапан совершенно заржавел. Газеты соревнуются в том, кто красочней выругается в адрес российской политики. Порой политический мазохизм достигает опасного уровня. Сомневаюсь, чтобы президент специально думал об этом: не очень-то он склонен к абстрактным рассуждениям. Но интуитивно, видимо, чувствовал и собственную, и народную потребность видеть все не только в черном цвете. Как всякому человеку, ему нужны были позитивные эмоции. Когда их долго, порой мучительно долго не было, приходилось прибегать к палиативам, иногда рассказывать басни.

Так что в тот день в Екатерининском зале президент в доступном ему жанре выполнял что-то вроде миссии русского священника, облегчающего душу пастве.

Я подошел к нему.

— Это была наша последняя встреча с журналистами. С понедельника рядом с вами будет другой пресс-секретарь.

Президент крепко пожал мне руку, жестом пригласил идти за ним.

Короткий этот маршрут был хорошо известен мне. Рядом с торжественным Екатерининским залом, где президент принимал послов и зарубежных гостей, находится более скромный Кавалергардский зал. Обычно, пока президент бывал «на мероприятии», здесь дожидалась охрана. Тут же, в уголке, как правило, в стороне от других, — несколько офицеров в темной флотской форме, по-особому подтянутые и строгие, — так называемая «кнопка»: хранители небольшого черного чемоданчика с кнопкой ядерного пуска. Они как-то по-особому незаметно присутствовали всюду, где бывал президент, — в самолете ли, на пароходе, на прогулочной яхте в Эгейском море, на военных учениях, в Кремле или за городом, в условиях, приближенных к шашлыку, — всюду они находились на расстоянии нескольких шагов от президента, умея быть при этом совершенно незаметными. Я не помню, чтобы они когда-либо смешивались с другими людьми из постоянного окружения президента. Ни разу не видел, чтобы кто-то из них держал в руке рюмку. Их отличает даже внешность: подтянутые, сухопарые — в отличие от многих охранников, которые как-то удивительно быстро разрастаются вширь, начинают лосниться от жирка. Особенно меня поражал «прикрепленный» В. Баранникова, — казалось, что его специально откармливают на убой. Как он проходил в дверь самолета, для меня до сих пор остается загадкой.

После Кавалергардского зала есть проход через зал бывшего Верховного Совета в небольшое помещение, находящееся как бы за спиной этого некогда самого престижного зала СССР. Выстроенный по распоряжению Сталина на месте двух разрушенных исторических залов, этот, похожий на большую конюшню, был свидетелем, пожалуй, самых жестоких и трагических минут из жизни президента Ельцина, когда он вступил в схватку с бывшим Верховным Советом и его спикером Русланом Хасбулатовым.

Ко времени моего прощания с Б. Н. Ельциным зал был совершенно пуст, из него были уже вынесены все кресла, демонтирован президиум, откуда залом управлял Руслан Имранович. И только огромная, из полированного гранитного монолита скульптура Ленина все еще властвовала над опустевшим пространством, напоминая о блеске и нищете былых времен. Теперь она была задрапирована серой холстиной. В свое время, по рассказу М. И. Барсукова (прекрасного, кстати сказать, знатока кремлевской истории), для того чтобы поставить скульптуру Ленина в зале, пришлось сломать часть стены настолько огромной она была. Теперь возникла та же проблема, только с обратным вектором: как убрать это по-своему уникальное произведение искусства. Распиливать скульптуру не позволяло какое-то внутреннее чувство такта. Так и стоял некогда возведенный в ранг божества Владимир Ильич Ленин, ожидая своей участи, которая теперь была исключительно в руках коменданта Кремля.

Как раз за спиной Ленина имелось несколько комнат, где в прежние коммунистические времена собирались в перерыве заседаний Верховного Совета члены всесильного Политбюро. Отсюда имелся (и имеется) отдельный лифт, ведущий в потаенный кремлевский дворик, откуда незаметно отъезжали советские лимузины, чтобы взять курс на ближайшие партийные дачи.

Здесь, в этих комнатках, мы, несколько помощников президента, с затаенным дыханием ожидали исхода борьбы президента с Верховным Советом и его лидером Русланом Хасбулатовым. Именно здесь я увидел такого непривычного для меня Ельцина, когда он во время процедуры импичмента явился вдруг в облике прежнего, непричесанного, «свердловского» Бориса Ельцина и своим видом и речью до смерти напугал депутатов. Об этом, впрочем, потом…

Сейчас же, когда мы вошли в потаенную комнату, нас ждал длинный стол с уже готовой закуской, и знакомый официант копошился с бокалами в уголке. Все эти помещения — всего три комнаты, оснащенные всеми видами связи, почему-то именовались «зоной». Кроме президента и приглашаемых им лиц, сюда никогда и никого не впускали.

Президент сделал приглашающий жест, и мы оказались за столом: Борис Николаевич, А. В. Козырев, присутствовавший на церемонии вручения верительных грамот, А. Коржаков, М. Барсуков и я. Президент указал мне место напротив себя, подчеркнув тем самым характер церемонии. На столе стояла обычная «президентская» закуска: немного икры, бутерброды с ветчиной, пирожки, конфеты. Ничего экстравагантного.

— «Зеленая» есть? — спросил президент, обращаясь к официанту. Под «зеленой» разумелась водка «Тархун» на травах, придававших ей приятный свежий аромат и чуть зеленоватый цвет.

«Зеленой», как ни странно, не оказалось. Была водка «Гжелька», но от нее президент почему-то отказался.

— Есть хороший коньяк — «Мартель», — сказал Коржаков.

— Ну что же, давайте коньяк, — вздохнул президент. — Костиков у нас «француз», ему это, наверное, понравится, — заметил он, имея в виду то, что я довольно долго работал во Франции.

Он сказал первый тост — долгий, длинный, тост — воспоминание и размышление, в традициях русских застолий. Разумеется, в нем была и некая формальная часть с учетом ритуала прощания, с неизменным преувеличением достоинств человека, которого провожают. С долей иронического лукавства, зная, что в это никто не поверит, и вместе с тем с привычной президентской убежденностью и пафосом Борис Николаевич говорил о том, на какой важный дипломатический пост меня «выдвигают». Все понимали, что Борис Николаевич устраивает столь любимый им «домашний театр», где главным и, чаще всего, единственным действующим лицом оказывался сам президент.

В этом спектакле был, впрочем, и подтекст, который не замедлил подчеркнуть сам президент, сказав, что он не возражает, если факт этого застолья станет известен публике. Видимо, ему хотелось опровергнуть те комментарии прессы, где говорилось о моей отставке как об опале, которая, возможно, начинает широкую кадровую чистку демократов в президентском окружении.

— Имейте в виду, Вячеслав Васильевич, — несколько раз повторял президент, — что это не опала. Вы скажите там, что вы с президентом простились нормально… ну, выпили, как положено, понемногу. Пусть пишут…

Тут президент затронул достаточно болезненный для него сюжет, связанный с тем, что пресса очень уж фокусировала внимание на рюмочной стороне его жизни.

— Я думаю, что ваши друзья-журналисты нас правильно поймут.

Потом слово дали мне. Большой оригинальностью мое выступление не отличалось.

Уже несколько недель я не ходил на службу. Формально я стажировался в Министерстве иностранных дел. Но я чувствовал себя чужим в этом помпезном, сталинской архитектуры здании. Встретили меня там внешне радушно, но я кожей ощущал некий холодок и настороженность. Это было естественно. В МИДе всегда с неприязнью относились к пришельцам со стороны, и для этого у карьерных дипломатов было достаточно оснований. В течение многих десятилетий в МИД «приписывали» в качестве послов чины высшей партийной номенклатуры. И было далеко не редкостью, когда какой-нибудь бывший завотделом сельского хозяйства из ЦК КПСС вдруг становился, оставляя за спиной карьерных дипломатов, «крупным специалистом» в международных делах. Это раздражало. В моем приходе из президентских структур на высокую дипломатическую должность видели опасное возобновление былой практики.

Была, видимо, и еще одна причина. Несколько натянутые отношения с тогдашним министром иностранных дел А. Козыревым. Поначалу мы были в хороших отношениях, и формально они сохранились до конца. Мы многократно виделись и беседовали в заграничных поездках. Нас внутренне связывало то, что мы оба принадлежали к демократическому лагерю. Трещина наметилась, когда, будучи пресс-секретарем президента, я занял довольно жесткую позицию по поводу расширения НАТО на Восток, не скрывал этой позиции и несколько раз выступал в прессе. Сам А. Козырев смотрел на это очень «косо». Но по нюансам отношений, по доброжелательности других мидовских работников, в том числе заместителей министра, я чувствовал, что моя позиция вызывает скорее уважение. Видимо, в МИДе многие понимали ущербность практиковавшейся при А. Козыреве «дипломатии улыбок». Доброе отношение МИДа мне очень помогло при короткой работе послом в Ватикане. Но наши личные отношения с А. Козыревым серьезно пострадали, и перед моим отъездом в Ватикан Андрей Владимирович даже не встретился со мной, что противоречит протокольной практике. Насколько мне известно, он «намекнул» и на нежелательность присутствия руководства МИДа на презентации моей книги «Дни лукавы», которая проходила за несколько дней до отъезда в Ватикан. Намек министра был понят, и на презентацию не пришел ни один из приглашенных. Присутствовавшие на презентации многочисленные журналисты много иронизировали по этому поводу. Все это оставляло не лучшее впечатление о системе отношений, которую создал в МИДе демократ А. Козырев. Но должен признаться, что именно после того, как у меня обострились отношения с Андреем Владимировичем, многие, в том числе и высокопоставленные работники МИДа, стали проявлять ко мне повышенную доброжелательность. Эта доброжелательность не исчезла, а скорее укрепилась и после того, как новый министр иностранных дел Е. М. Примаков вынужден был, по прямому указанию Ельцина, отозвать меня из Ватикана. Я благодарен им за это.

В этой связи, кстати, вспоминается еще одна любопытная деталь. В течение долгого времени у меня были добрые отношения с посольством США в Москве. Я хорошо знал бывшего американского посла Р. Страусса, бывал на всех приемах в его резиденции «Спассо-хаузе». Отличные отношения были с американскими журналистами, аккредитованными в Москве. Но, как только я заявил о своей более чем прохладной позиции в отношении расширения НАТО на Восток, все изменилось. Меня перестали замечать, а в американской прессе тотчас же появились негативные оценки моей работы и даже личные выпады. Вот вам и знаменитая независимость американской прессы. Кто-то в Госдепартаменте дернул за ниточку, и начались другие танцы.

Тем временем мой отъезд в Ватикан задерживался: мне, на удивление долго, не давали агреман, несмотря на заверения папского нунция (посла Ватикана в России) Джона Буковского в том, что это дело нескольких дней. Позднее мне дали понять, в чем причина задержки. Тот же самый человек, который делал на меня доносы в Кремле, накляузничал и в Ватикан, используя имевшиеся у него связи. Я был представлен как аморальный человек, имеющий склонность к «вакхическому» образу жизни. Для Ватикана, с его особой чувствительностью к моральным аспектам, это было немаловажно, и тогда соответствующие службы запросили через польского посла в Москве информацию о деталях моей семейной жизни. После того как были получены успокоительные сведения, агреман был выдан. Видимо, с учетом не совсем удобной ситуации, в которую был поставлен Ватикан, об этой новости мне сообщил папский нунций, и только через несколько дней я получил официальное извещение из МИДа.

Формальное превращение пресс-секретаря президента в дипломата завершилось в конце мая. Я хорошо запомнил дату — 27 мая. Вечером мне позвонил Юрий Батурин и сказал, что президент подписал два указа № 526 и № 528 — один о назначении меня представителем России в Ватикане, а другой о присвоении мне ранга Чрезвычайного и Полномочного Посла.

Этот день я хорошо запомнил еще и потому, что с утра был расстроен одним обстоятельством. На улице, узнав меня, со мной заговорил совершенно незнакомый человек. Стал говорить, как правильно я поступаю, что ухожу из Кремля.

— Вы просто спасли себя! Да-да, именно спасли, и здоровье, и, может быть, даже жизнь.

И он стал рассказывать мне, что хорошо знает Б. Н. Ельцина, поскольку работал с ним и в Свердловске, и в Московском горкоме КПСС.

— От него никто не уходит здоровым, — убеждал меня незнакомец. — У него такое свойство — вытянуть из человека все нервы и силы и потом выбросить на угольный двор, как перегоревший шлак. Если у вас есть друзья среди помощников, предупредите их.

Очевидно, это был один из яростных противников Ельцина. К сожалению, по ходу времени их становилось все больше и больше.

Дело, разумеется, не в том, что Б. Ельцин у кого-то вытягивал жизненную энергию, хотя, как говорят ученые, явления энергетического вампиризма существуют. Дело в том, что при тогдашней немногочисленности штата помощников президента на них ложилась огромная психологическая и физическая нагрузка. Работать приходилось по двенадцать часов, включая субботу. Я чувствовал по себе, что превращаюсь в раздражительного, мрачного типа, что в общем-то не свойственно мне по натуре. Моя дочь Даша, наблюдая мою «эволюцию», не раз говорила мне: «Папка, плохая у тебя работа, плохая!»

Говорят, чтобы сбросить психологическую усталость, полезно заниматься спортом. Когда я начал работать в Кремле, многие советовали мне начать играть в теннис, поскольку им увлекался президент, но я так и ни разу не взял в руки ракетку. Надо сказать, я совершенно неспортивный тип. Моим любимым спортом были и остаются длительные пешие прогулки. Так вот: в последние месяцы моей работы в Кремле мне все чаще приходилось сталкиваться на улице с неприятными ситуациями, когда озлобленные против Ельцина люди останавливали меня и высказывали все, что они думали о президенте. Несколько раз выяснение отношений чуть было не дошло до рукоприкладства. К 1995 году настроение людей на улице заметно изменилось. Тогда меня поздравляли с назначением. Теперь же я все чаще ощущал неприязнь к себе как к невольному «соучастнику режима». Иногда мне выказывали сочувствие как человеку, вынужденному играть несвойственную ему роль. Одна женщина, прежде бывшая, по ее словам, яростной «ельцинисткой», теперь, встретив меня возле церкви на улице Герцена, что напротив Большого зала Консерватории, убеждала меня: «Это ваш ангел-хранитель уводит вас из Кремля». Я часто вспоминаю эту фразу. Не забывая, впрочем, о другом: о том, что к Ельцину меня привела судьба. Так и вертится в голове эта формула — «привела меня судьба, а уводит мой ангел-хранитель».