Глава 7

В сумерках сердца

Достаточно распространено мнение, что у Ельцина по-настоящему развит только один инстинкт и одно чувство — чувство власти и что для ее сохранения он действительно готов и на жертву, и на подвиг, и тут его хитроумию нет предела. События, связанные с перевыборами на второй срок, подтвердили это: Ельцин поставил на кон предвыборной игры собственное здоровье, в сущности, жизнь.

Вместе с тем в наркотической почти привязанности крупного политика к власти нет ничего необычного. Человек, не обладающий инстинктом власти, страстью властвовать, никогда не становится крупным политиком.

На Западе в сфере власти бытует понятие «политическое животное». В него не вкладывается никакого отрицательного смысла. Оно означает лишь то, что, кроме политики, у человека нет никаких иных интересов и что человек, о котором говорят «political animal», натаскан на политику, как хорошая охотничья собака — на дичь. Нюх, чутье, реакция, навыки — все при нем. Все, что не относится к политике и мешает достижению политической цели, вычеркивается, чувства отключаются, сердце переводится в бесстрастный режим. Такие лидеры редко совершают ошибки. Они действуют по жесткому математическому алгоритму. Наверное, в такой политике и у таких политиков есть преимущество, ибо они достигают цели с наименьшими затратами для себя, для страны, для нации. У таких политиков есть лишь один «недостаток»: они никогда не остаются в истории.

Многие досадуют: отчего у нас, россиян, нет своих Аденауэров, Миттеранов, Тэтчер? С их расчетливостью, предсказуемостью, дипломатическими улыбками, за которыми в случае необходимости проглядывают опять-таки просчитанного размера зубы. Сетуя об этом, мы забываем о простой истине: не политики делают историю, а история делает политиков. В течение десяти последних лет корабль по имени Россия идет по новому курсу в условиях девятибалльного политического шторма. При такой погоде, стоя на капитанском мостике, непросто сохранить не только улыбку, но иногда и здравый смысл. А когда тебя захлестывает холодной волной и кажется, что фортуна окончательно отвернулась от тебя, иногда хочется по-шкиперски хватануть стакан рома. Но в России, как известно, в почете другие напитки…

Ельцин со стаканом, Ельцин с бутылкой, Ельцин «вприпляс», Ельцин с раздобревшим лицом после дегустации кумыса в Калмыкии… Все эти картинки нам хорошо известны и по фотографиям, и по карикатурам, и по издевательским частушкам в газетах «День» или «Советская Россия». В зависимости от политической конъюнктуры, эти «откровения» приобретали то явно злобный и провокационный оттенок, то больше походили на снисходительный анекдот. Я помню, как в месяцы, предшествовавшие референдуму, а затем октябрьским событиям 1993 года, престарелые активистки со значком Ленина на груди раздавали возле входов в метро листки с гнусным антиельцинским содержанием.

В те месяцы почти в каждом номере газет непримиримой оппозиции помещались злобные частушки про президента. Что касается окружения Ельцина, то его называли не иначе как «коллективный Распутин».

Ненависть коммунистов и национал-патриотов к Ельцину была столь велика, что президента обвиняли не только в том, что он продал душу сионистам, но и что он сам по национальности еврей, и даже переиначили его фамилию на Эльцын. Хотя более русского человека, чем Ельцин, даже по физиономии, найти трудно.

Я не собираюсь сдувать соринки с сюртука президента или отрицать общеизвестное. Хочу только заметить, что любители упростить Ельцина и свести его характер к чисто фольклорному русскому типу глубоко ошибаются. По-настоящему Ельцина никто не знает, а он сам не делает ничего, чтобы внести ясность в свой автопортрет. Помощники президента пытались что-то скорректировать и на каком-то этапе даже приглашали в Кремль небольшую группу психологов. Психологи говорили с помощниками, просматривали видеозаписи различных «явлений Ельцина народу», писали в общем-то разумные заключения. Говорили: Ельцину не следует так резко размахивать рукой, не следует сидеть перед телекамерой с каменным лицом, хорошо бы чаще улыбаться, хорошо бы больше показывать его в кругу семьи, было бы лучше выступать не по телевидению, а по радио — и прочая, и прочая…

В целом эти рекомендации не выходили за пределы нормального здравого смысла. Они годятся для любого политика, который хотел бы улучшить свой имидж.

Ну, например:

«Речь и поведение должны отражать решительность в достижении успеха, уверенность в способности добиться этого, спокойствие, отсутствие резкой реакции на злобные выпады и критику, доброжелательность ко всем, кто хоть как-то конструктивно поддерживает Конституцию, хладнокровие».

А вот что, по мнению психологов, не следовало делать президенту: болезненно реагировать на критику, поддаваться излишним эмоциям, показывать, что есть сомнения в успехе.

Если бы Борис Николаевич был компьютером, в который можно заложить алгоритм поведения, наверное, это улучшило бы его образ. Но, во-первых, характер президента уже давно прошел свою «закалку сталью», отвердел, и гнуть его по новому лекалу практически невозможно. Излишнее усердие тут могло бы только, повредить — создать у него ненужные комплексы «не полного соответствия». Во-вторых, идеальный образ президента мог бы соответствовать идеальному образу россиянина. Народец же наш весьма далек от совершенства. История государства российского, особенно последнее столетие, вытачивала в нем далеко не лучшие свойства. Угодишь интеллигенту — проиграешь в глазах крестьянина, потрафишь молодежи — обидишь миллионы ветеранов и пенсионеров.

Политики на Западе в зависимости от аудитории, к которой они обращаются, умеют надеть то одну, то другую маску. И это считается нормой политического поведения. Если бы Б. Н. Ельцин последовал этому примеру в России, где ценят прямоту и искренность, его бы осудили.

Мы, работавшие с президентом, могли бы к пожеланиям психологов прибавить немало собственных пожеланий. Но президент относится к тому человеческому типу, у которого при очень гибком уме совершенно окаменевший характер. Пытаться его «отшабрить» и навести на него лоск — занятие совершенно пустое и неблагодарное. Президент и сам хорошо понимает, где он проигрывает, и, по мере своих возможностей, старается. Но…

Вспоминаю одну из телевизионных записей выступления президента 1993 года. Речь президента была сугубо политической, строгой. Но поскольку запись велась накануне праздника 8 Марта, решено было, что под конец Борис Николаевич все-таки в двух-трех фразах тепло поздравят женщин. Это было тем более необходимо, что Хасбулатов накануне праздника специально собирал «женский актив», поил его чаем и говорил сладкие речи. Словом, нужна была улыбка президента. Перед началом записи я специально подходил к Борису Николаевичу и напоминал ему, что нужно поздравить женщин «и… потеплее, потеплее». У меня сохранился текст этого выступления президента, на котором перед строкой с поздравлением Ельцин синим карандашом сделал для себя пометку «улыбнуться»… и в нужный момент не улыбнулся. Впрочем, тут же спохватился, и мы сделали «дубль» с улыбкой. Никому из западных политиков таких напоминаний делать было бы не нужно. Это у них — нужная улыбка в нужный момент — в политической крови.

Нет, в смысле школы привычек, Ельцин никогда не был «политическим животным» и никогда им не станет, даже если к нему приставить полк психологов и гримеров. Он не воспринимает «грим» ни в политическом, ни в прямом смысле. Пресс-службе неоднократно приходилось делать телевизионные записи президента, когда он находился не в лучшей физической форме, с отекшим сероватым лицом — следствие бессонной ночи, переутомления или других стрессов. Иногда мы по той или иной причине откладывали запись. Но иногда медлить было нельзя — поджимали жесткие события. Казалось бы, чего проще — наложить грим, тем более что с группой записи всегда приезжала гримерша. Но, за редким исключением, президент отказывался. «Какой есть, такой и есть», — отвечал он на уговоры.

Крайне невыгодным для внешнего вида президента оказался и большой Президентский пресс-центр в Кремле. Освещение сверху увеличивало впечатление одутловатости лица, углубляло морщины. Кроме того, место, на котором сидел президент, было на фоне темно-коричневой фанеровки стола президиума, за которым раньше сидели члены Политбюро. В результате Ельцин на больших пресс-конференциях выглядит старше своих лет. Мне несколько раз приходилось пререкаться с комендантом Кремля: я требовал, чтобы задник, на фоне которого сидит Ельцин, задрапировали более светлым тоном. Мне отвечали, что это невозможно.

Урок, как надо «делать лицо» президента, мне преподали профессионалы из команды сопровождения Франсуа Миттерана, когда тот приехал в Москву с официальным визитом. Я никак не мог понять, зачем они устанавливают столько мощных софитов, бьющих прямо в лицо. Мне объяснили, что яркий прямой свет «снимает десять лет». И действительно, весь в морщинах, болезненного вида французский президент выглядел весьма свежо. Морщины просто засветили. После этого я потребовал, чтобы и на сольных пресс-конференциях Ельцина ставили сильные осветители. Борис Николаевич был недоволен, но смирился.

А вообще в России не любят «прилизанных» политиков. И некоторая степень естественной «растрепанности» (и в прямом, а иногда и в переносном смысле) воспринимается населением с пониманием и даже иронической доброжелательностью. Примеры тому не только сам Б. Ельцин, но и А. Лебедь, в некоторой степени даже В. Жириновский.

Обычно президент очень заботился о том, чтобы достойно и даже элегантно выглядеть. Прическа — предмет особых, я бы даже сказал, чрезмерных его забот. И, проходя в Кремле мимо зеркала, он не преминет полюбоваться на себя. Каждое утро к нему приезжал парикмахер и наводил, что называется, «марафет». В узком кругу президентского парикмахера в шутку так и называли — «Расческа». В течение нескольких лет «Расческа» ходила в юбке — разговорчивая, доброжелательная женщина, отставленная впоследствии от головы президента именно за разговорчивость. Откровенно говоря, нам было жалко, когда ее уволили. И не только потому, что во время многочисленных поездок президента по стране и за границу мы все к ней привыкли. Жалко было еще и потому, что она, орудуя ножницами, могла, что называется, «поболтать» с президентом, как это вообще принято у цирюльников, хотя бы ненадолго отвлечь его от нелегких государственных мыслей. С ее уходом стало уж совсем некому «просыпать» в президентское ухо мелкие житейские пустяки, которые иногда спасают нас от хандры или дают возможность взглянуть на самого себя (даже если ты президент) с долей врачующей самоиронии.

Сегодня о знаменитом президентском зачесе заботится неразговорчивый, замкнутый человек, взятый на должность именно за это замечательное свойство, которое он оттачивал, щелкая ножницами над ухом Брежнева, Андропова, Черненко. Такого рода людей для президента подбирали либо А. В. Коржаков, либо М. И. Барсуков, что вполне нормально, учитывая императивы безопасности. Кстати, новая «Расческа» как-то поведал мне, что самым легким и доброжелательным клиентом был Юрий Андропов: умел, дескать, и пошутить, и оценить работу. С Борисом Николаевичем работать явно труднее, особенно в последнее время: стал угрюм.

При всем уважении к собственной прическе Борис Николаевич однажды всех ужасно напугал своим «непредсказуемым» видом. Случилось это, если не изменяет память, во время 8-го Съезда народных депутатов. Президент вышел на трибуну с совершенно неожиданной, полупролетарской-полухулиганской прической (когда-то нечто подобное у него было в Свердловске). Депутат Илюхин обвинил президента в том, что тот, дескать, вышел на трибуну в «непотребном виде», намекая на то, что Борис Николаевич «заложил за воротник». Я видел президента буквально за минуту до этого знаменитого «выхода» и, признаюсь, вначале тоже испугался и… по той же самой причине, что и бдительный Илюхин. На самом же деле все было обыденней и лишено всякого алкогольного подтекста. Хулительные речи депутатов на съезде довели президента до такой степени нервозности, что он был на грани эмоционального срыва. А. В. Коржаков, который как никто другой чувствовал «внутренний пульс» своего шефа, предложил ему ненадолго поехать на теннисный корт, чтобы расслабиться. Во время этой отлучки депутаты внесли проект еще одной поправки в Конституцию, резко сужающей полномочия президента. Нужно было немедленно дать ответный бой. Ельцин кинулся в душ, и вся его великолепная прическа была смыта. Увидев непривычного, «свердловского образца» Ельцина, зал застыл от ужаса и недоумения. Потом по рядам пробежал ропот. Эффект был совершенно неожиданным. Депутаты явно испугались. Им почудилось, что «такой Ельцин», как и Иван Грозный, может сделать с ними все.

Говоря шире, нужно отметить, что Ельцин вообще не любил искусственных движений, ловушек, капканов и в обыденной жизни, и в политике. Я не помню, чтобы он когда-либо ставил перед своими помощниками задачу расставить силки для противников. Он предпочитает жесткий, но честный поединок. Как заядлые дуэлянты и фаталисты — на пистолетах с двадцати шагов. Его излюбленный прием — выждать, иногда даже перетерпеть, смиряя гордость, а потом нанести сокрушающий прямой удар. Не знаю, отнести ли это к сильной или слабой стороне (в политике сентиментальность всегда убыточна), но Ельцин никогда не добивает сбитого с ног противника. М. С. Горбачев напрасно обижается на него. Насладившись победой, Ельцин теряет интерес к противнику и отходит в сторону.

Увы, такого рода политическое милосердие нередко приводит к беде. Положив на лопатки КПСС, он позволил ей встать на ноги, и сегодня она дышит ему в спину с опасно близкого расстояния. Нокаутировав Фронт национального спасения, он дал ему отдышаться. Не смог воспрепятствовать освобождению из тюрьмы членов ГКЧП и участников путча октября 1993 года. Одержав смертельно опасную для него схватку с Верховным Советом и съездом народных депутатов, он не предпринял решительных шагов для того, чтобы убрать с политической сцены своих заклятых врагов среди депутатов, и многие из них, воспользовавшись попустительством, оказались с мандатами членов Государственной думы.

Неоднократно высказывалось мнение, что вне схватки и без врагов Ельцин властвовать не способен и что он нарочно оставляет политических «подранков», чтобы поддерживать огонь конфронтации. Думаю, что эти предположения безосновательны. Ельцин с большим трудом выдавил из себя коммунистический опыт и, став президентом, нередко даже в ущерб здравому смыслу принципиально не хочет оставлять за спиной мертвых противников.

Весной 1993 года политическое противостояние в высших эшелонах власти достигло предела. Вопрос о том, кто кого, мог решиться в считанные дни. Об атмосфере тех дней можно судить по высказыванию одного из депутатов Верховного Совета: «Все решится в три дня: либо я поеду сажать гладиолусы, либо — борисов николаевичей».

В субботу, 20 марта 1993 года, президент выступил с телевизионным Обращением к народу. «Страна больше не может жить в обстановке постоянного кризиса… Фактически запушен маховик антиконституционного переворота… В этих условиях президент вынужден взять на себя ответственность за судьбу страны… Сегодня я подписал указ об особом порядке управления…»

Президент объявил о предстоящем референдуме.

Это означало конец съезду, Верховному Совету, а по политической сути — конец державшейся в стране с 1917 года «советской власти». В личном плане это был крах Р. Хасбулатова.

И хотя уже подписанный Указ Б. Ельцина «Об особом порядке управления до преодоления кризиса власти» был из тактических соображений временно заморожен (Ю. Батурин уже отвез его на телевидение для оглашения, но в последний момент по звонку от Бориса Николаевича его «отозвали»), суть дела от этого не менялась. Фактически указ вводил президентское правление. А. Руцкой, сделавший ставку на союз с Р. Хасбулатовым и уверовавший, судя по всему, в его победу, отказался завизировать этот указ, и это окончательно разорвало его отношения с президентом.

24 марта смягченный вариант Указа был официально выпущен пресс-службой президента под названием «О деятельности исполнительных органов до преодоления кризиса власти» (Указ № 379, датированный 20 марта).

Президент перешел рубикон. В этот раз ему удалось опередить оппозицию. У нее оставался только один, последний шанс — немедленно запустить процедуру импичмента и отрешить Ельцина от власти. В дело немедленно был введен послушный Хасбулатову председатель Конституционного суда В. Зорькин. В спешном порядке, поздно ночью, не имея на руках даже текста Обращения Ельцина, Конституционный суд объявил действия президента не соответствующими сразу девяти статьям Конституции. Это, в сущности, явилось юридическим обоснованием для запуска процедуры импичмента. Зорькин как бы составил проект обвинения Ельцину: нарушение Конституции, попытка государственного переворота. Оставалось оформить его юридически. С этой и только с этой целью в спешном порядке был созван внеочередной 9-й Съезд народных депутатов.

Вероятно, это был заранее просчитанный ход, ибо несколькими днями ранее при закрытии предыдущего, 8-го Съезда Р. Хасбулатов, обращаясь к депутатам, как бы невзначай обронил: «Не торопитесь разъезжаться, возможно, нам скоро придется собраться вновь». Съезд собрался почти мгновенно.

Депутаты настолько были уверены в победе над президентом, что им не терпелось начать расправу и с «коллективным Распутиным». После Бориса Николаевича «по шкале ненависти» у оппозиции на втором месте стоял М. Н. Полторанин, на третьем — А. В. Козырев. Пресс-секретарь занимал «почетное» четвертое место. 19 марта 1993 года большая группа народных депутатов из девятнадцати человек направила в Конституционный суд требование дать правовую оценку моему заявлению по итогам 8-го Съезда. «Заявление Костикова проникнуто откровенно антиконституционной направленностью», — говорилось в письме депутатов.

Я не скрывал и не скрываю, что действительно считал съезд атавизмом коммунистического режима и не жалел усилий, чтобы приблизить его конец. В заявлении по итогам 8-го Съезда, которое вызвало такой гнев, были действительно «крутые» фразы типа: «Съезд превратился в адскую машину для уничтожения гражданского мира… в мстительную коммунистическую инквизицию»…

Конечно же, речь шла только о политическом конце. Никогда мысль о физической расправе или применении оружия не витала в президентском окружении. Напротив, именно быстрое политическое разрешение кризиса, как представлялось, должно было бы положить предел разговорам об опасности гражданской войны, подготовке военизированных отрядов оппозиции на неких подмосковных базах, завозу оружия в Белый дом… Расстрел Белого дома не мог присниться в самых страшных снах…

В проекте постановления съезда по поводу моего заявления депутаты требовали от президента — «освободить от занимаемой должности пресс-секретаря Президента Российской Федерации В. В. Костикова за попытку дискредитации государственной власти», от Генерального прокурора «рассмотреть вопрос об уголовной ответственности пресс-секретаря за призыв к свержению конституционного строя…»

Перечитываю ныне свое заявление. Конечно, в нем есть доля политической вульгарности. Но в то время в политических кругах это было почти нормой. Ни Р. Хасбулатов, ни А. Руцкой не стеснялись в выражениях, когда оскорбляли Ельцина или Черномырдина. Словесная драка была лишь отражением жесткого политического противостояния. Сегодня такой стиль, к счастью, не нужен. И это одно из косвенных свидетельств того, что российская политика постепенно приходит в норму.

Съезд заседал в Кремле. И это было по-своему опасно. Если бы им удалось протолкнуть импичмент, то Руцкому, к которому как к вице-президенту власть переходила автоматически, не было бы даже необходимости пробиваться в Кремль. Он уже сидел там.

Б. Н. Ельцин стоял перед тяжелым выбором. Альтернатива была обнажена до предела. Либо подчиняться решению съезда, и тогда смириться с крахом демократических реформ, либо разогнать съезд.

24 марта 1993 года в Кремле проходила закрытая встреча Ельцина, Хасбулатова и Зорькина. Президент последний раз протягивал руку. Не для дружеского рукопожатия. Взаимная неприязнь к этому времени была очевидна. Он хотел избежать силового решения. С его точки зрения, референдум, о котором он уже объявил, давал ветвям власти равные шансы. Идя на референдум, Ельцин тоже рисковал.

Никто из помощников на встрече не присутствовал. Я ожидал в приемной президента, думая о том, что скажу журналистам. Ведь одна короткая строка для информационных агентств могла означать поворот стрелки компаса в сторону войны или мира на политическом Олимпе. Президент вышел один. Хасбулатов и Зорькин вышли через другую дверь. И это уже был плохой признак.

«Ни о чем не договорились», — мрачно сказал Ельцин и прошел в свой кабинет. Через час пресс-служба распространила сообщение, суть которого умещалась в одну фразу: «По результатам встречи не было принято никакого решения».

На следующий день, 25 марта, в двенадцать часов ко мне в Кремль зашел крайне взволнованный Владислав Андреевич Старков, главный редактор влиятельного еженедельника «Аргументы и факты». Это очень уравновешенный и внешне даже флегматичный, как все толстяки, человек. Я никогда не видел его таким возбужденным.

В условиях гласности и демократии главные редакторы крупных газет сделались влиятельными политическими фигурами. Их мнение, их анализ были очень полезны при принятии решений. Я неоднократно убеждался, что они нередко более информированы, чем помощники президента, иногда знали нюансы, о которых не знал даже президент. Я никогда не пренебрегал их дружескими советами.

В то время «Аргументы и факты» однозначно выступали в поддержку Ельцина.

— Вы в курсе того, что Хасбулатов встречался с генералом Стерлиговым? Вы знаете, какой разработан сценарий? У них уже все схвачено! В том числе и со стороны военных. Вы здесь в Кремле сидите как на пороховой бочке. В случае импичмента Руцкой немедленно будет объявлен съездом исполняющим обязанности президента и сможет издавать указы… У вас есть какой-нибудь план? Вы же понимаете, что в случае импичмента всем вам отсюда прямая дорога в тюрьму. Если не хуже…

Мы понимали. Нас особенно беспокоила резко возросшая активность антиреформаторских сил в армии. Депутаты поодиночке и группами ездили в ближайшие к Москве гарнизоны и вели там агитацию. Спекулировали на реальных трудностях армии, на падении ее престижа, на выводе российских войск из Восточной Европы и стран Прибалтики, на чувстве патриотизма. Особенно активно работал с офицерами формально запрещенный Фронт национального спасения. Армию подталкивали к военной диктатуре типа пиночетовской. Эта идея имела определенную популярность в армейской среде. Вообще в этот период армия была сильно политизирована. Среди депутатов числилось немало высших армейских чинов. Причем если раньше присутствие генералов в Верховном Совете было чистой формальностью — они исполняли там роль «свадебных генералов» и не имели реального веса, то в условиях демократии и размытости представлений о том, что такое государственная власть, военные стали проявлять высокую политическую активность. Выход армии на улицу таил в себе угрозу гражданской войны — достаточно было вспомнить трагический опыт Октябрьской революции, когда именно солдаты петроградского гарнизона перевесили чашу весов в пользу большевиков.

О том, насколько велико было беспокойство в связи с опасностью гражданской войны и, в частности в связи с возможным вовлечением армии в политику, свидетельствует тот факт, что Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II в своем Обращении к народу 23 марта и в телевизионном выступлении 25 марта дважды затрагивает тему нейтралитета армии.

«…Особо обращаясь к армии, мы приветствуем занятую ею позицию неучастия в политическом противостоянии. Эта позиция — единственно допустимая сегодня. И мы просим наших воинов оставаться мудрыми, не поддаваться влиянию политических экстремистов, охранять жизнь и достоинство граждан страны», — говорил Алексий II.

Нужно сказать, что в затянувшемся конфликте властей Русская Православная Церковь и лично Патриарх Алексий II стремились быть подальше от политических страстей. И только в своем обращении 25 марта, когда страна действительно стояла на краю пропасти, Патриарх высказал позицию, которая ему представлялась спасительной для России и единства народа. Не упоминая самого слова «референдум», Алексий II фактически поддержал предложенную Б. Н. Ельциным формулу выхода из политического кризиса посредством всенародной консультации.

Достаточно определенно Патриарх высказался в своем Обращении и в поддержку реформ. Это была выстраданная всей Церковью позиция. Крах реформ, возвращение к «советской власти» и «коммунизму» означали бы возвращение к практике насильственного государственного атеизма.

Это была очень серьезная моральная поддержка для президента. Она была тем более своевременна, что Борис Николаевич пребывал в тягостных размышлениях о том, где та грань, которую возможно преступать при самозащите. Он плохо спал в эти дни и часто оставался в своем кабинете один с поистине нелегкими мыслями. Мы с ним виделись мало. И небольшая группа помощников могла только догадываться о его планах. Каждый из нас, в меру темперамента, информированности и собственного прогноза развития событий, делал свои заготовки для президента на случай, если потребуется наша интеллектуальная помощь.

В узком кругу помощников, который, при всем нашем различии, жил и работал, в сущности, по-семейному, очень беспокоились за президента. Мы знали, что для него психологически самым тягостным является период вызревания решения. В такие дни он всегда замыкался в себе, становился нелюдимым и трудным в общении.

Конец марта выпал особо тяжелым. 21 марта умерла Клавдия Ивановна Ельцина. Смерть матери Борис Николаевич остро переживал. Наверное, в эти дни и часы ему, как всякому поверженному в горе человеку, хотелось уединиться, остаться только с близкими, сочувствующими и понимающими его людьми. А из-за стен Кремля новости поступали все тревожней и тревожней. 22 марта Конституционный суд принял постановление о неконституционности действий президента в связи с его Обращением к народу. Это открывало формально путь к началу процедуры импичмента.

Пожалуй, это был самый трудный день весны 1993 года.

Я острю сопереживал президенту. На следующий день после того, как было объявлено о смерти Клавдии Ивановны Ельциной, с утра пришел в приемную Бориса Николаевича. В дни праздников или в день рождения Президента мы заходили поздравить его коллективом — приносили букет цветов, говорили слова поздравления. Президент радушно предлагал выпить шампанского. Но в горе коллективное соболезнование как-то неуместно. Я не знаю, говорил ли кто в эти дни с Борисом Николаевичем, кроме В. В. Илюшина, который знал Клавдию Ивановну еще по Свердловску.

Спросил у дежурных, есть ли кто у президента. «Никого не принимает», — ответили мне. Я заглянул в дверь.

— Можно, Борис Николаевич?

Президент молча кивнул головой. Он сидел за столом в домашней вязаной кофте, подперев голову руками. Стол перед ним был совершенно пуст. Разноцветные папки с документами лежали сбоку в строгом порядке. Видно было, что он к ним не притрагивался сегодня. Он жестом предложил мне сесть. Я садиться не стал, сказал, что дела никакого у меня нет, что зашел просто на минутку — выразить сочувствие в связи со смертью матери. Президент так же молча кивнул. Прошло несколько минут, прежде чем президент проговорил низким глухим голосом: «Спасибо, Вячеслав Васильевич».

В такие минуты совершенно не важно, какие говорятся слова: все они примерно одинаковы. Важно другое — искренность и глубина сострадания. А такие вещи воспринимаются без слов, интуитивно, по глазам.

Я повернулся, чтобы уйти, но президент неожиданно встал. Мы посмотрели друг на друга. В глазах у Бориса Николаевича стояли слезы. Да и я, помнится, был растроган до глубины души.

— Давайте помянем, — сказал он. И медленно пошел в заднюю комнату…

А через три дня он снова оказался один на один с разъяренным, не ведавшим жалости съездом. В истории Советского Союза был «съезд победителей», оставивший после себя самую жуткую память — настоящий политический геноцид. 9-й Съезд народных депутатов запомнился мне как «съезд мстителей». И я думаю, что, если бы он победил, история политического насилия пополнилась бы еще одной страницей.

В коридорах Кремля проговаривались различные варианты того, как не допустить развития событий по сценарию съезда. Известно, что голосование на съездах и в Верховном Совете происходило при помощи электронной системы, которая выводила результаты на большое табло. Между голосованием и выводом его результатов на экран существует некий «зазор» во времени. То есть машина уже знает результат, но еще не успела «огласить» его. Специалисты по электронике говорили мне, что, в принципе, этот временной люфт мог бы быть достаточным, чтобы оценить результат (есть импичмент или нет) и… отключить всю систему до того, как результаты будут переброшены на табло. Я, кстати, вспоминаю, что на одной из последних сессий Верховного Совета произошло случайное отключение системы электронного подсчета голосов и что потом работала комиссия с целью выявить причину. О выводах комиссии я не слышал. Не знаю, но, может быть, с учетом такой теоретической возможности депутаты и не решились проводить по импичменту электронное голосование. Голосовали при помощи безымянных бюллетеней.

Со стороны депутатов это тоже было некоторой предосторожностью. При электронном голосовании не представляет большого труда узнать, кто и как голосовал. Я неоднократно видел распечатки результатов электронного голосования в руках у депутатов через день-другой после голосования. Естественно, попадали они и к нам, в службу помощников.

Президент нервничал до последней минуты, хотя эксперты убеждали его, что импичмент по раскладу голосов не проходит. Импичмент действительно не прошел, хотя за отстранение президента от власти проголосовало 617 депутатов из 924 получивших бюллетени. Хасбулатов хотя и потерпел поражение, но был прав, когда заявил на следующий день, что «огромное количество депутатов… едва не устранило президента». Пуля просвистела у самого виска.

И все-таки с каким же облегчением все мы во главе с президентом вышли в тот день из Спасских ворот Кремля на Васильевский спуск, к подножию собора Василия Блаженного, где собрался огромный, бурлящий митинг сторонников президента. Был конец марта, уже стояли теплые дни. Ветер был по-весеннему упруг и напорист, и сотни трехцветных российских флагов трепетали над огромной толпой. По разным оценкам митинг собрал от 50 до 100 тысяч защитников демократии.

Никакой заготовленной трибуны, естественно, не было. Подогнали несколько грузовиков с откидывающимися деревянными бортами, состыковали их вместе, получилась небольшая площадка. Рядом с президентом стояли Е. Гайдар, Е. Боннэр, Ю. Лужков, Г. Попов… Все говорили о необходимости сплочения демократических сил. Увы, демократов не учат ни победы, ни поражения.

В эти дни не было ни одной крупной столицы мира, где бы с беспокойством не наблюдали за схваткой Б. Н. Ельцина и съезда народных депутатов. Ведь поражение Ельцина могло означать серьезную ревизию не только реформ, но и внешней политики России. В случае импичмента или поражения Ельцина на референдуме в России вновь возникла бы проблема прав человека. При известном вкусе коммунистов повсюду развешивать замки, безусловно, серьезно была бы ограничена свобода передвижения и эмиграции. Не случайно за четыре дня до референдума на конференции в Иерусалиме, созванной по инициативе Всемирной сионистской организации, звучали заявления о «необходимости в экстренном порядке вывести из бывшего СССР как можно больше евреев». «Я не знаю, победит ли Ельцин на референдуме, говорил в своем выступлении председатель правления „Еврейского агентства“ С. Диниц, — но зато я знаю, что серьезные потрясения неизменно отражаются на национальных меньшинствах». Не трудно представить, сколько тревоги было в Латвии, Литве, Эстонии. Возвращение к власти коммунистов, с их известным вкусом решать все проблемы с помощью железа и крови, могло бы означать лязг танковых гусениц по всему периметру российских границ. У меня в архиве сохранилась телеграмма президента Литовской Республики А. Бразаускаса, пришедшая в Кремль на следующий день после голосования по импичменту. «Господин президент, примите мои искренние поздравления с большой победой российского народа и лично Вашей над консервативными силами. Убежден, что Вы и дальше поведете корабль под названием „Россия“ по курсу демократических реформ…» Это был вздох облегчения.

Борьба за саму идею референдума с враждебным Верховным Советом, потом его подготовка измотали силы президента. Как это нередко бывает после длительного и колоссального напряжения сил, вместе с победой после короткого торжества пришло ощущение безмерной усталости. Президенту не хватало самых простых положительных эмоций.

Накануне референдума проходили полуфинальные игры европейского футбольного турнира. Ельцин, хороший спортсмен и страстный болельщик, очень хотел, чтобы любимый им «Спартак» вышел в финал. В эти дни футбольные матчи были единственным развлечением президента, когда он, хотя бы на короткое время, мог отвлечься от другого «матча» — за политическое первенство. Каково же было его разочарование, когда спартаковцы проиграли! Матч проходил за два дня до качала апрельского референдума. Худшего предзнаменования не могло быть. Борис Николаевич буквально сник, когда спартаковцы с опущенными головами уходили с поля. Наверное, подумал, что через два дня то же может произойти и с ним.

Мы просто не знали, как его поддержать.

Хорошую подсказку дал Борис Грищенко, вице-президент агентства «Интерфакс»: «Нужно, чтобы Борис Николаевич направил „Спартаку“ слово поддержки. Это поможет команде преодолеть нервный шок от поражения. А все болельщики „Спартака“ на референдуме будут голосовать за Ельцина», убеждал он меня по телефону.

Я набросал текст и поплелся (поскольку сам с детства болею за «Спартак» и был огорчен его поражением) к кабинету президента. Мне кажется, что Борис Николаевич воспринял эту идею как некий символ.

«М-да, проигрывать тоже надо уметь. С поднятой головой», — сказал он многозначительно. И подписал телеграмму.

25 апреля 1993 года на всероссийском референдуме Б. Н. Ельцин одержал мощную победу. Он получил вотум доверия почти 60 % участников голосования. Население решительно поддержало не только самого президента, но — несмотря на переживаемые трудности — и курс реформ. Масштаб победы был неожиданным даже для самых оптимистичных аналитиков. Но реализовать победу оказалось значительно труднее, чем подвести к ней.

Победа на референдуме далась Борису Николаевичу трудно. Огромное напряжение сил привело к их резкому упадку, к апатии.

А сколько было надежд, ожиданий решительного наступления! И на Президентском совете, и на встрече с ведущими юристами по итогам референдума все только и говорили о необходимости решительного наступления. Вспоминаю слова Сергея Сергеевича Алексеева о том, что в результате референдума «президент стал первичным носителем суверенитета» и «получил уникальный шанс правовым путем перейти от одного общественного строя к другому». «Референдум имеет конституционное значение… Президент получил право говорить от имени новой России — право, которого не имеют Советы. Советы — это бывшие органы бывшей страны». Другой член Президентского совета, Анатолий Александрович Собчак, предлагал, воспользовавшись победой, быстро решить кадровые вопросы.

Д. А. Волкогонов говорил о том, что, оттолкнувшись от успеха на референдуме, нужно решительно двигать вперед военную реформу. «Восемь миллионов личного состава армии и их семей поддержали на референдуме президента. Сломан миф о том, что армия против реформ».

Лейтмотивом буквально всех выступлений, которые президент слышал в эти дни, было: «не потерять темпа!».

Чувство ожидания испытывали не только мы, помощники президента, но и миллионы простых россиян, отдавших свои голоса за Ельцина, пребывали в ожидании. В эти дни я получал десятки писем с просьбами, требованиями, обращенными прежде всего к президенту. Приведу как наиболее характерное письмо Веры Николаевны Носовой, пенсионерки из г. Калининграда Московской области.

«…Поздравляю Бориса Николаевича и Вас с нашей Победой! Победой добра над злом. До подсчета голосов переживала очень. А вдруг они? Калининград — город военно-промышленный. А тут закрытие „Бурана“. В магазинах злая критика Бориса Николаевича. Были основания для тревоги и по России. Но наш народ, переживший то, что ни один другой, великодушен, благороден, умен… Я готова жить еще скромнее (моя пенсия сегодня 6.500 руб.), от многого отказаться еще, только бы не ужас фашистско-коммунистического режима. Господи, защити! У меня к коммунистам особый счет: за исковерканную душу, за вынужденную двуличность, за унижение. За страх, который по сей день сидит во мне. Сколько изуродованных, искалеченных, уничтоженных жизней!

Хотелось бы, чтобы Бориса Николаевича окружали достойные скромные люди. Пусть в ежедневной Вашей работе и поведении будет светлый образ Андрея Дмитриевича Сахарова…»

Увы, произошло то, от чего предостерегали сторонники президента. Энергия мощной победы была потеряна в ближайшие же дни. Вместо того чтобы мгновенно распустить оказавшийся без легитимной поддержки Верховный Совет и мощным броском принять Конституцию, президент «влип» в изнурительный процесс доводки Конституции, а потом в вяло текущее Конституционное совещание. По сути дела, не был решен ни один серьезный кадровый вопрос, на чем настаивала демократическая общественность. Антиреформистским гнездом оставалась вся система прокуратуры. Суды охотно принимали иски против демократов и совершенно не реагировали на антиконституционные действия консерваторов. Единственно, от кого смог избавиться президент, — это от Руцкого.

Разочарованию демократической общественности, особенно интеллигенции, которая сделала все, чтобы обеспечить победу президента, не было предела. Рейтинг Ельцина снова пополз вниз. Проведенный в конце июля опрос мнения москвичей «Сто дней после референдума» отразил глубокое разочарование людей и кризис доверия Ельцину. На вопрос: «Оправдались ли ваши надежды, связанные с референдумом?» — позитивно ответили лишь 9 % опрошенных. Проведенные подсчеты показали, что если бы референдум с теми же вопросами был проведен снова, спустя сто дней, то Ельцин потерпел бы поражение.

Даже сторонники президента заговорили о «неадекватности Ельцина его роли и месту в российской истории». Особенно острым, я бы сказал болезненным, было разочарование демократов в провинции. Все два года, предшествовавшие референдуму, они подвергались сильнейшим гонениям со стороны фактически сохранивших в провинции власть коммунистов. После референдума их положение практически не изменилось. Власть на местах продолжала держать старая коммунистическая номенклатура.

Демократическая пресса, пожалуй, впервые обрушилась на самого Ельцина. Именно в этот период от него начали постепенно дистанцироваться оплоты демократии в прессе — газеты «Известия», «Аргументы и факты». Но если отвлечься от эмоций и персонализации политики, то винить по-настоящему следовало нас — группу помощников и Администрацию президента. Все так привыкли к планам войны с оппозицией, что никто не задумался о планах реализации победы на референдуме. Опять пошли импровизации. Случайные, а иногда и хаотические «мероприятия». Методы работы президента и его команды фактически не изменились.

4 августа 1993 года президент вылетел в Орел. Поскольку в Орле не было посадочной полосы для личного президентского самолета «ИЛ», летели на маленьком «ЯКе». Из-за тесноты самолета президент взял в поездку только В. Илюшина, А. Коржакова, М. Барсукова и меня. Сидели в одном салоне. За разговором я упомянул, что у меня только что родилась внучка. Борис Николаевич, обожающий собственных внуков, предложил выпить по рюмке коньяку «за внучку». Спросил, как назвали. Предложил назвать Анастасией.

Для меня это было единственным приятным впечатлением от поездки. В политическом смысле она оказалась совершенно бесполезной. Программа была составлена в заскорузлом советском стиле. В Москве бурлили политические страсти. Оппозиция снова пошла в наступление. Буквально за несколько дней до поездки в Орел в столице прошел Конгресс Фронта национального спасения, объявивший своей главной задачей ликвидировать пост президента. Оправившийся от удара Верховный Совет требовал от Ельцина освободить от должности руководителя Министерства внутренних дел В. Ерина и мэра Москвы Ю. Лужкова. В кабинете ближайшего соратника президента М. Полторанина бригада Генеральной прокуратуры произвела обыск. Фактически была предпринята попытка «кадровой контрреволюции».

…А президент, как заурядный секретарь обкома, осматривал экспозицию семян в Институте бобовых культур, выезжал на поля, вел известные всем разговоры «об урожае», интересовался, «дойдет ли пшеница до закромов». Потом было выступление на Торжественном заседании по случаю 50-летия Орловско-Курской битвы. Речь не попала «в струю». Заполнившие зал ветераны войны хотели слушать о своем подвиге, о погибших товарищах, о маршале Жукове. И когда Борис Николаевич, не уловив настроения зала, стал говорить о политике, об обмене денег, в зале недовольно зашумели.

Вице-президент Руцкой, оправившись от поражения, создал «Народную партию свободной России» и в бешеном ритме разъезжал по стране, рекрутируя сторонников. Итоги референдума, по его словам, были куплены. Выступая перед своими сторонниками в Новосибирске, он говорил в свойственной ему манере: «Вы же видите, кто голосует за президента и как оболванивают людей. Голосовали спекулянты, проходимцы, ворье. А сейчас еще будут голосовать „голубые“, педерасты — потому что по ним приняты решения, и они сейчас легитимные, — прочая нечисть».

Отвечая на вопрос журналистов по поводу своих отношений с президентом, Руцкой бросил: «Можно быть в оппозиции к умному человеку. Сегодня быть в оппозиции и что-то просить, что-то доказывать сегодняшнему правительству во главе с премьером и президентом — это бесполезно».

Тем временем 13 июля 1993 года президент отбыл на отдых в Новгородскую область. Но и по возвращении «политические каникулы» продолжались.

В конце августа взятая под контроль Верховным Советом «Российская газета» опубликовала свой прогноз «политического пасьянса» на грядущий 1994 год. Если бы он сбылся, то президентом России был бы Руцкой, вице-президентом — Н. Травкин, председателем правительства — Ю. Скоков, министром иностранных дел — Р. Хасбулатов, министром экономики — Г. Явлинский. Такими виделись оппозиции результаты их собственной кадровой реформы.